Три узды

– Надолго?

– Не знаю… – она замялась, и это значило, что она стесняется о чем-то попросить. – Н-наверное, долго. Она же там одна. И к-картошка…

Я представил, как этот тепличный ангел, задрав попу кверху, копается детскими пальчиками в картофельной грязи, и поморщился.

– Далась тебе эта картошка, – хмыкнул я. – Имей в виду, я с тобой не поеду. Не завтра, по крайней мере.

Она промолчала, глядя себе под ноги. Я тоже посмотрел. При ходьбе она ставила носки туфель немного внутрь, и это всё еще было мило.

– Ася, я сто раз говорил, что у меня все не так, как у тебя, – я старался быть убедительным. – Я не могу просто взять и уехать в деревню. Меня все время ждут какие-то дурацкие люди. У меня работа, понимаешь? Неужели так сложно предупредить заранее?

И снова она не ответила, и я уже был уверен, что она молчит назло, транслируя свое недовольство напрямую мне в мозг. Чтобы пригасить раздражение, я дососал остатки пива и с грохотом швырнул бутылку в урну у тротуара. Затылок Аси чуть вздрогнул.

– Ладно, – мрачно заявил я, сдавшись. – Я приеду в субботу и мигом выкопаю всю твою картошку. Все, закрыли вопрос? Теперь ты не будешь дуться, как мышь на крупу?

Она, наконец, подняла голову и скептически задрала рыжую бровь:

– Да что ты завелся-то? Там картохи этой… на полдня. Сиди дома, отдохнешь хоть. Я п-просто задумалась, как мы теперь вообще будем – я там, ты здесь…

– Всё равно, – по инерции сказал я, остывая, – надо было раньше сказать. И мы могли бы что-то придумать. С нами и с твоей мамой.

– Ну вот, сейчас у т-тебя есть возможность что-то придумать, – печально улыбнулась она.

– То есть ты точно решила ехать?

– Да. П-прости.

Я вдруг почувствовал странное воодушевление. Мелькнула мыслишка о том, что если Ася будет торчать хрен знает сколько на матушкиных грядках, то, значит, Нина… Да нет же, болван! – я мысленно врезал себя по башке, ужасаясь собственной подлости. Всё, в жопу всех этих Нин, Оль, Лен, Насть и прочих шлюшек, которые спят и видят, как бы спустить перед первым встречным юбку. Хватит… Буду монашески сидеть один и писать свои долбанные рассказы, и может быть, если меня все оставят в покое, то начнет что-то получаться. Максимум – пиво по вечерам… И вообще, подумал я, радоваться можно только тому, что небольшая разлука пойдет нам обоим на пользу. Буду приезжать к ней… ну, скажем, на выходных. Или через выходные. И все будет хорошо.

– Ты не скучай, пожалуйста, – тихо сказала Ася. – Я же все равно буду с тобой, п-просто издалёка. И буду думать о тебе все время. Буду приезжать к тебе на выходных… И все будет по п-прежнему. Да?

– Нет уж, – вздохнул я. – Лучше я к тебе. Через выходные…

– Хорошо… я тебя люблю.

– Я тоже.

Мы молча пошли дальше. Ежевечерний променад, мать его. Ася считала такие прогулки полезными для фигуры (она находила себя полноватой, и, черт возьми, была права в некоторых деталях – хотя сам я в глубине души признавал, что ее округлые формы при близком контакте гораздо приятнее селёдочных ребер иных диетических красавиц). Ну а мне, в то время еще не озабоченному своей внешностью, в качестве мотивации позволялось прихлебывать во время моциона из бутылки. Я полез в рюкзак за очередной, третьей или четвертой порцией, предложил жестом Асе – она отказалась, немного по-птичьи покрутив головой.

– Ты точно не будешь грустить? – с сомнением спросила она.

– Не дождешься, – попытался пошутить я, но вышло слишком черство, и она, кажется, теперь уже точно обиделась.

