Три узды

Звучит банально, но за все в жизни приходится платить. Всеобщий кармический закон, мать его за ногу. И, как ни странно, но проявляется он не в туманном посмертном будущем, а в самом что ни на есть настоящем. Совершенно понятно, что досточтимые ламы, пудря мозги своим падаванам, преподносили им не столько аллегорические идеи о существовании в цепочке перерождений, сколько реальное прикладное руководство по существованию в цикличных условиях конкретно взятой жизни. Жизнь циклична, и все, что ты натворил в прошлом цикле, неизбежно аукнется в последующих, причем максимально издевательским образом. А можно сказать совсем просто: любое говно, которое ты совершаешь, обязательно настигнет тебя в будущем. Вот вам и настоящая карма жизни. Выпил вечером – получи утром по голове. Переспал с экзальтированной симпатичной дурочкой – и сквозь бездумно прожитые годы теперь просовывается лысая голова Эльдара. И ведь никак не увернешься, все равно достанет тебя эта мотоциклетная цепь последствий, небрежным движением раскрученная в прошлом. И достанет обязательно до того, как ты сам тихо-мирно окочуришься, а вовсе не в каком-то там будущем рождении (очень хочется надеяться, что у меня еще будет шанс это выяснить; но полагаю, все продумано таким изощренным способом, что и в следующей жизни от всего дерьма не отмоешься).

Вот животрепещущий пример, подумал я: Ася умерла, и это плохо, и мне за это расплачиваться до конца своих дней. Это понятно и возражений не вызывает. Но почему приходится платить и за хорошее? Она невероятным, таинственным образом воскресла – и это безусловно хорошо. Но что мне придется за это отдать? Ох, боюсь, многое.

Как бы то ни было, мой предшествующий опыт говорил о том, что всякое бывает. И никакое, даже самое невероятное объяснение Асиного возвращения не стоит сбрасывать со счетов. Да и какая разница: если она вновь жива (а она, без сомнения, жива, я сам ее видел и трогал), то я смирюсь хоть с тем, что сработала дремучая шаманская магия, воплощенная в суеверных деревенских обрядах, хоть с тем, что в соседнем мире неведомый Стас щелкнул рубильником, разбив свою вселенную вдребезги, но зато воплотив Асю здесь. Да хоть с чертом лысым!

Я ощутил несмелую, тревожную радость. Вдруг я и впрямь стал свидетелем настоящего чуда? Чуда, у которого можно попросить прощения и сделать своим навсегда? Я еще не знал, хочу ли я этого, но я действительно скучал по ней, тосковал без нее, и почему бы не начать все с начала? Сделать, наконец, для нее хоть что-то… настоящее. Дойдя в своих мыслях до этого места, я почувствовал, как упадничество в моей деморализованной душе сменяется жаждой деятельности. И рефлекторно схватился за телефон.

Не знаю, что я ожидал там увидеть, кроме шестнадцати пропущенных вызовов от Эльзы (и хрен с ней). Но в голове билась абсурдная мысль: что, если позвонить по тому, старому Асиному номеру? Я хранил его в глубине памяти всех своих телефонов из тех же извращенных соображений, что и фотографии на работе: мне нравилось иногда ощущать укол грусти – когда, пролистывая список в поисках нужного адресата, я нечаянно натыкался на ее короткое имя. Вот оно, под моим пальцем, никуда не делось. Осталось только нажать на вызов – и, признаюсь, стоило немалого труда заставить себя это сделать. Я боялся не разговора с ней, а наоборот – что мираж рассеется, и совершенно посторонний человек на том конце сообщит, что я ошибся номером. Но вышло иначе.

Было занято.

Не успел я удивиться коротким гудкам, как она перезвонила. Я ответил, весь дрожа от возбуждения.

– Алё, Макс?! Ты чего сюда звонишь?

Что за черт! Вместо тонкого Асиного голоска я слышал хриплый мужской баритон. Господи, да это же Стасик!

– Здорово, – разочарованно выдохнул я. – Извини, случайно набрал. А с кем ты там говорил?

– А?

– У тебя было занято.

– Рекламщики. Можешь себе представить, до сих пор никак не успокоятся, все звонят сюда. А я и рад их вые…

– Неважно. Я сейчас такое скажу…

– Погоди, – вдруг хрюкнул он от смеха. – Я-то как раз сам тебе звонить собирался.

– Да подожди ты, дай мне…

– Нет, чувак, я первый успел. Короче, я поздравлю тебя на всякий случай, а там сам решай, с чем… Договорились?

