Когда Жребий падёт на тебя

005-й.»

Синее облако

Червовый Валет – Туз Пик

ХХХХХХ

Шеф, докладываю о возобновлении активности по делу «Мантия». На этот раз это произошло в центре Треугольника-Пирамиды (53.256505; 34.3561). Фигурант дела проявил себя. В этот раз он перешёл все границы – десять пострадавших с переломами и черепно-мозговыми травмами. Жаль, что прямыми свидетелями являются сами пострадавшие, зато описание преступника единогласно-идентичные. Они совпадают со всеми эпизодами дела «Мантия». Во всех случаях фигурирует твёрдый предмет. Предположительно кастет или бита. Местная полиция проводит мероприятия, но я считаю, что фигурант уже не там.

Шеф, пора действовать. Не исключено, что это Малыш. Если у нас будет Малыш, можно будет переключить внимание на другие участки фронта.

ЧВ».

Да уж, пожалуй, тут соскучишься! Гоше только триллеры снимать!

– Что скажешь? – спрашивает босс.

– Знаешь, босс, по поводу всех этих загадок вы с Алисой отлично справляетесь. А я как-то туповат для всего этого. Ты же уже сам всё подумал, лучше скажи свои соображения. У меня мозг кипит.

– Эх, Ваня, не позволяй уму лениться.

– «Не позволяй душе лениться».

– Не важно. В первом тексте мне ясно, что речь, вероятно, идёт о тунгусском феномене. Там есть ссылка на Хорвата, это – Тесла, которому вменяли взрыв в тайге над Российской империей.

– Постой, Тесла же серб.

– Зато место, откуда он родом в Хорватии. Может это шифр.

– Извини, давай дальше. Ага. Насколько я помню, вторая экспедиция Академии Наук к Подкаменной Тунгуске была перед самой Великой Отечественной, а тут написано про образцы, что им полвека. Ну да, по времени сходится.

– Вот. И ты заговорил, а то «тупой».

– Ладно тебе, дальше.

– Этот подполковник сто пятый упоминает про якутские чудеса, значит там что-то интересное.

– «Сверчок»! Ни фига себе, сверчок! Бабахнуло, что ударная волна обогнула Землю несколько раз!

– Он и пишет «Сверчок» был «Слоном».

– А они там юмористы, да, босс?

– В смысле?

– Не заметил, что они там запанибрата с этим Ноль-ноль-пятым? Подполковники сто-какие-то. А он, дядя Витя этот, судя по всему, шишка не из последних.

– Да. Чин высокий. А то, что у них такой стиль общения, значит, что и стиль руководства тот же.

– Какой?

– Эффективный. Демократический. Равный с равным. Хрен тебя знает, какой ты маг.

Тут у меня в голове вспыхивает лампочка:

– Босс! Это же НИИ ЧАВО!

Босс смотрит на меня, как на сумасшедшего:

– Чаво? – переспрашивает он, нехотя коверкая вопрос.

– Не «Чаво?», А НИИ ЧАВО! У Стругацких есть книга «Понедельник начинается в субботу».

– Слышал. По ней ещё фильм сняли.

– Да. «Чародеи»! НИИ ЧАВО Научно-Исследовательский Институт ЧАродейства и ВОлшебства. Они там тоже решали какие-то невероятные задачи, так же как это подразделение «Ы». Ой, блин, выходит, Стругацкие знали про эту «Ы»! Ох, блин! Аж дух захватывает! Босс, это правда?

– Ты у меня спрашиваешь? Сам пять минут назад говорил, что тупой, а теперь спрашивает меня, правда ли это! Сам как считаешь?

Молчу и дико скалюсь в глупой улыбке.

– Блаженны нищие духом, – улыбается босс без участия губ, – сподобился.

– Так получается, что писатели, поэты и всякие творческие люди догадываются обо всём? Помнишь про гиперболоид инженера Гарина? Откуда Толстой знал про лазер?

