Скальпель, карты, третий глаз. Кое-что из жизни студентов-целителей

Не спрашивайте.

Он едва заметно кивнул, процедил сквозь зубы команду начинать. Кандид тоже качнул головой, подозвал меня к столу и заставил зачем-то расписаться, мол, я ознакомлена с правилами и несу полную ответственность за свои действия во время испытания.

– А то бывали прецеденты, – туманно ответил он на мой немой вопрос.

И лишь Евлалия, объект, который мне предстояло разобрать по косточкам, кишкам и волокнам, не раскрыла рта. «У ней и бровь не шевельнулась, не сжала даже губ она», как писал «наше все». Не про Лальку, конечно, но что-то общее есть.

Заносчивая стерва, подумала я со злорадством, и начала сеанс разоблачения. То есть, углубления во внутренний мир объекта.

Сразу сонастроила дыхание. Как дополнительный метод, сонастройка помогает лучше прочувствовать пациента. Иной раз ничего больше и не требовалось, проблема вылезала тут же, сама, сигнализируя о себе пульсацией в соответствующем месте организма целителя.

Сейчас никакой яркой пульсации я не обнаружила. Разве только… тяжесть в желудке, да. Плотный завтрак? Тарелочка пельменей? Полпачечки, я бы сказала. Ну, где-то так.

Оставив пельмени перевариваться, я начала с ног. Застарелая мозоль на пятке. Если не убрать, натрет обязательно и получит уже кровяную. Я поставила на мозоли маячок и пошла выше.

Не удержалась, пощекотала под коленкой. Этому фокусу нас с Поэтом научила Мышь – прочитала в какой-то книжке по работе с биополем. Ничего сложного: надо представить ауру от лодыжки до ягодиц в виде натянутых струн и легонько – повторяю: легонько, иначе ничего не выйдет – пощипать продолжением указательного пальца. Эффект потрясающий.

Лалька дернулась, но не издала ни звука. Лишь глаза чуть сузила. Желенский скривил губы в усмешке. То, что он видел все мои манипуляции, я ничуть не сомневалась. Но я вовсе не играла на публику, как может подумать простой обыватель. Нет!

Я издевалась над Лалькой.

Кандид вскоре заерзал. Время шло, а я все никак не могла определиться с диагнозом. Пельмени в желудке. Они никак не давали мне покоя.

Потому что не переваривались.

Но… такого быть не может!

Ощупав Лальку с ног до головы и обратно, я снова вернулась к пельменям.

Да нет, не пельмени это вовсе. Неестественная какая-то тяжесть.

И… что это может быть? Язва? Нет, язва – это сама Лалька. Хотя… как говорит Алиса Петровна, какой человек, такая и болезнь.

Тут надо было бы остановиться и перейти ко второй части марлезонского балета – описанию болезни и назначениям. Но меня опять понесло.

Язву, насколько я знала, хорошо закрывать желтым светом манипуры. Достаточно просто окрасить биотоки целителя в цыплячий цвет и затопить им желудок, захватывая двенадцатиперстную кишку, и на некоторое время уйдет даже самый застарелый гастрит. Но лишь на некоторое. Потому что мы же помним – какой человек, такая и… Правильно. Корни болезни надо искать в другом месте. Чаще всего в голове.

Манипурой я управлять в принципе умела. К тому же после позорного поражения от черных птиц долго тренировалась сооружать энергетические чакровые заряды. Пока никто не успел опомниться, мгновенно сляпала маленькое яркое солнышко и пульнула прямо в Лалькин желудок.

Лалька дрогнула. Вытаращила глаза. Прижала руку к солнечному сплетению. Издала то ли стон, то ли мычание.

Я непонимающе посмотрела на Желенского. Потом на Кандида. И вообще перестала соображать, что происходит. Кандид закрыл рот ладонью и трясся в беззвучном смехе. ЭмЭмЖо низко опустил голову, плечи его мелко подрагивали.