– Ну? – недовольно сказал я.

– Мои судебные кореша все уже сделали. Как на тарелочке. Короче, ноль целых девятьсот восемьдесят две сотых вероятность у тебя.

– Не понял.

– Глухой, что ли? Я говорю – вероятность того, что вы родственники – девяносто восемь и две десятых процента!

– Ну и что?

– А то, что с точки зрения житейского здравого смысла он почти наверняка твой сын. Но если бы речь шла, скажем, о разбирательстве в суде – то это не примут в качестве доказательства. Там меньше, чем девяносто девять, не признают. Понял теперь, счастливый отец?

– Да хер с ним, – нетерпеливо прервал я его. – То есть спасибо, конечно… Слушай, я тебе сейчас одну вещь расскажу. Очень странную. Только ты дослушай, прежде чем говном кидаться, ясно?

– Ну давай, жги, – хихикнул он.

– Ася жива.

К моему изумлению, Стасик никак не отреагировал на эту, вне всяких сомнений, экстраординарную новость.

– Что молчишь? – удивился я.

– Так сам просил не перебивать.

– А, ну да… Можешь думать что угодно, но я не сошел с ума. Я вчера ее видел, держал ее за руку… У нее, кстати, руки нет…

– Как это ты держал ее за руку, которой нет?

– Да ты что, не понимаешь, что ли?!.

– Успокойся, – каким-то тусклым голосом сказал Стасик, – все я понимаю. Только нет никакой Аськи. Тебя разводят, как лоха. Я знал, что она доберется и до этого…

– Она? Ты знал?!

Он снова надолго замолчал, а когда заговорил, то голос его был собранным и… сочувственным?

– Послушай, Макс, – сказал он. – Забудь ты об этом, а? Все иллюзия, обман зрения. Ты вообще сейчас не со мной говоришь, если хочешь знать. И лучшее, что ты можешь сделать – это принять двести грамм и усесться за свой роман. И желательно – не выходить из дома. Веришь, нет?

– Не верю и ничего не понимаю. Заткнись, пожалуйста, и говори все, как есть. Ты знаешь, где она?

– Не знаю. Ты не намерен следовать моему совету? Еще раз предлагаю, по старой дружбе…

– Да хватит меня пугать!

– Ну, как хочешь… Только имей в виду, это нихрена не телефонный разговор. Я почти не сомневаюсь, что нас слушают.

– Да кто слушает, твою мать?!.

– Тихо! Полчаса тебе хватит, чтобы добраться? Там же, где и вчера, только не внутри, на улице. Я выйду. И ради Аллаха, не звони больше на этот номер…

Я ошалело поглядел на гудящую трубку и, ничего не понимая, кинулся собираться. Возможно, сейчас мне дадут хоть какое-то объяснение происходящему?

Погода испортилась, предвещая скорое наступление осени. Вчера еще вовсю светило солнце, а сегодня улицы затянуло сонным туманом. Над домами нависли мутные облака, засыпая моросью редких прохожих. Я в спешке не взял с собой зонта, и, ожидая Стасика, изрядно промок. Он опаздывал – прошло десять, потом двадцать минут от назначенного времени, а его все не было. Презрев указания, я попытался вызвонить его – сначала по обычному номеру, затем по Асиному – безуспешно. Видимо, испугавшись своей бредовой мысли о прослушке, он выключил оба телефона.

Потом я намок до такой степени, что плюнул на конспирацию и пошел искать его в лабораторию – на ходу подбирая слова о том, как важно быть пунктуальным. В экспериментальном ангаре, как и вчера, было совершенно безлюдно. Я мельком подумал, что ученые – сущие лоботрясы, которые только и могут, что забивать на работу, но затем вспомнил о субботнем дне и устыдился. Знакомый вагончик был закрыт, но я решительно дернул за ручку, – и, согласно законам жанра, дверь легко поддалась. Удивительное зрелище открылось моему взору.