– Ну, Толстой-то, как раз и мог знать, он же был придворным писателем у коммунистов, знал кое-что и под фантастику завернул, для маскировки. А вот Стругацкие… их придворными конъюнктурщиками не назовёшь.

– Ну, не Толстой, Жюль Верн.

– Жюль Верн был членом тайного общества.

– И поделился тайнами со всеми? Да? Верн описал подводную лодку, полёт на луну и кучу всего, а только потом люди этого достигли. Явно неспроста. У таких людей есть связь с миром идей.

– Миром идей?

– Да, наверняка, у древних философов было такое… то ли Платон… не помню. Есть мир идей, где они живут, летают вокруг нас, а мы их вылавливаем головой, как сачком или антенной. А так как идей этих очень много, то нет никакой гарантии, что эту идею родил именно ты. А те люди буквально рождают идеи, вносят во весь этот океан каплю своего. Тем они и ценны. Даже чей-то неопубликованный рассказ уже внёс в общее хранилище идей свою лепту. Плевать, что он остался без внимания: рождённая идея уже летает, живёт в этом Универсуме. Когда-нибудь её обязательно подхватит тот, кто сможет донести её дальше. И будет думать, что это сделал именно он. Это как дождевой червь, пропуская через себя почву, делает её плодородной.

– Или тайные общества владеют тайными знаниями.

Некоторое время молчим.

– Что там ещё по первому тексту?

– Уже не важно, ты вынес отличную гипотезу, и вероятнее всего, она правдива, исходя из твоей концепции о мире идей.

– Там ещё про какие-то энергоустановки написано.

– Успокойся. Не засоряй мозг. Чем меньше ты думаешь, тем лучше у тебя получается подключаться к миру идей.

– Ты хочешь сказать, что я у вас такой юродивый, да?

– А чем плохо? – глаза босса лучатся весельем. – Там ещё второй текст был.

–Сам сказал, отдыхай, не засоряй мозг. Только во втором тексте другие позывные.

– И там дядя Витя уже Туз. Наверное, поменялся собственник Конторы. Они знают про меня и мост.

– Всё? – мне не по себе.

– Да, они знают. Мы опережаем их больше чем на сутки. Будем молиться, чтобы всё прошло успешно.

Ой, Боженька, сделай так, чтобы всё прошло успешно, ибо не ведаю, куда попал. И как попал! Одно успокаивает – со мной босс и Алиса.

– Босс, почему ты снял магнитолу? Ведь невозможно же!

– Чтобы она не мешала нам.

– Не мешала что? Скучать?

– Видишь, как несвободен твой мозг. От телевизора ты отучился, а помнишь, как тебя ломало без него? Тоже и с музыкой. Ведь нет радиостанций, которые крутили бы только Рахманинова, Моцарта и Шнитке. Классика построена так, что мозг входит с ней в резонанс, и мышление становится гармоничным и глубоким, как музыка. Если были бы такие радиостанции, тогда бы я слушал магнитолу. И я верну её на место, если мы будем слушать классику. Согласен?

– Ну, на фиг! Вообще от скуки выйдешь на ходу!

– Глупый! Это те же писатели, только писали музыку, что заметь, сложнее – букв не видно. Вот у них-то самые офигенные романы и повести в звуках. А попса – пошлые анекдоты.

– Я сам ненавижу попсу!

– А что ты любишь?

– Что-нибудь альтернативное. «Гвозди», например, Трент – отличный композитор, концептуальный. Его творчество заставляет думать. Можно сказать, мыслить. И он играет, замечу, до сих пор, а не двести лет назад.

– И где будет твой Трент через двести лет? Кто-нибудь вспомнит о нём? А Бах, Моцарт и Стравинский уже покидают Солнечную систему вместе с «Вояджерами» с информацией о нашей цивилизации на золотых пластинках46. Их услышат иные миры. Сейчас все, так называемые, звёзды сочиняют и поют музыку, прославляющую себя. А классические композиторы славили Бога, как птицы, поэтому их произведения так гармоничны – они совпадают со звуками природы. Вот когда ты слезешь с музыки, как с телевизора, как с героина, тогда ты научишься слушать тишину, и она тебе сможет многое поведать.