Это мне сильно не понравилось. Произошла какая-то подстава, но какая – я понять не могла.

Лалька разинула рот и вытянула из него… веревку. Длинную и мокрую. На ее конце болтался небольшой металлический кружочек.

– Ты чего сделала, Голубева? – заорала Евлалия, внезапно обретя голос. – Ты чего должна была сделать, а? А чего сделала?

Я пятилась от наступающей Лальки, соображая – то ли она тронулась от радости, то ли рехнулась из-за внезапного и счастливого избавления от язвы.

– Все, Архипова, – Мирон поднял голову и хлопнул ладонью по столу. – Остановись. Ты была инициатором, а инициатива, как известно, наказуема. Теперь ты, Голубева. Вместо того, чтобы определить заболевание и поставить точный диагноз, ты с наскока принялась лечить. Это недопустимо…

Завал, решила я. Завал и прощай стипендия. А вместе с ней и учеба.

– Недопустимо в данном случае, – продолжил ЭмЭмЖо после некоторой паузы. – Бывают ситуации, когда промедление не только смерти подобно, но и может приблизить конец… Но сначала вы должны научиться ставить диагноз! Что ты нашла у пациентки?

Так. Пока не выгоняют, это уже хорошо. Набрав побольше воздуха – не иначе, как для храбрости – я выпалила:

– Язву!

Кандид заржал в голос. Евлалия побагровела, потрясла веревкой с колечком и завопила:

– Это тебе язва, да? Это, между прочим, был ключ от квартиры!

– Где деньги лежат?

Покажите мне человека, который бы удержался.

– Она издевается! – взвизгнула Лалька. – Она это сделала нарочно!

И только тут я поняла, что произошло.

Лалька привязала к веревке ключ, проглотила его, а конец веревки зажала зубами – поэтому и рот не открывала.

Нет, ну я же знала, что Желенский подстраивает на экзаменах подлянки! Да он и сам говорил, мол, стандартных задач не ждите, они, мол, у целителей всегда нестандартные. По рассказам, у «объекта» в разное время находились: грелка, привязанная к пояснице, камни… нет, не в почках, а в ботинках, мышь в кармане. Но чтобы проглотить ключ…

Им, конечно, было очень интересно, что я сдиагностирую. Ну, поржали бы (я же не рентген, проглоченные предметы видеть не умею. Пока), похвалили или поругали. Отправили на пересдачу.

Но на мгновенное лечение определенно не рассчитывали. А я, значит, желтым шариком взяла да и вылечила Евлалию от постороннего предмета – ключа. То есть, от половины ключа.

К несчастью Лальки и к моей тихой радости, эта половина теперь блуждает в виде атомов железа по сосудам, перегоняется кровью и лимфой и восстановлению не подлежит.

И Лальке никак не попасть домой.

Я порадовалась. Но недолго.

– Не распишусь в ведомости, – заявила противная аспирантка. – Если каждый будет ключи растворять, это что ж такое будет? А если бы я золотую цепочку проглотила?

Я тут же пожалела, что не цепочку.

– Голубева, – сказал Желенский. – Решишь вопрос с ключом.

– Могу проглотить свой, – я с готовностью достала из сумки здоровенный крюк от задвижки, на которую запирала дом.

– Не надо, – сказал Кандид с содроганием.

– Нет, пусть глотает! – уперлась Евлалия. – Пусть глотает, а я посмотрю. Она, наверное, думает, это просто!

– Хватит! – Мирон повысил голос. – Голубева, сделай так, чтобы Архипова смогла попасть в квартиру. Потом вернешься и досдашь экзамен.

– Плюс один балл? – с надеждой спросила я.

– Минус один, – злорадно заявил Кандид.

Ну, минус, так минус. Если стану выпрашивать, оценка может упасть до минус двух.

И как же мне решать ключевой вопрос, скажите на милость?