Хотя нет. Сама обстановка могла мало чем впечатлить. Что необычного в старом, пустом строительном вагончике, сквозь отставшие обои которого просвечивают щелястые доски? То, что раньше было лабораторией, теперь исчезло. Не было ни столов, ни приборов, ни компьютеров – все вынесли, не оставив и следа. Пол был усыпан строительным мусором и грязными обрывками бумаг, и только в углу белело какое-то приметное пятно. Я подошел поближе и присел, вглядываясь в полумрак. Это была небольшая кукла, сотканная из мягкой материи. Одна рука фигурки казалась заметно короче другой; мелкая вышивка на груди поражала мастерством, но лицо было обозначено вкривь и вкось, кое-как – несомненно, это был стиль Стаса. Шею куколки стягивал тугой кожаный ремешок, а на затылке топорщились грубо приклеенные волосы. Точно такие же днем ранее я нашел в машине на куче битого стекла – чтобы понять это, мне даже не надо было обращаться к Эльдару. Более того, я был твердо уверен, что все это уже видел раньше – и пустой вагончик, и кучу мусора в углу, и эти веселые, бисерные глазки под грязными спутанными прядями… У меня закружилась голова, я затравленно огляделся по сторонам, ничего не понимая – и лишь через секунду осознал, что поймал очередной приступ дежавю.

Не отрывая глаз от страшной куклы, я снова набрал номер Стасика. Недоступен. От злости на то, что он вздумал исчезнуть ровно тогда, когда я ждал от него всех объяснений, от злости на ненадежную память, взявшуюся играть со мной в самый неподходящий момент, от злости на самого себя, раз за разом влипающего в дерьмо по собственной дурости, я вскочил и треснул ногой по стене, чуть не пробив дыру. Заорал в пустоту, неведомо кому: «Да что за херня тут творится?!!»

За спиной оглушительно заскрипела дверь, и я в ужасе обернулся. Но там всего лишь стоял дед-охранник и укоризненно смотрел на меня белыми от старости глазами.

– Пошто буяним? – с угрозой в голосе поинтересовался он. – Наркоман, что ли?

– Нет… – просипел я и закашлялся от пыли, выбитой моим ударом. – Я ищу Станислава Хомячкова. Не видели?

– Не знаем таких, – с достоинством сказал дед. – Шли бы вы отсюда, а то полицию вызову. Тут всяко нельзя находиться. Опасная зона.

– Что же здесь опасного? – возразил я. – Научный институт.

– Иди, сказано тебе! Строительные работы! Под снос склад этот, ясно? Ректорский домик строить будут!

* * *

Наш город молод, но велик и многолюден. Из космоса он похож на лилейный цветок вроде тюльпана, в котором роль могучего стебля выполняет река, а застроенные районы отходят от берегов двумя длинными, стреловидными листьями. Еще карта города напоминает порхающие ослиные уши с кончиками, разлетевшимися на добрые полсотни километров. В ложбинке между этими ушами, испещренной тысячами зданий – от человеческих панелек до бездушных чиновничьих цирков – живет народу больше, чем в паре-тройке захудалых люксембургов. Все эти добрые люди носятся, как угорелые, на трамваях и метро, ходят в гости и в детский сад, спят, любят, всячески безобразничают, в общем, постоянно мелькают перед глазами, перемешиваясь, меняясь и все равно оставаясь прежними. В этом городе ты можешь безнадежно потерять связь с другом детства, а под старость лет, придя в магазин за утренним кефиром, узнать, что он уже двадцать лет живет в соседнем квартале, и каждый день ездит в твой же офисный термитник на твоей же маршрутке, только выходит на остановку раньше. Куча, куча, куча людей – столько, что ты давно уже позабыл, что за каждым из них скрывается удивительный, уникальный, но, к сожалению, недолгий мир чувств и мыслей, – и пренебрежительно (а в момент, когда в забитом автобусе в твой живот втыкается локоть попутчика, то и раздраженно) называешь их всех толпой, не различая лиц. Найти маленькую Асю в этом урбанистическом хаосе оказалось делом на удивление нехитрым.

По пыльной лестнице я поднялся на первый этаж тихой окраинной хрущевки, которую мы когда-то избрали своим гнездышком. Постучал в облупившуюся деревянную дверь, и она тут же распахнулась, словно Ася ждала, высматривая меня в глазок. Впрочем, вернее всего, дело было в крохотных размерах квартиры – в советские времена счастливые новосёлы называли такую планировку «малосемейкой», а нынешнее поколение после некоторого затруднения отнесло бы к студии. В ней был один мой хороший шаг в любом направлении – и добираться до двери дольше, чем за пару секунд, можно было лишь в том случае, если визит гостя застал вас в туалете.

– Ым-мы мы-мы?.. – поинтересовалась Ася.

В зубах у нее был надкушенный пряник, здоровой рукой она придерживала дверь, как бы не решив, стоит меня пускать или нет, а левой, беспомощной, прижимала к груди банное полотенце. Голову с влажными волосами она наклонила вбок, и разглядывала меня внимательными, но, слава Богу, спокойными серыми глазами.