Сквозь алкогольную дымку в моей душе внезапно прорвалась щемящая жалость. Как же бедняжке Асе не повезло! Такой непутевый мужик рядом с ней, беленькой, маленькой, аккуратной, и никуда уже не денешься: от первой любви, как понимаете, самой сбежать невозможно… Да тут еще и мама эта больная, и вообще – скажите мне на милость, ну в чем может быть смысл жизни такого хрупкого, милого, но совершенно незначительного существа? Что ждет ее впереди, кроме разлуки со мной и картофельной ботвы? Кто, если не я, сможет сделать ее счастливой – пусть и положив на это собственную, еще, может быть, интересную жизнь? Никто. Так что давай, приятель… скучно, не скучно, а это твоя единственная и неповторимая женщина. Именно она, а не беспечная потаскушка Нина. Так что возьми себя в руки и сделай уже для нее что-то стоящее.

Почувствовав настоятельную потребность сказать что-то приятное, я притормозил и аккуратно поставил пиво на асфальт:

– Послушай, Нина… – радостно начал я, и тут же осекся, холодея. – То есть, тьфу, Аська!

Пока до нее не дошло, я выпалил первое, что пришло в голову:

– Давай поженимся!

Я схватил ее за руки (обе живые, теплые), и наклонился, чтобы поцеловать, но она скривилась от запаха перегара и вырвалась. Я ощутил себя конченным идиотом.

– П-протрезвей сначала, милый, – пробормотала она, судорожно вжав подбородок в грудь и, резко развернувшись, шагнула с тротуара на переход.

Я, остолбенело отвесив челюсть, смотрел, как она убегает от меня – кажется, ей было все равно, в какую сторону, лишь бы подальше, и не мог взять в толк, что ее задело – то ли моя оплошность с именами, то ли пьяная неуместность моего матримониального порыва. А она уже почти дотопала своими нервными, недевичими шагами до другой стороны улицы, и было, наверное, глупо бросаться ей вслед. И, когда ее светлые колготки мелькнули в последний раз, перепорхнув над поребриком, раздался отвратительный скрежет, и звон, и рядом с ней возник из ниоткуда фургон с бессмысленной тупой мордой. Он пошел боком, отчаянно тормозя, чудом остановился в считанных сантиметрах перед Асей, и вдруг, уже замерев, приподнялся на два колеса и обрушился вниз всей своей многотонной тушей. Треснул тент, разорвав изнутри намалеванное на нем веселое усатое лицо, и на Асю сверкающим на солнце потоком хлынуло грохочущее море зеленых пивных бутылок.

– Ася! – по-рыбьи разинул я рот, но не выдавил не звука. Я вдруг понял, что уже всё. Всё закончилось. Бежать, спасать, кричать больше не имело смысла.

…Но это было еще не всё. Я знал, что в этом муторном воспоминании меня ждет еще немало гадких подробностей.

Деревянными, ходульными шагами я заковылял к перевернутой машине, но остановился, чтобы не замочить ноги: вокруг бурно растекалась пенная лужа, от которой – вот незадача! – шел пряный, плотный, вкусный запах. Я увидел гору битого стекла, из которой торчала только одна ступня в туфле с бабушкиной пряжкой – все, что осталось от моей Аси. Из кабины, натужно матерясь, выкарабкивался водитель с перекошенным, разбитым лицом. Я встретился с ним взглядом и тихонько отошел в сторону. Присел на асфальт.

На меня, к счастью, никто не обращал внимания. Вокруг появилось много людей, они бегали, звонили, ругали водителя, который тоже кому-то звонил и размахивал руками, приезжала милиция, и скорая, и может быть даже пожарные, и все это вертелось и мельтешило вокруг меня совершенно беззвучно, словно я смотрел немое кино. А потом крики пробились сквозь кокон из глухой стекловаты, обмотавшей мою голову, и вдруг выяснилось, что Ася еще жива.