Хотя…

– Раф, иди сюда, – свистящим шепотом сказала я, высунувшись в коридор.

Он тут же подскочил, попутно отгоняя одногруппников, налетевших с вопросами, как, что и сколько.

– Плюс один, – потребовал этот нахал, когда понял, чего от него хотят.

Комиссия покривилась и согласилась. Раф и Лалька удалились вскрывать дверь ее квартиры и ставить новый замок. А что? Сам же хвастал, мол, на все две руки мастер.

А вот Кандиду и Желенскому внезапно понравилась Лалькина инициатива. Они заставили меня проглотить… нет, не ключ, а серебряный кулончик Мирона, привязав к бечевке, конец которой я зажала между зубами. Глотать его было препротивно, хуже, чем эндоскоп на ФГС раз в стопятьсот. Не представляю, как Евлалия заглатывала ключ. Наверняка чисто из природной вредности.

Самое сложное – не заржать во весь голос, когда экзаменуемые принимались описывать симптомы моего «заболевания». Нет, язвой они не ограничились. Гастрит, прободение, полипы и камни (в желудке, хе-хе!) – вот неполный букет, которым наградили меня добрые соученики. Единственная, кто засомневалась в постановке диагноза, оказалась Мышь. Она обошла меня со всех сторон, остановилась за спиной и замерла, а потом резко и сильно ударила под ребра.

Я икнула и от неожиданности проглотила веревку.

Кандид заржал.

ЭмЭмЖо помрачнел. Ну, как помрачнел. Едва заметно сдвинул брови. Это означало крайнюю степень негодования.

– Там посторонний предмет, – проблеяла побелевшая от ужаса Мышь. – Я думала, если хорошо ударить, он вылетит…

– Он и вылетел, – утирая слезы, простонал Кандид. – То есть, влетел.

– Это я влетел, – процедил Желенский. – На очень ценный амулет. Варваре – отлично, Голубевой – заворот кишок.

– Всем по справедливости, – сияя, как начищенный пятак, объявил Кандид.

Заворот кишок – это справедливо?! Нет, это, похоже, я влетела.

– Голубева, иди сюда.

Я на негнущихся ногах подошла к столу экзаменаторов.

– Четверки хватит?

Кивнула.

– А теперь разберемся с посторонним… хм… предметом.

Желенский положил ладонь на область желудка.

Ох, какая же теплая у него рука. Горячая даже. Но не обжигающая, а согревающая. Изнутри. Я закрыла глаза и несколько мгновений блаженствовала, как полупомешанная адептка какого-нибудь Саит-Бабы под добрыми и мудрыми исцеляющими флюидами своего божества.

– Все, иди.

Как, уже все? О, нет, я хочу еще, еще!

Флюиды резко закончились. Тепло сменилось прохладой. Пришлось, открыть глаза и поежиться от недружелюбного взгляда Желенского.

– Заворота не будет.

Кивнула снова, благодарная, поняв, что отделалась легким испугом.

– А… амулет мне… того… извлекать ректально?

На резекцию желудка я не согласилась бы ни под каким наркозом.

– Да растворил я его, растворил, – нехотя признался ЭмЭмЖо. – Еще придумала – ректально. Веревку измельчил, переваривай на здоровье; а серебро… в общем, ты у нас теперь, Голубева, можно сказать, со вживленным амулетом жить будешь.

Я открыла было рот, чтобы спросить, что это за амулет, но Желенский ТАК посмотрел нам меня и Мышь, что нас буквально выдуло за дверь.

– Прости, – сказала Мышь.

– Может, еще благодарить буду, – задумчиво ответила я, припоминая, как этот самый амулет выглядел.

Кажется, как птица. Мелкая птичка со встопорщенными крылышками и разинутым клювом. Или крошечный совсем дракончик.

Я усмехнулась. Если так, мы с ним споемся.