– Это уже шизофрения какая-то.

– Эх, Ваня, Ваня… Дурачок ты.

Вот и мама мне всегда так говорила. Сидим, слушаем тишину. Я настукиваю пальцами какой-то ритм.

– Что-то долго нет Алисы, – говорю, в первую очередь, чтобы заглушить тишину, впервые возникшую в голове, когда я попробовал вспомнить что-нибудь классическое.

– Долго? Не знаю. Ты когда-нибудь отправлял на покой две неупокоенные души? Вот. Так что, расслабься, и получай удовольствие.

– Скоро темнеть начнёт.

Босс смотрит на опускающееся в совсем чистом небе солнце из-под ладони и говорит:

– Через полтора часа начнёт смеркаться, а через час сорок пять солнце сядет.

– Откуда такая точность?

– Всё просто: ставишь ладонь параллельно горизонту и смотришь. Ладонь – это час. Четыре пальца – четыре четверти часа. До горизонта семь пальцев – час сорок пять. Метод финикийских мореплавателей.

Действительно, семь пальцев. Вискарь тоже меряют пальцами. Смотрю на часы в телефоне. Восемнадцать ноль пять. Ставлю будильник на девятнадцать пятьдесят. Посмотрим.

– Босс. Мы не можем заночевать на природе после такого ливня. Может, останемся в деревне?

– Думаю, нам не стоит терять преимущество во времени. Поедем ночью.

– Ночью? По мокрой трассе?

– Ничего, мокрая трасса подсохнет, я выспался, буду ехать ночью, а вы спите. Утром сменимся и посмотрим, где мы будем.

Я сижу, и меня уже не так пугает перспектива. Всё-таки, они могучие люди. Алиса вон, какая-то малолетка, а ведь… а ведь не предвидела тех уродцев на дороге, и босс не предвидел.

– Босс, а как ты не разглядел ту блондинку? Как там её?

– Вику?

– Точно, Вику. Запомнил.

– Мне её пришлось крапивой огуливать, до сих пор ладони саднят. Она меня тоже запомнила. А по поводу «не разглядел», я смотрел на неё и ничего не видел, кроме страха. Она же впервые с ним поехала, он её на понт брал, она согласилась, а когда дошло до дела, уже реально испугалась.

– Испугалась! Я тоже подумал, что ей Оскара надо давать. Пушкой угрожала, не боялась.

– До потому и угрожала, что боялась. Вон как кобра капюшон раздувает, боится.

– Ага, и стреляла в тебя.

– Если бы она была реально опасна, я бы на того урода так не попёр. Я же видел, что она – профан. Змея только в крайнем случае бросается и применяет свой яд, она знает, что на восполнение запаса понадобится время, в течение которого она будет беззащитна.

– Тьфу, блин! Ты её правильно со змеёй сравниваешь! Змея и есть. Мелкая ещё, но уже опасная.

– Что ты имеешь против змей? Совершенные животные для своей экосистемы. У них можно многому научиться. А Вика, получив такой урок, уверяю, надолго забудет про разгульную жизнь.

– Ещё бы! Бедная!

– Вот и я о том же. А ты – змея, змея…

– Ты прав. Босс, ты всегда прав. Это просто утомляет.

– Ты думаешь, меня не утомляет?

Смотрю на его лысую башку в шапочке, и мне становится стыдно.

– Извини, босс.

– Всё в порядке. Не за что извиняться.

Сидим какое-то время молча, я смотрю, как над землёй начинает медленно собираться дымка. Я думаю об Алисе, ей там сыро и холодно. А чая почти нет.

– Босс, может, заедем, чаю накипятим у людей в дорогу, Алиса придёт замёрзшая.

– Не думаю, что ей сейчас холодно, но поужинать в дорогу было бы неплохо.