Ее увезли – я благоразумно заставил себя отвернуться, чтобы не видеть, как ее распластанное тело достают из-под груды колючих осколков и несут в машину, – но я каким-то чудом сообразил выяснить, куда ее увозят. И механически, без надежд и мыслей, поплелся следом.

Двое суток я, не сходя с места, провел на скамейке рядом с больницей. Это было совершенно бесполезно и жалко – в интенсивную терапию, конечно же, никого не пускали – да и кто я был такой? Не родственник, не муж, просто пыльный и грязный от ночевки на улице хрен с горы. В эту безвременную пору я сошелся со Стасом – до этого Ася никогда нас не знакомила, чего-то стесняясь, но он сам выудил мой номер из телефона, отданного ему вместе с разрезанной сумкой и комом окровавленной одежды. Мы мало тогда общались: он появлялся рядом или звонил раз в день, сухо сообщая, что все без изменений, а потом снова пропадал, решая какие-то вопросы. У меня было острое чувство зависти к нему, потому что он, как мне представлялось, занимается Асиным спасением – ищет специальных врачей, с кем-то о чем-то договаривается, занимает какие-то деньги, а я сижу в отупении в ледяном сквере у реанимации.

Потом я, вроде бы, пришел в себя. Осознал, что здесь ничем не помогаю, вернулся в нашу с Асей квартиру, вымылся, поел, смог худо-бедно поспать, и постепенно стал успокаиваться. Шли дни и ничего нового, страшного, не происходило. Я даже решился сделать уборку, презрев детские суеверия. Аккуратно раскладывая Асины вещи по местам, прикасаясь к ним и чувствуя ее легкий запах, я почти убедил себя в том, что все будет в порядке.

Я вернулся на работу и занялся обычными делами – сначала через силу, не понимая, зачем и за что хвататься. Затем, ощутив свою полезность, увлекся, да так, что временами забывал о горе. Я даже решился съездить в командировку в соседний город, решив, что за пару дней точно ничего не случится. Я помню, что ужасно долго добирался на такси (университет, зная о моем несчастье, расщедрился – вместо того, чтобы отправить меня на обычном поезде) и к концу пути устал как собака. Это радовало, потому что отвлекало, и когда, заселившись в гостиницу, я вышел на вечерний балкон со стаканчиком лечебного коньяку и сигаретой, то наконец-то почувствовал, что жизнь продолжается.

Стоит ли говорить, что в эту ночь Ася умерла.

Следующие недели были самыми… самыми – говорю это с абсолютно точным знанием, – ужасными в моей жизни. Первые два дня я спасался водкой, и это помогало – в том лишь смысле, что после очередного глотка меня на несколько секунд озаряло лживое, фаталистичное облегчение – от того, что Аси больше нет рядом со мной ни живой, ни мертвой, и я уже ничего ей не должен. Но вскоре алкоголь перестал действовать, и стало хуже, много хуже. Теперь каждый стакан позволял лишь более или менее безболезненно перетерпеть время до следующего стакана, а тот – до следующего, и больше ничего не имело смысла, кроме того, чтобы выпить этих стаканов как можно больше и забыться потным, тряским полусном, а затем прийти в исходное полуобморочное состояние, из которого можно вынырнуть только при помощи нового стакана. Когда случились Асины похороны, я еще мог как-то стоять на ногах, и то, по пути от автобуса до могилы несколько раз извалялся в дождливой грязи. Я был в таком состоянии, что мне было уже глубоко плевать и на Асю, и на ее родственников, и на себя самого – я мечтал лишь спрятаться от всех, запереть все возможные двери, и откупорить бутылку. Все, что я взял с собой, я выпил еще в дороге, и на бесконечном пути от гроба до поминок мне стало совсем невмоготу. Но и это было еще не дно, и дальше становилось только хуже, хуже и хуже, и так много, много, много дней подряд.