– Ну так вот. Значит, я ей старый замок вынул, новый вставил! Она меня за это и накормила, и напоила. Ты не подумай чего, Жень, у нас все чисто по-деловому!

Раф трещал не умолкая. Мне было по фигу, как у них с Евлалией. Можно ведь и по-деловому сексом заняться, верно? Но меня это ничуточки не колыхало.

С условием «плюс один балл» Раф получил трояк и был неимоверно доволен – считал, что ему, как костоправу, методы диагностики не сильно нужны. К нему ведь уже с готовым диагнозом приходят, верно? Доводы «а если диагноз ошибочен?» не действовали на него нисколько. Я уже начала жалеть, что именно он стал нашим «четвертеньким». Да еще эта странная прилипчивость.

– Так ты дашь номер телефона? Обещала ведь, если я с ключом разберусь!

– Что?

Я – обещала? Ничего не обещала. Но ведь не отстанет.

– И вообще, непонятно, почему у тебя телефон только для одного человека, – обиженно проговорил Раф. – Хоть бы сказала, кто твой единственный.

Вздохнула и произнесла:

– А хочешь, не только расскажу, но и покажу?

Он хотел.

Отомкнув дверь ключом-крюком, прошла в дом и позвала Рафа.

– Ага, – многозначительно сказал он, увидев в углу прихожей гирю, самодельные гантели и старый дедов эспандер.

– Ага, – подтвердила я.

Из дальней комнаты доносился храп.

– Ага-а-а, – снова это его глубокое понимание.

– Я пришла, – громко объявила я, глядя в глаза Рафа.

Храп оборвался. Раф устремил хищный взгляд на занавеску, отделявшую маленькую спальню от проходной комнаты.

– Женя, – донесся слабый голос, – это ты?

Глаза Рафа полезли из орбит. Потом вернулись на место и стыдливо прикрылись веками.

– Да, баба Оля. Это я. Со мной приятель.

– Приятель? Хорошо.

– Я сейчас ужин приготовлю.

– Помогу, – буркнул пристыженный «приятель».

– Давай.

Он не спросил ни про гантели, ни про эспандер. Если бы спросил, объяснила бы, что слабой девчонке, живущей с наполовину (от пояса и ниже) парализованной бабушкой довольно тяжело поднимать пусть маленькое и худое, но все же взрослое тело – пересадить в кресло, отнести в баню, обратно, переворачивать для массажа – да, его тоже делала я. Поэтому приходилось регулярно заниматься полутора-двухчасовой гимнастикой – без отлыниваний, без скидок на недомогание; недомогать мне категорически нельзя ни при каких условиях.

В общем, ужин мы приготовили почти в полной тишине, не считая моего краткого рассказа об успешной сдаче экзамена и угуканья Рафа в нужных местах.

– Печку затоплю, – сказала я, когда покормила бабу Олю и поела сама. Раф, видимо, переел в гостях у Лальки и от жареной картошки с котлетами отказался.

Печь я топила утром, и за день жар успело выдуть. В спальне бабы Оли стоял небольшой масляный обогреватель, но всю избу он не согревал.

Дрова занялись и начали разгораться, и я было собиралась намекнуть Рафу, мол, пора и честь знать, без обиняков заявив – а не пойти ли тебе в общагу или к приятелю – как вдруг случилось такое, от чего я разинула рот, испугавшись намного позже.

Прямо посередине лба Рафа показалось темное пятнышко, стало расти, расти, пока наружу не выбралась… точно такая же черная птица, от которых мы избавили парня декаду назад. Я снова не успела поставить защиту, но этого и не потребовалось – пернатая тварь метнулась к печи, нырнула в трубу и, шумно хлопая крыльями, вылетела наружу.

– Ты видела?

Я отмерла, когда услышала радостно-удивленный вопрос Рафа:

– И часто к вам летучие мыши залетают?

– Что? – не поняла я.