– Что? – не разобрал я.

– Привет, говорю, что пришел? – она, наконец, сообразила достать пряник изо рта, отпустив дверь, и теперь я, наверное, мог войти, но в нерешительности продолжал топтаться на площадке.

– Стас пропал, – сообщил я, постаравшись вложить в эту фразу побольше дружеской озабоченности.

– Стой здесь, – приказала она. – Дай п-переоденусь.

Она развернулась и исчезла за дверью душа, но я успел отчетливо различить и розовые ноги, и распаренные ягодицы, и блестящую капельками воды спину, и стыдливо уставился в пол. Твою мать, о чем я думаю?

Ася возилась в ванной, а я, поколебавшись, разулся и зашел в дом. Действительно, все как прежде, диван на месте, и все такой же, вероятно, ободранный, хоть и заботливо накрытый цветастым покрывалом. Впрочем, странно ждать, что годы пойдут ему на пользу… Видно было, что хозяйственная Ася успела здесь обжиться: было чисто, единственное окно вымыто, даже цветок какой-то успел поселиться на подоконнике; на микроскопической кухне, условно отделенной от комнаты хлипкой шторкой, пыхтел, апоплексически трясясь, холодильник, а на столе, рядом с новеньким блестящим чайником, стояла чашка в нарядный горошек. Не Бог весть какая обстановка, но все-таки уют. Интересно, неужели у Аси, после стольких лет в больнице, остались деньги – да хотя бы на тот же чайник? И неужели так повезло, что квартира стояла пустая, без жильцов, и замок не сменили? Что бы я делал, если в этой квартире меня встретили чужие, посторонние люди?..

Появилась Ася. Она причесалась, натянула шорты и майку, и в таком виде смотрелась сущей школьницей. Прошлепав босыми ногами, она взобралась на диван и уставилась на меня настороженным взглядом:

– Есть хочешь?

Я покачал головой.

– Т-тогда повтори, что у тебя там случилось…

– Стас пропал, – проникновенно сказал я.

– Угу… – она задумчиво покивала. – Какой Стас?

Я оторопел.

– Ну, как… Твой брат, Станислав. Ты чего?

– Станислав? – она вздрогнула. – Есь?

– Да не хочу я есть!

– Да н-не есть, а Есь! Есь его зовут?

– Кого – Стаса? – совсем запутался я.

– Да какого Стаса?!.

– Подожди, – замотал я головой, – ничего не понимаю. У тебя брат есть?

– Не знаю… – она в каком-то замешательстве оглянулась. Глаза ее странно блестели.

– Час от часу не легче… Как это можно не знать – есть у тебя брат или нет?

– Ну, допустим, есть.

– Его зовут Стас, так?

– Не так. Его зовут Станислав… по п-паспорту. А так он Есь.

– Что за дурацкое имя! Это детское ваше, что ли?

Она села на диван и закрыла лицо руками. Точнее – рукой: вторая, короткая, тоже дернулась было вверх, но на полпути бессильно упала на колени. Я испугался:

– Ну ладно, ладно, не дурацкое… Есь так Есь. Да ты не переживай, найдем мы его…

– Может, не надо?.. – она посмотрела на меня в щелочку между пальцами.

Я вздохнул.

– Слушай, что происходит, а? Ты из-за Стаса расстроилась?

– Нет. Потом расскажу. Может быть. Ты больше ничего н-не хотел мне сказать, только это?

– Да в общем… Еще я хотел тебя увидеть.

– Зачем?

– Соскучился.

– Ну смотри, что с т-тобой поделать…

А на что тут смотреть? На голые ноги? Я перевел взгляд в окно. Там тоже была Ася – и я, конечно. За стеклом была туманная мгла, не было видно даже разлапистых тополей и кустов сирени, которые кто-то посадил так близко к дому, что даже в хорошую погоду они напрочь закрывали солнечный свет (для Аси, с ее бледным меланиновым дефицитом11 и сопутствующей светобоязнью это стало решающим аргументом при выборе жилья). В этом потустороннем молоке будто расположилась еще одна комната с теми же персонажами – ярко освещенные лампой под потолком, мы нечетко отражались на фоне тумана, словно перенеслись в заоконное облачное царство. Удивительно, насколько тихой и уютной вдруг показалась мне эта картина – особенно по сравнению с неловкостью и напряженностью по эту сторону стекла. Словно все было как встарь, и просто юная пара неторопливо тратила свой выходной на спокойное, понимающее молчание, такое необходимое после дерганной рабочей недели.