Мне приятно, что я внёс дельное предложение.

Не проходит и пятнадцати минут, как из-под моста появляется Алиса. Наконец-то! Вид у неё совсем не уставший, как я ожидал. Она невозмутима, как босс. И это настораживает, как настораживает дошкольник, сидящий с равнодушной миной в толпе сверстников, носящихся в броуновском движении по игровой площадке.

Дверца хлопнула, и томительные секунды, складываясь, начали давить. Я смотрю на её отражение в зеркале. Лицо под банданой спокойно. Босс смотрит вперёд. Я совсем не узнаю Алису. С утра она сама не своя. Хотя, с другой стороны, как я могу её знать? С момента нашего знакомства прошла неделя, из этого времени она пробыла без чувств более трёх суток.

– Как вы тут? – её голос расколол мучительную тишину.

Я испытываю огромное чувство облегчения, как после длительного воздержания от туалета.

– У нас письмо от Гоши.

Я читаю Алисе послание Гоши. Оборачиваюсь и жду какой-то реакции, но Алиса даже не ведет бровью.

– В данной ситуации, – говорит она, – нужно гнать всю ночь, – вижу, как в уголке глаза босса образуются весёлые морщинки, – но нам нужно вернуться. Мне нужно ещё раз сходить на место дома. Одной.

Её взгляд впивается через зеркало заднего вида прямо мне в зрачки.

– Вот и я говорю, поедем к той бабушке, хотя бы чаю вскипятим, – ловлю её взгляд в зеркале, но босс стартует, и я смотрю вперёд.

Аборигенка оставалась на том же месте и так же смотрела на нас из-под ладони. Похоже, она не сомневалась, что мы вернёмся.

Когда мы приблизились к ней, Алиса сказала:

– Извините, пожалуйста, как вас зовут?

– Митрофановной люди кличут.

Люди, думаю, могут и утюгом звать. В смысле, люди могут звать не по настоящему имени.

– Митрофановна, мне нужно ещё раз сходить к месту пожара, – тон у Алисы ровный и официальный, гипнотизирующий своей казёнщиной, – кое-какие расчёты для кадастровых служб, метраж участка, земельный кодекс…

Старушка согласительно кивает, улыбается блаженно:

– Да иди, касатушка, кто ж тебя держит?

– А можно, мои сотрудники у вас тут подождут?

– Пусть подождут, – кивает Митрофановна, улыбаясь узкими бороздками морщин.

Алиса уходит в узкий проход между огородами, а Митрофановна несокрушимо стоит у своей калитки, продолжая блаженно улыбаться. Наше положение двусмысленно: мы либо чужаки, которых не стоит впускать в дом, либо свежий глоток жизни – в такой глуши у людей невероятный голод по живой, не телевизионной новости. Я избираю второй вариант, и стараюсь вызвать доверие.

– Митрофановна, хозяюшка, – улыбаюсь я как можно шире, – мы устали с дороги, а нам ещё ночь ехать, может, пригласите нас к себе? Будем благодарны.

Вижу, как босс, в отсутствие улыбки изящно кланяется.

– Да конечно, родимые, заходите, – продолжает улыбаться аборигенка.

Двор за забором представляет собой поросший мелкой луговой травой прямоугольник, площадью с гараж. Слева бревенчатая некрашеная стена избы с крыльцом под навесом, впереди штакетник забора, сквозь который угадываются параллельные прочёсы грядок, а справа – обмазанный глиной сарай с двустворчатыми воротами.

После тёмных, заставленных каким-то пыльным скарбом сеней, мы вслед за Митрофановной оказываемся в избе. Если городские жители жалуются на тесноту своих жилищ – они большие привереды. Прихожая, она же – столовая после нашего вторжения превратилась в толпу, где негде яблоку упасть, к тому же между ног сразу же начала курсировать кошка, прижимаясь холкой к щиколоткам, и, похоже, она была не одна. Мне пришлось сесть на покрытую домотканым ковриком лавку, стоящую у стола. Вот, думаю, даже вставать не буду, тут и обоснуюсь. Напротив входа дверной проём с открытой дверью, завешенный тюлем. Сквозь него угадываются очертания комнаты, и чёткие квадраты окон с крестами деревянных перегородок для экономии стекла.