Из запоя меня вывел Стасик. Не устраивая мне тюрьму и не привязывая к мифической батарее, он просто нашел меня дома, сел пить рядом, и отмерял только ту капельную дозу, которая позволяла мне не умереть. У меня не было сил даже толком его ненавидеть, но метод оказался действенным. Назавтра я уже мог шевелить языком, еще через день, хмурый, злой и трясущийся, смог поесть, а потом, тихо и постепенно, стал возвращаться к жизни. Это был трудный путь, труднейший из тех, которыми я ходил, но, когда я думал, что все уже закончилось, меня ждало новое испытание – не такое омерзительное, но наполненное не менее безысходным отчаянием. Я заново влюбился в Асю.

Конечно, я любил ее и раньше. Может, точнее будет сказать, что был привязан к ней, не знаю. Но теперь эта связь была грубо рассечена бутылочным стеклом, и остатки любви с новой силой загноились одиночеством. Я бился в этом одиночестве, мучимый той почти физиологической болью, которую, должны быть, испытывает ребенок, отлученный от материнской груди. Я спал, кладя на подушку рядом ее фотографию, я ныл вслух и повторял ее имя, собирая ее платья – для того, чтобы Стас увез их в деревню (я утаил мешочек с несколькими парами белья, который выкинул только через несколько лет, опасаясь, что жена найдет его при уборке). Я вспоминал и рассказывал сам себе, какие нежные у нее были руки, какой кроткий взгляд, какая она была спокойная и добрая… Я пал так низко, что, чувствуя себя гнусным некрофилом, мастурбировал, вспоминая нашу нехитрую близость. Одним словом, я усердно конструировал тот самый образ – своего рода ментальный обелиск, – любовь к которому, затертому и потускневшему, с грехом пополам пронес до сегодняшнего дня.

Еще через месяц, не выдержав, я сделал предложение Нине.

* * *

– Прости, – еле слышно прошептал я, замерев на коленях. Она покачала головой.

– Как можно?.. Т-ты убил меня.

– Да как я-то? – взвился я по привычке, но это получилось настолько жалко и неуверенно, что я тут же сник. – Ты же сама…

– Ну и осел же т-ты, – заключила она, скользнув с парты на пол. – Пойду я, зря тебя нашла.

– Подожди! – я вскочил и загородил ей дверь. – Ты же зачем-то искала меня, что-то хотела? Ты не же просто так врезалась в меня в коридоре, да?

Она вытаращила на меня глаза:

– А что я должна была делать? Провалялась без памяти чуть ни год, никто не приходит, никого нет, т-тебя нет… Телефон пропал, номера я твоего не помню. Потом… н-ну, все, ушла. Я прихожу домой, там все пусто, тебя нет, вещей нет, только диван ободранный. Пошла тебя искать – а кого еще мне искать, если больше нет никого? Пришла в университет, гляжу по расписанию – вроде твоя лекция. А там то ли т-ты, то ли не ты – весь толстый какой-то, обвисший, волосы совсем короткие. Думаю, не ты. Что с т-тобой случилось? Вернулась домой, на диван этот, три дня там т-торчала, и решила, что все-таки ты. Вот, вернулась сюда, иду по коридору, не знаю, куда, а тут… И еще спрашиваешь, что я хотела… дурак.

Клянусь, это была самая длинная тирада из всех, что я слышал от Аси. Видно, здорово у нее накипело. Впрочем, это как раз не удивительно, удивительно другое…

– Как ты сказала? Тебя год лечили?

– А ты думал, после такого за две недели на ноги поставить можно?

– Нет-нет, я не об этом… Ты имеешь в виду, что год провела в больнице после той аварии? Ну, когда тебя… э-э-э…

– Да нет, что ты, – язвительно ответила она, – после того, как грипп п-подхватила. Конечно, после той, как ты выразился, ва… варии!

– Ася, – осторожно сказал я, – но это было десять лет назад. Не год, а десять.

– Не смешно!

– Тебе сейчас сколько лет?