– Т-ты говорил, десять лет? – спросила Ася мое отражение в окне. – Это правда?

– Да, – просто ответил я.

– И вы даже кого-то умудрились похоронить? Интересно, кого? И где?

– Там… – я изобразил в воздухе неопределенный жест. – У тебя. В деревне.

– И что, мама там была?

– Конечно.

– И п-плакала?

– Ну, знаешь, – я развел руками, – там все плакали.

– И ты?

– Еще и горше всех, – соврал я. Плакать я напрочь разучился еще лет в четырнадцать, о чем иногда жалел.

– Б-бедный, – с подчеркнутым сочувствием пожалела она. Удивленно присмотревшись, я предположил, что она просто издевается.

Она снова задумалась и вдруг приняла какое-то решение.

– Слу-ушай, – протянула она, – а ты можешь съездить со мной в одно место?

– Конечно, – обрадовался я. – А куда?

– Т-туда. К маме. Хочу посмотреть, что вы наворотили на к-кладбище. Одной страшновато, а тут хоть ты…

– Конечно, – повторил я. – Когда ты хочешь?

– Н-ну, если ты не занят ничем важным… Можно попробовать сейчас. Только ты смотри, я там, наверно, останусь… Будешь вечером один добираться на электричке. П-поздно будет…

– У меня машина, – заявил я, и это прозвучало хвастливо. Ася удивленно покачала головой:

– Ну так и быть, поверю, что десять лет. Раньше бы ты не н-накопил, я знаю.

– Это точно… Собирайся тогда?

– Отвернись… И не вздумай подсматривать.

Я отошел к окну, и, конечно же, видел в отражении все, как на ладони. Смотреть на то, как Ася долго, трудно одевается одной рукой, было мучительно и… трогательно. Стыдясь, я не мог отвести глаз. Раздевание далось ей без особых проблем – она даже исхитрилась не просто бросить шорты и майку в кучу, как сделал бы любой на ее месте, а, аккуратно сложив, убрать их в шкаф. Утилитарные белые трусики тоже не вызвали сложностей – переступив ногами, она ловко натянула их на бедра. Дальше дело пошло хуже: еле слышно ругаясь и причитая, она запуталась ступнями в толстом трикотаже неизменных теплых колготок, да так, что чуть не упала, но, к счастью, кое-как справилась и с этим. А вот бюстгальтер оказался ей не по силам. Потратив добрую минуту на бесплодные попытки свести вместе застежки, она раздраженно позвала:

– Ну ладно, п-помоги! Что я, не вижу, как ты пялишься?

Я покраснел и подошел к ней. Старательно отводя глаза (но все равно замечая, как ее полная грудь идет пятнами от возмущения), я кончиками пальцев, чтобы не коснуться кожи, застегнул тесемки и отступил назад.

– Н-ну ты и п-поросенок, – заикаясь сильнее обычного от праведного негодования, заявила она. – Теперь подай мне платье. Вон то, в шкафу…

Я помог надеть и платье. Потом она потребовала принести из ванной резинку для волос и я, уже без подсказки – осторожно, чтобы не тянуть – собрал ей хвост и закрепил на затылке. Она молча терпела.

– Дай-ка сюда, – осмелев, я взял со стола протез, и, закатав длинный рукав платья, пристроил его на место. Пока я держал ее руку и возился с ремешками, мне хватило времени, чтобы с жалостливым любопытством рассмотреть искалеченное предплечье. И знаете, что? Я плохо учился в университете и предпочитал тратить лекционное время на алкоголь и подружек. Но занятия по анатомии и физиологии у нас вела такая закаленная сука-профессорша, что прогуливать их было совершенно невозможно. Она – эта ученая сука – обогатила мой ментальный багаж массой ненужной информации, и, в частности, знанием о том, что глубокие рубцы полностью заживают в течение двух лет, а до этого момента их можно отличить по розоватому цвету. Культя Аси была совершенно белой и чистой, ровная кожа ничем не отличалась от той, что была выше до локтя, на ней можно даже было рассмотреть крохотные белесые волоски. Значит она и вправду ничего не помнит. С момента аварии прошло намного больше времени, чем она считала. Я еще не решил, как к этому относится, и какую разгадку произошедших событий следовало считать верной, но одно можно было сказать точно: никакого сначала напугавшего меня мистического флёра в этой странной истории не было. Все было печально, но сугубо рационально…

Еще мне пришлось, встав на колено, завязать ей шнурки на ботинках. Под конец Асе, видимо, надоело, что я ее тереблю тут и там, и куцую курточку с капюшоном она предпочла надеть без моей помощи. Я скептически оглядел ее:

– Это ты так собралась? Там нежарко… А в деревне вдобавок еще и мокро.