– Да вот же, только что. Летучая мышь. Я не понял, откуда она взялась. Пролетела низенько над полом и в трубу вылетела.

Вот как. Летучая мышь. Я озадаченно смотрела на идиотски улыбавшегося парня. Ну, пусть будет мышь.

Надо обязательно, обязательно разузнать все про эту странную порчу. Пристать к Желенскому, найти книги с описанием. Я готова была поклясться – десять дней назад в голове Рафа не осталось ни одной птички. И вот снова…

Назавтра я отыскала-таки Пашку. Прижатая к стене, она возмутилась:

– Ты что же, хочешь сказать, что снадобье не подействовало?

– Ну… не то, чтобы не подействовало совсем…

– И как? – подмигнула Пашка с глумливой улыбочкой. – Долго он бегал?

– До сих пор бегает, – вздохнула я.

– До сих пор?!

Глаза у Пашки округлились.

– Не может быть, – прошептала она. – Птица, ты не врешь? Он до сих пор бегает?

– Ну да, – я не понимала, чего она так всполошилась. – Как прилип сразу после опорожнения бутылочки, так за мной и бегает.

– Ой, – пискнула Пашка. – Там что же, не слабительное было?

Я возмутилась:

– Паша! Какое еще слабительное? Ты чего мне подсунула, а?

– Ну так… Слабительное и подсунула. Оно, видишь ли, такое мощное, всю грязь из организма, как веником выметает… Ой… Я, наверное, перепутала… Ой…

Она совсем сбледнула с лица. Проговорила «А что же я Марь Петровне отдала?» и унеслась со скоростью ветра.

Боюсь, Марь Петровна получила-таки слабительное вместо приворотного. Потому что следующие два месяца Пашка ходила тише воды, ниже травы, никому бутылочки «на пробу» не подсовывала и из-под полы на базаре не торговала. А отворотное зелье я у нее все-таки выцарапала. Но до сих пор не могу придумать, как споить его Рафу. Пашка говорит, гадость ужасная. Но мне кажется, она специально туда отвар полыни налила. Из вредности.

Глава 5. Наше знанье – сила и оружие

Единственное, что заслуживает доверие —

это аксиома

На повестке дня было три вопроса.

1. Как нам обозвать нашу группу (докладчик – Поэт)

2. Перерыв на пирог (авторства Мыши)

3. Откуда взялись черные птицы в голове у Рафа (докладчик, естественно, Птица)

4. Разное

В прениях – все.

– Слово предоставляется… – торжественно начал Поэт.

– Можно поменьше пафоса? – спросила Мышь.

Варька подцепила модное словечко и вставляла его где надо и не надо.

– Можно, – покладисто согласился Поэт.

По-моему, Мышь ему нравилась.

Начались каникулы, почти все иногородние студенты разъехались по домам. Раф, сдавший сессию без хвостов, счастливый, умелся на родину – в Рузовку, небольшой поселок городского типа. За год, проведенный в академе, у него в Рузовке образовалась собственная клиентура, чем он периодически хвастался.

Немногочисленные оставшиеся в общаге студенты (хвостисты и праздношатающиеся) норовили разрушить уединение нашей троицы, когда мы приходили в гости к Мыши.

Поэтому решено было устроить собрание на съемной квартире Поэта.

Тут самое время рассказать, как Поэт, потенциальный филолог, затесался на ФИЦИ и почему жил на съемной квартире.

Итак, в день нашей исторической встречи Сашка Радищев хитростью выудил у обалдевшей меня кольцо с буквой Ц и пробрался в пятый корпус. Там он без труда отыскал кабинет Догса. Не знаю, как проник внутрь – мне еще ни разу не удавалось – но невероятное случилось, и Поэт имел продолжительную беседу с деканом. Довольно долго Сашка не признавался, с каких козырей пошел, но под моим давлением раскололся. Оказалось, Догс и Поэтов папахен были старыми приятелями. Только поэтому Илья Ильич согласился выслушать нахального посетителя.