– Уже забыл, что ли?..

– Ну скажи, пожалуйста.

– Двадцать шесть. Будет.

– Нет, Ася, – с жалостью сказал я. – Тебе тридцать шесть. Будет. Только не сейчас, а весной.

Вообще я уже сам не знал, во что верить. Не выглядела она на столько, хоть режьте меня. Да, она изменилась. Глаза и губы чуть тронуты косметикой, которой раньше не было принципиально. Волосы выглядели более темными, рыжеватыми, и подстрижены были до лопаток, а не до пояса, как раньше. Черты лица несколько заострились, в них стало меньше детской мягкости, но вряд ли это было следствием возраста – скорее, перенесенных страданий. Но я должен был признать, что передо мной все та же двадцатипятилетняя девчонка, а не женщина на середине четвертого десятка. Не зная, что сказать, я достал телефон и молча продемонстрировал Асе дату.

– Все равно, всё ты врешь! – нервно возразила она. – Я пока лежала, т-телевизор смотрела, радио слушала… Я бы заметила, если бы столько времени прошло, а так – ничего не изменилось.

– Ну хочешь, выйди в коридор, спроси кого-нибудь, если мне не веришь…

– Ага! – воскликнула тут она. – Значит, ты за целых десять лет не смог время выбрать, чтобы меня н-найти и навестить?

– Так это… – я замялся. – Асенька, ты же… умерла. Некого было навещать. Мы тебя похоронили.

– Кого ты там похоронил, если вот она я, перед т-тобой?!.

Я не нашелся, что на это ответить. Молча подошел к ней, с опаской взял за культю, почему-то воображая, что могу причинить ей боль, и стал привязывать на место ремешки протеза. На этот раз она не сопротивлялась.

– Это что у т-тебя? – она ткнула пальцем в царапины на запястьях.

– Так, – промямлил я. – Кошка подрала.

– Молодец… Кошку завел, а мне котенка не разрешал… Типа шерсть, грязь, да, милый?..

– Кхм, – окончательно смутился я. – А у тебя это почему?

– Это-то? – она отняла у меня искалеченную руку, которая, впрочем, уже выглядела вполне прилично. – А то ты не знаешь. Повреждения были… очень серьезные. Это ты еще остального н-не видел.

Я пропыхтел что-то сочувственно-невразумительное, но она поняла это по-своему:

– Теперь совсем не за что меня любить, да?.. – презрительно сказала она.

Это был неожиданный поворот. А чего, собственно, я ждал? У нее, судя по всему, глубокая амнезия, или что-то в этом роде. Непонятно, почему она так молодо выглядит (заморозили ее, что ли?) но в ее памяти не было всего того, что произошло со мной за эти годы. Она не знала, что я женат, что живу в новом доме, что у меня другая работа и другие заботы; она считала, что я – тот же самый, что и тогда, только почему-то растолстевший. Она не могла знать, что я сейчас – настолько другой человек, что не имею права быть тем, тогдашним человеком. Пусть она была обижена на меня и, может быть, даже ненавидела, но для нее было совершенно естественным попытаться вернуться к той привычной жизни, которой она жила до трагедии – а это значит, к жизни со мной.

Я еще не отошел от шока первой встречи и не понимал, радоваться мне, плакать, или вовсе бежать со всех ног. Но вот, она здесь, живая – и я уже впустил в сердце надежду на то, что все это правда. И… как ни странно звучит, это давало мне возможность оправдать самый тяжелый и омерзительный грех моей беспутной жизни. Если даже она была галлюцинацией, то я не желал больше отказываться от нее – пусть это и стоило бы окончательного разрушения моего привычного существования, уже изрядно пошедшего по швам минувшей ночью. Она была совсем одна, и ей не на кого было рассчитывать, кроме меня. Хотя…

– Ася! – с воодушевлением заявил я. – Так пойдем, я тебя Стасу покажу, он же тут, совсем рядом! Вот он ох… То есть, обрадуется, извини.