Митрофановна усаживает босса напротив меня. Оглядываюсь внимательнее. Стол под клетчатой бело-синей клеёнкой, покрытой разного размера и времени порезами стоит вплотную к окну с перекрестьем рамы. Он занимает основную часть комнаты. Две параллельные лавки стоят по бокам стола, за ними стены, покрашенные белой водоэмульсионкой. И потолок, пересечённый замаскированным краской витым проводом с допотопными гирьками изоляторов на сгибах, что ведёт к свободно висящему патрону с лампочкой. Минимализм – никаких обоев, лишь ковёр, размерами скорее похожий на большую картину. Со всадником, скачущим по подлунному горному ландшафту, причём из всей его конной фигуры выделяются усы, газыри, кинжал на поясе и белоснежная женская фигура, с довольной улыбкой, очень похожей на усы, обнимающая счастливого абрека. Остальное место занимают горы, неясные фигурки конных преследователей с облачками, как в комиксах. Так, как в них нет текста, следует, что это дым от пороха из их ружей. Аргументы, не требующие слов. Очень мило выглядит босс, усевшийся напротив меня. Именно к нему и спешат жители этого ковра-картины. За моей спиной тоже какой-то элемент декора в виде коврика, не понимаю, что за узор за мной, не вижу целиком. Напротив окна, занимая всю стену, находится белоснежная печь. По моим детским воспоминаниям, именно на такой ездил Емеля из сказок. У печи, действительно, есть что-то вроде мультяшного лица с разверстым в пении ртом. От неё исходит приятное тепло. Я вдруг понимаю, что на улице свежо и снова представляю Алису в тумане и зарослях мокрой крапивы. В углу возле входа в жилище стоит коричневый основательный, очень тяжёлый на вид табурет, окрашенный в цвет пола. Если осилить вес этого представителя народного зодчества и обрушить его на голову противника, то долгое лечение ему гарантировано, а табурету – хоть бы что! В другом углу печи – самодельная стойка из полок, целомудренно завешанная таким же тюлем, что и на входе в жильё. Но самое главное, что мне сейчас нужно – это полуведёрный древний умывальник с торчащим вниз стержнем над жестяной раковиной, между полочками и входной дверью, что ясно свидетельствует об отсутствии централизованного водоснабжения. Двадцать первый век!

Старушка уходит за тюлевую занавеску, я встаю и с наслаждением пользуюсь простым и вечным приспособлением, вижу, как вода утекает в сливное отверстие и обрушивается в подставленное ведро. После меня босс умывается с довольным кряхтением. Когда Хозяйка возвращается, и, сняв заслонку, ухватом достаёт из печи чугунок (откуда я знаю эти слова?) Я ловлю ощущение провала во времени, будто оказался здесь на сотню лет раньше. А когда чугунки открылись, я понял, что уже порядком проголодался.

– Вот и хорошо, – говорит хозяйка, – картохи готовы, вашу барышню сейчас подождём и поужинаем. А то и оставайтесь на ночь, место вам найду. У меня сеновал хороший, душистый. Лёнька-сосед за бутылку нагрёб. – Смотрит на нас, я отрицательно верчу головой, – Извиняюсь, – понижает она голос, – я вам не предлагаю, а то мой сын очень любит её, прямо, беда, – она оглядывается на занавеску.

– Нет-нет, – отмахиваюсь я, – мы не пьём. За рулём!

– Вот и хорошо, – говорит хозяйка и продолжает возиться по хозяйству. Неимоверный аромат наполняет рот слюной. Кошек оказалось две, одна трётся мне об ноги, а другая прыгнула на руки боссу.

Вдруг из глубины избы послышались звуки. Старушка срывается за занавеску, раздаются возгласы женский и мужской. Сын? Звуки приблизились.