Посетитель, не имевший по мнению декана особых целительских способностей, тем не менее клялся, что, если надо, он их отрастит, разовьет и углубит. Кроме того, он, Поэт, не обделен литературным талантом, а, значит, кровь из носу нужен целительскому факультету, как, впрочем, и любому другому. Еще он знает физику на уровне первого курса физтеха (тут Поэт определенно приврал, физику на уровне первого курса физтеха даже абитуриенты-физтехи не знают). Зачем целителю уровень первого курса физтеха, озадаченный Догс не понял, но под напором аргументов сдался. Для верности тут же позвонил Радищеву-старшему, уточнил про знание отпрыском физики, не очень уверенно подтвердил, что, да, Поэт поступили именно на физфак (чем меньше народа знает про ФИЦИ, тем лучше; некоторые искренне считают нас шарлатанами), папахен возликовал и на радостях решил: его гениальный сын не станет прозябать в общаге.

С тех пор Поэт живет кум королю – в отдельной комнате двухкомнатной коммуналки, хозяин которой давно и надолго уехал на заработки в район вечной мерзлоты и сдает комнату одинокому интеллигентному холостяку без вредных привычек, коим и является наш друг Сашка Радищев.

Вторую комнату занимала дама бальзаковского возраста (лет пятьдесят с гаком) Виолетта Павловна.

Будучи хорошей знакомой все того же Поэтова папахена, она с удовольствием опекала маленького худенького Сашеньку, который много учится и плохо кушает. Поэт никак не мог доказать, мол, у него просто такая конституция, и ест он достаточно, и не надо подсовывать ему пирожки и котлетки, варенья и соленья.

Меня Виолетта не любила. А вот с Мышью умудрилась найти общий язык на почве готовки – Мышь пекла, варила и жарила просто божественно. Они с Виолеттой обменивались рецептами, угощались кулинарными шедеврами и обе кормили вечноголодного (по их мнению) Поэта.

К тому же, Виолетта была уверена, что Мышь – Сашкина девушка. Меня же считала досадной помехой их счастью. Всякий раз приветливо раскланивалась с Мышью и поджимала губы в мою сторону.

Даже недавно примкнувший Раф умудрился влезть к Виолетте не только в доверие, но и под платье. Не подумайте плохого, он сделал ей несколько сеансов массажа, узнав, что бедолага много лет страдает от шейного остеохондроза. Омассаженная поэтова соседка незамедлительно расцвела, возлюбила Рафа и по секрету призналась, что у нее в заначке имеется артрит и артроз. Наш бравый костоправ пообещал расправиться с артритом и артрозом после каникул, намекнув, что неплохо было бы компенсировать затраченную энергию. «Естественно, компенсирую, о чем речь», – блестя глазом, пообещала Виолетта. Мы с нетерпением ожидали приезда Рафа, чтобы узнать, какого рода компенсацию выдаст артритная пациентка.

– Можно, – повторил Поэт. – Слово предоставляется мне.

За стеной журчал телевизор, Виолетта включила звук на минимум – мол, я не подслушиваю. Хотя, конечно же, подслушивала, причем с тарелкой, приложенной к стене – и ту, и другую я чувствовала почти физически. Сразу стало понятно происхождение остеохондроза. Часами сидеть со свернутой головой – это вам не фунт изюма.

Из кухни доносился чарующий аромат пирога с капустой и грибами – Мышь принесла тесто и быстро соорудила очередной кулинарный шедевр. Не знаю, как вечноголодному Поэту, но лично мне ждать созревания шедевра становилось все труднее.

– Как единственный в нашем коллективе мужчина и поэт, – продолжил Поэт, – предлагаю связать название с родом деятельности. Например, «Бравы костоправы».

– Какие же мы костоправы, – возразила Мышь.