– Что? К-какому Стасу? – она поежилась, словно замерзла – хотя по аудитории и впрямь гуляли сквозняки. – Нет уж, пошли домой!

– Хорошо, – сдался я. – Пошли ко мне домой. Там не только диван… но еще и холодильник, и многое другое. Там мы перекусим и подумаем, как нам быть дальше.

Я решился. Ася была расстроена, возмущена… пусть даже она была не в себе, раз не поняла, кто такой Стас, и путала весну с осенью. Но дурой она никогда не была. Ей можно было просто все рассказать, ничего не скрывая, как другу, и она все поняла бы. Главное, отчетливо понял я, больше никогда не предавать ее. Я еще не знал, как поступлю с Ниной (да черт с этим, потом придумаю, до ее приезда куча времени), но Асю больше я терять не намерен. Но вышло по-другому.

– К тебе д-домой? – растеряно спросила Ася. – Куда это – к тебе? А мы? У тебя, может быть, и семья своя?..

Я грустно развел руками.

– Знаешь, я п-пойду, – Ася твердым шагом обошла меня, застывшего, и взялась за ручку двери.

– Да постой ты, – тихо сказал я, – не исчезай снова. Дай мне все объяснить. Я же тебя лю…

Она в нерешительности замерла, и тут, на горе мне, задребезжал телефон. Я, не глядя, нажал кнопку отбоя, но проклятая трубка немедленно задергалась снова. Это была Эльза – и насколько же невовремя!

– Подожди, пожалуйста, – пробормотал я Асе. К счастью, она пока передумала убегать.

– Алё, – сердито буркнул я в трубку. – Я занят.

– Я не поняла, – оскорбленным тоном сказала Эльза, не обращая внимания на мои слова. – Почему ты не позвонил?

– Дела, – коротко пояснил я, злясь, что не могу заставить себя просто выключить телефон. – Я перезвоню.

– Деловой, что ли? – холодно осведомилась Эльза. Ее манера ждать ответа на риторические вопросы была невыносимой.

– Слушай, все, пока, – заявил я. – Серьезно, не могу.

– Хорошо, – внезапно согласилась она. – Тогда скажи, во сколько тебя ждать.

– Чего-о?!.

– Что непонятного? Когда ты будешь? Через час? Два? Имей в виду, ужина у меня нет. На ужин у тебя только я, – тут она соизволила рассмеяться.

Ася, которая, без сомнения, слышала все это непотребство, тихонько выскользнула за дверь. Я рванулся за ней, но и на этот раз – как тогда, на переходе, – не успел. Кончилась пара, и по коридору валила последняя, уже ночная смена студентов. Неприметная Ася исчезла в этой толпе без следа. Я с ненавистью посмотрел на трубку.

– Эля!!! – заорал я, срывая голос. Люди так и шарахнулись от меня в стороны. – Да сколько можно повторять?! Не могу говорить! Что ты мне мозг ебешь!!!

– Ты что там, совсем охренел – на меня голос повышать? Я тебя просто в гости пригласила, между прочим!

– Ну тогда извини!!! Довольна?

Я бросил трубку, но она тут же зазвонила снова. Я представил себе, как Эльза в бешенстве корчится от того, что крайнее слово осталось не за ней, и поежился. И правда, что я на нее накинулся? Она-то была ни в чем не виновата, к сожалению… Вздохнув, я убрал звук на телефоне. Пусть истерит сколько угодно. Совсем выключать не стал – могла позвонить Нина. Господи, еще и Нина…

Мне стало совсем нехорошо. Звенело в ушах, резало глаза, череп трещал от тупой похмельной боли (да сколько можно – вечер уже!) Я чувствовал себя идиотом после общения с Эльзой – и стократ большим идиотом после бездарно упущенной встречи с Асей. Плохо начавшийся, невыносимо длинный, странный, суетливый день заканчивался плохим, одиноким вечером, и слава Богу, что он вообще собирался заканчиваться. Домой, только домой, решил я. Только сначала надо выполнить еще вчера намеченный маршрут и завернуть в магазин.