– Андрей! – слышится придавленная мольба сквозь зубы.

– Ну, дай, поздороваюсь! – недовольный мужской голос с характерными для основательного алкогольного опьянения растянутыми гласными в словах.

В моей голове заиграла «Человек и кошка» группы «Ноль». Вместе с переливом гармошки занавеска вздыбилась, и из-за неё показалась невысокая пухлая, лысоватая фигура неопределённого возраста и пола. Занавеска зажата в кулаке, видно, что существо использует её для точки опоры. Хозяйка со стыдом в глазах придерживает его за локоть другой руки.

– Здравствуйте, гости дорогие! – говорит существо, дурашливо улыбаясь, при этом его глаза пусты и безумны, – Милости прошу к нашему шалашу, – он пробует поклониться в пояс, но теряет равновесие и летит прямо в меня. Пришлось вскочить и принять его на грудь. От него ужасно пахнет. Что они пьют здесь?

– Ой, братиш, прости, извини, братан, – бормочет он, подхватываемый Митрофановной.

– Андрей, не позорь маму!

– Мама, милая мама, я тебя не позорю, – уже поёт Андрюша на блатной манер, – я просто вижу свежих людей, мама, мне тоже интересно.

– Иди, поспи ещё, – говорит хозяйка, – иди, а то, как дам ухватом!

– Ты? Дашь? Ухватом? – его рот расходится в редкозубой ухмылке, – да, я тебе сейчас, – делает «козу» и тычет в лицо матери, – Давай выжрать!

– Эй, богатырь! – говорит босс, – Ты повежливее с женщиной разговаривай! – он встаёт, и оказывается под потолок. Андрюша ему по грудь. – Чего руками тычешь, свинья? Кто перед тобой? – Андрюша в изумлении хлопает ресницами, – Это твоя мать! Ты её на руках должен носить, а ты ей в лицо пальцами тычешь! Вон, у человека, вообще матери нет! – босс показывает на меня. Старуха закрыла рукой рот, но глаза круглые. Горе-сынок тянет подбородок к лицу босса и, как бы, не выдерживая напора его слов, опрокидывается навзничь.

– Ой, – кричит Митрофановна в попытке удержать ускользающее тело. Андрюша же молча, тараща глаза в недоумении, падает назад, прямо на полки. Тюль обрывается, и Андрюша опускается на пятую точку, получая по голове каким-то туеском с сыпучим содержанием. Всё сыплется, скача по доскам, Андрюша со стыдом на лице вскакивает и исчезает, откуда пришёл.

– Господи, – причитает хозяйка, – за что же наказание такое! И зимой, и ночью постоянно под мухой. Я забыла, когда его трезвого видела. Ох, горе. Все, кто поумней в город подались, а тут работы нет. Этот мой, да ещё трое остались молодых. Да пьют без просыпу! Уже всю меня выпил. А что им делать? Что им делать? Ни покосов, ни посевных, клуб, и тот закрыли. Вот и пьют! В церкву-то не загонишь, а загонишь, неделю походит трезвый и опять вусмерть! Беда! Раньше так не было. Вот сегодня караулила его весь день, да телёнок отвязался, пришлось бечь за ним. Я это круть-верть, возвращаюсь, а он уже лыка не вяжет! Беда, да и только!

Она берёт веник, я бросаюсь помочь, она сопротивляется:

– Лучше, милок, принеси воды с колодца, коли хочешь помочь, мне тяжело, а моего не допросишься.

– Где вёдра?

– В сенцах коромысло с вёдрами стоит, возьми.

– А где колодец?

– Ты что, не видел? Колодец там, где ваша машина.