– Ну, «Бравы мозгоправы».

– Желудкоправы и селезенкоправы, – добавила я. – А лучше – «ЛЛЗ». Это аббревиатура, если что.

– Липецкий ламповый завод? – предположила Мышь.

– Лучшие лекари Заборска. Ясно же, что это мы.

– Пока только нам, – отозвался Поэт. – Так, все. Забыли превосходные степени и думаем дальше.

– Ты докладчик, ты и думай, – сказали мы с Мышью.

Поэт надолго задумался.

Пока светлые эйдосы искали, но никак не могли найти дорогу к его мыслительному органу, Мышь принесла готовый пирог, разрезала его, и светлые эйдосы, вытесненные офигительным ароматом, безвозвратно ретировались. Мы в молчании уничтожали кулинарный шедевр, потом еще несколько минут сидели в сакральной тишине, переваривая съеденное, а я мысленно показывала язык Вилоетте, которая недоумевала, отчего мы странно притихли.

– Предлагаю, – наконец сказала Мышь, – перейти к третьему вопросу.

Мы согласно кивнули.

Я развернула вчерашний «Заборский вестник» и громко – чтобы было слышно и за стеной, чего зря слух напрягать – с выражением принялась декламировать:

– «Воскресным утром в небе над нашим городом снова, как и тридцать первого декабря, было замечено множество черных птиц. По одним данным это вороны, по другим – галки. Не исключено также, что это по каким-то причинам не улетевшая на юг стая скворцов. Орнитологи, к которым обратился с вопросом наш корреспондент, никак не комментируют сей природный феномен. К счастью, на этот раз обошлось без полной темноты. Тем не менее, присланные на редакторский мейл фотографии показывают не менее интересную картину. А именно – пернатые, первоначально хаотично рассеянные по небу, сбились в единый плотный ком, словно их поймали в невидимую сеть и постепенно ее стягивали. А затем зрелище стало еще более завораживающим. Пульсирующий черный шар вытянулся в длину, одним концом касаясь земли, вторым теряясь в снеговых облаках, и превратился в бешено крутящуюся воронку. Очевидцы, решившие, что наблюдают такое редкое в наших краях явление, как смерч, оказались неправы. Ничего на своем пути не разрушив, черная воронка прошлась по улице Ваятелей, свернула на Крубского и в одно мгновение растаяла. Что за природные феномены, не имеющие аналогов, посетили наш город, еще предстоит разобраться ученым». Все.

– Вот очень я сомневаюсь, что все, – сказал Поэт. – Это только начало.

– Начало чего? – спросила Мышь.

– Чего-то, – Поэт покрутил рукой в воздухе. – Нехорошего. Разве вы не видите прямую связь смерча, полной темноты и птиц из головы Рафа?

На первый взгляд никакой связи не наблюдалось. А на второй наблюдались две:

1. Синхронность – ну, или почти синхронность – событий;

2. Странное поведение птиц небесных и почти такое же – наших, общежитско-Рафовых. Наши, правда, почему-то бросились на нас в атаку, в отличие от небесных полчищ.

– Кстати, кто-нибудь сказал Рафу? – спросила я.

Поэт и Мышь помотали головами.

– Я боюсь, – сказала Мышь. – За сумасшедшую же примет.

– Как пить дать, – кивнул Поэт.

– Я ведь еще одну птицу видела, – призналась я. – Она вылетела из него намного позже, у меня дома. Прямо в трубу сиганула, даже не попыталась атаковать, как в первый раз. А он знаете что сказал? У вас, говорит, летучие мыши водятся.

Глаза у Мыши, и без того круглые, округлились еще больше:

– Ничего себе. Ну ничего себе. А я еще тогда хотела сказать, почему вы говорите про птиц, это ведь маленькие ушаны, знаете, такие перепончатокрылые… И в небе мне тоже постоянно они мерещатся.