Суббота. Куколка. К вопросу эстетики русского села.

Спал я долго, чуть ли не до обеда, и в результате проснулся еще более разбитым, чем вчера. «Переспал» – классифицирует такое состояние Нина, и двусмысленность этого определения горьким каламбуром кружилась в пустоши моего унылого настроения. Вообще, доложу вам я, похмелье адреналиновое, эмоциональное иной раз даст фору привычному – токсическому. Очевидно, что-то в этом роде я и переживал сейчас.

К счастью, моя мудрая жена, в деталях осведомленная о том образе жизни, который я веду в ее отсутствие, заботливо оставила на видном месте мисочку с конфетной россыпью лекарств на все случаи жизни. Собрав коктейль из трех драже – успокоительного, обезболивающего и тонизирующего, я с сомнением взглянул на бутылку, в которой еще оставалось на стакан вина, но, вздохнув, предпочел запить таблетки обычной водой. К сожалению, иногда все же приходится соблюдать остатки человеческого достоинства – а опыт последних дней подсказывал, что сегодня нужно быть в форме. Поэтому часть таблеток я рассовал по карманам – чувствуя, что они мне еще понадобятся, и не раз.

Ожидая, пока живительные препараты доползут до нервных окончаний, я с тяжелой душой помешивал кофе в кружке (я, увы, не такой талантливый, как мой предполагаемый сын, и поэтому не умею варить кофе в джезве – по старинке, предпочитаю дешевый растворимый), и пытался сообразить, как же так получилось, что Ася вернулась, и как теперь с этим жить. Версия о том, что ее действительно заморозили, сразу показалась мне бесперспективной. Что-то я пока не слышал, чтобы какой-то счастливчик успешно перенес такое. Возможно, правда, что она провалялась эти десять лет без памяти, как часто случается в дешевых сериалах, но и такой вариант выглядел сомнительным. Чтобы за все это время не нашлись родственники? Стас, семья? Я, наконец? И разве можно ожидать, чтобы после такого долгого сна она смогла сохранить всю свою былую свежесть? Нет, нет, она выглядела бы много, много старше. Оставалось только поверить в чудесное воскрешение. А почему бы и нет, черт меня дери?

Должен признаться, я не чужд застенчивого мистицизма. Я из тех незадачливых обывателей, которые изучают дзен-буддизм по покетбукам с крикливыми заголовками, а под стаканчик не откажут себе в удовольствии глянуть одним глазком в передачу про всемирный обком инопланетных барабашек. Мое доверчивое детство пришлось на безумные годы перестроечной гласности, когда с телевизионных экранов и газетных страниц лилось такое, что было и вправду проще верить в потустороннее, чем оставаться скучным материалистом. Моя мать – женщина удивительно умная в житейских делах, но чрезвычайно впечатлительная в области духовного, – умудрялась культивировать на этой почве одновременно даосскую астрологию, древнерусское православие (что бы это ни значило), да еще удобрять всё это сверху манифестами мадам Блаватской. Иными словами, она квалифицированно разбиралась в сортах эзотерических субстанций – будь то вода из пасхального храма или вода, заряженная перед телевизором. Что-то из этого эклектичного коктейля смогло преодолеть защитные дамбы в моей пионерской голове, да так и плещется в ней до сих пор. Например, я твердо уверен, что все мои желания, будучи надлежащим образом предъявленными окружающей действительности, сбываются. Надо только быть осторожным в формулировках, потому что каждый раз исполнение загаданного влечет за собой такой толстый и пушистый хвост событий, что хочется провалиться под землю. Вот сейчас, например: я же хотел, чтобы Ася не умерла? Глупо отнекиваться. Наоборот, радоваться надо, да вот только что теперь с ней делать?