Я нашёл вёдра, коромысло показалось мне ненужным тяжёлым девайсом, и я его не взял. К тому же я не знаю, как им пользоваться. Действительно, колодец оказался рядом с машиной, но это был не привычный колодец с воротом и навесом, а настоящий «журавль». Пока я управлялся с этим неизвестным мне доселе механизмом, наступили сумерки. На часах – девятнадцать тридцать пять. Солнца уже не видно за домами, но чувствуется, что ещё десять-пятнадцать минут, и его не станет видно совсем. Заметно похолодало. Беру наполненные вёдра и иду к калитке, как раз в это время из прохода появляется Алиса. Фух, мне спокойнее, когда она рядом.

– Помочь? – говорит она.

– Чем ты поможешь? Возьмёшь у меня ведро?

– Мы можем одно ведро вдвоём нести.

– Тебе будет тяжело, мне будет неудобно. Не в смысле, стыдно, а гораздо удобнее нести два ведра на балансе, чем одно с креном.

Алиса улыбается:

– Эх, Ваня, можно было просто сказать: сам справлюсь, а ты нагородил.

– Но ты же улыбнулась.

Она опять улыбается, но глаза грустные. Снова плакала, что ли?

Во дворе босс уже наколол изрядную горку дров. Взаимопомощь налицо. Я ставлю вёдра на крыльцо, и мы помогаем боссу сложить всё в поленницу. Когда дела закончено, у меня срабатывает будильник. Закат. Небо уже почти фиолетового цвета, лишь светлое пятно на западе. А на тёмном бархате уже засияла Венера. Я обращаю внимание, что ещё секунду назад при укладке дров мне вполне хватало света, а когда я выпрямился, было уже темно, видимо, из-за крови, прилившей к голове, или из-за аврального состояния организма во время работы. Старушка стоит на крыльце, занесла воду и пригласила нас к столу.

Пока мы уплетали вкуснющую тушёную картошку из печи, со всякой зеленью и овощами с огорода, Митрофановна сидела на табурете как на троне и с улыбкой наблюдала за нашим пиром. Шаламов утверждает, что кроме созерцания огня, воды и чужой работы, также невозможно отвести взгляд от людей, поглощающих пищу. Правда, Шаламов писал это про голодных людей, зеков Колымы. Кто знает, может этот взгляд у Митрофановны оттуда.

После первой волны, когда челюсти устали жевать, мы, понимая, что должны отплатить за стол каким-нибудь рассказом, начинаем с Алисой говорить с Митрофановной. Она интересуется, как житьё в столице? Какие цены и так далее. В конце концов, разговор съезжает к дому Анны Исаевой, что сгорел. Алиса рассказывает что-то про недвижимость и маркетинг, не знаю, правду говорит, или придумывает. Митрофановна говорит, что не помнит про пожар, её, наверное, в деревне не было. Да и то странно, говорит она, что никто в деревне не помнит, что случилось с этим домом. Анна-то сильная была, ведала чего-то, а потом хоп. Только горелый дом. Это в деревне никто не понимает, а мы-то знаем, что это – протокол «Фиксаж».

– Вы оставайтесь-то на ночь, – говорит хозяйка, – Чего в ночь ехать?

– Спасибо, мать, – отвечает босс, – нам спешить надо. Вот, чаю, попьём, и поедем.

Тут снова в жилой части послышалась возня. И снова в голове «К человеку с кошкой едет неотложка». Отодвигается занавеска и появляется лицо Андрюши с заискивающей улыбкой.

– Я извиняюсь, конечно, – говорит он заплетающимся языком, – услышал про Исаеву, – теперь его улыбка торжествующая, что настораживает, – Ого, какие красавицы у нас в гостях. – Его глаза сально заблестели, – А чего? – отмахивается от матери, – Я тоже знаю. Знавал я как-то Сашку, хахаля еёного, Анны-то Исаевой. Фамилиё не помню, точней, не могу припомнить. Не знаю, откуда парень был, приехал откуда-то, при башлях, гордый такой. Гордый! Ага, а как я ему в ляжку-то заряд с двустволки всадил, так сразу раз! И не гордый. – Всё время, пока он говорит, он не сводит глаз с Алисы, иногда щуря их попеременно.