– Ну прости, – сердито сказала она. – Не успела обзавестись гардеробом.

– Слушай, так может, тебе деньги нужны? – спохватился я.

– Вот еще, – фыркнула она. – Я запасливая…

Ася заперла дверь на декоративный (иначе не скажешь) замок, и мы спустились по лестнице – она спереди, я за ней.

– Знаешь ли ты, – поинтересовался я, не найдя более подходящего момента, чтобы блеснуть эрудицией, – что по правилам этикета мужчина должен спускаться впереди женщины?

– Чтоб на жопу не пялился? – спросила она, не оборачиваясь.

– Ну почему же, – смутился я, застигнутый на месте преступления. – Чтобы на подол длинный не наступить. Наверное. Ну и вообще, чтобы поддержать, если женщина оступится…

За этой милой беседой мы вышли на улицу. Ася поежилась от сырости. Я, тоже получив шлепок мороси в лицо, поспешил поскорее усадить свою спутницу в машину и тронуться с места.

– А что п-потом?

– Когда – потом? – пробормотал я, выруливая между тесно припаркованными во дворе автомобилями.

– После похорон? Что ты делал?

– Ничего хорошего, – грустно пошутил я. – Ну, работу работал. Там же, в университете. Писателем вот стал – представляешь? Женился…

Она кивнула:

– Дети есть у вас?

– Нет, к счастью, – помотал я головой, внутренне содрогаясь от этого допроса. С другой стороны – мне так надоело врать, что уж лучше сейчас, сразу расставить все по местам… верно?

– Почему… к счастью? Не хочешь?

– Да надо бы, – промычал я. – С одной стороны. А с другой – что себя мучать, если душа не лежит? Она тоже пока не хочет. Она у меня типа чайлдфри.

– Это ее зовут так? – удивилась Ася.

Я сообразил, что это словечко вошло в моду не так давно, и пояснил без тени улыбки:

– Нет, это такой термин из феминистической литературы. Так говорят про людей, которые отказываются от деторождения для того, чтобы заниматься собственной жизнью. Child free, понимаешь?

– Это я п-понимаю. А как ее зовут?

Я надолго замолчал. Она терпеливо ждала.

– Нина, – наконец, пересилил я себя. И Ася сразу же догадалась, о ком речь.

– Понятно, – вздохнула она и снова закрыла лицо ладонью. – Я еще раньше видела, как вы друг на друга глазеете. Вот же вы…

– Да, – сокрушенно сказал я. – Точно. Эти самые.

– А т-теперь? Что ты собираешься делать?

– Не знаю, – честно признался я.

Она молчала – обиженная, печальная, растерянная, а я… Я радовался, как последняя скотина. Все было сказано, все трудные тайны, отягощавшие меня, были расчленены и поднесены Асе на блюдечке (Эльза не в счет – она вообще из другой оперы), и я с удовлетворением наблюдал, что она не подавилась этим знанием: не случилось ни истерики, ни слез, ни упреков… Впрочем, я всегда знал, что за внешней Асиной ранимостью скрывается устойчивый, флегматичный нрав. Она справится сама, а я получал шанс, оттолкнувшись от того дна, где находился сейчас, начать восхождение по новому витку наших отношений. Осталось только понять, зачем.

– Пожалуйста, не расстраивайся, – мягко сказал я. – Ты же вернулась. Это чудо. После этого ничего не имеет значения. Я наделал массу ошибок, я очень виноват, я придурок и мудак, это правда. Но теперь я… всегда буду с тобой. Если только ты этого захочешь.

– Н-не болтай, – сердито оборвала она меня. – Следи за дорогой.

– Хорошо, – вздохнул я в сотый, наверное, раз за этот день. – Но ты подумай над моим предложением… Можно еще малюсенький вопрос?

– Н-ну? – мрачно сказала она.

– Ты не будешь возражать, если мы заскочим ко мне домой? Я тоже, видишь, не по сезону одет… Это по пути, быстро.

Она молча пожала плечами. Видно, ей было все равно.

– Ася, – тихо позвал я, остановившись на светофоре.

Она молчала.

– Аська! – прикрикнул я на нее. Это возымело эффект: теперь она смотрела на меня круглыми глазами исподлобья.