Вести с полей

– Вот это дело! – обрадовался Данилкин, директор. Идите ко мне в кабинет, а я распоряжусь тут пока, чтобы всё по высшему классу подогнали нам через полчасика.

И сорока минут не прошло, как Малович Александр Павлович первый тост поднял. За женщин, естественно.

– Лучше позже, чем грех брать на душу, совсем не поздравить ваших. У вас ведь тоже замечательные женщины?

– Обижаешь, начальник! – поднял стакан Чалый Серёга. – Везде всё женщины прекрасны. Ваши, наши, африканские. Получше нас. Точно говорю.

Выпили за женщин. Потом за службу милицейскую. За сельское хозяйство тоже. За Родину, за будущее без войн, голода и преступников. После чего стало жарко, уютно и  спокойно. Потянуло на душевные разговоры, в основном на воспоминания. Малович и Тихонов закреплены были за Кайдарунским  районом с пятьдесят восьмого года. Работы у них только по одному корчагинскому совхозу было тогда столько, что приезжали они  по вызову бледные, но с красными глазами. Потому, что не успевали отписаться по преступлению в одном селе, отоспаться не успевали, а начальство засылало их уже в другое хозяйство. И пока они там работали, директору звонили из УВД и передавали через него Маловичу, чтобы они там сворачивались и срочно летели в тот же «корчагинский», например.

– Эх, мать иху так да эдак, бандюганов залётных! – добродушно ковырнул память свою капитан Малович. – Это ж как началось повальное переселение народов на целину, так я как раз женился. И ведь только чудом не развелся, мля! Меня ж дома вообще почти не было. Как мы с Зинкой ухитрились сына родить – фантастика. Он как вроде святым духом зачат был. Я-то дома ночевал чуть ли не раз в месяц. А то, блин, или в кабинете, или в совхозе каком. Лейтенант – он же в милиции лучший мальчик на побегушках. Фигаро здесь, Фигаро там!

– Ну! – подхватил Тихонов Володя, старлей. – А сидели бы в кабинете, щёки надували, то давно уже ты, Сашка, был бы минимально подполковником. А я, глядишь, майором. А так мы свои звания прокукарекали на дорогах из села в село. Про нас и вспоминали-то в Управлении, когда мы дела готовые на подпись носили начальникам. Много, бляха, работёнки было. Просто невпротык.

– У тебя вот, Гриша, сколько убийств было в хозяйстве с пятьдесят седьмого? – Малович налил всем. Выпили. Закусили колбасой и капустой квашеной. Софья Максимовна Данилкина погреб прямо в доме имела. Потому сохранилось всё в жуткий мороз. – Да не считай, сам скажу. Ровно сорок за десять лет. Это, выходит, по четыре в год. Если поровну делить. Но вот, я помню, с пятьдесят восьмого по шестьдесят первый мы с Вовкой лично раскрыли двадцать. Во, мрак был! Бандит на бандите сидел и бандитом погонял. Как их всех сюда снесло? Каким ветром? Изнасилований, помню, в те годы было – жуть просто. А грабежи? А домушники что творили!

– Мы, Григорий, тогда натурально на тебя косились, – засмеялся Тихонов. -Думали, что ты специально сюда дешевую рабсилу собрал, да просчитался. Не тех выбирал. Молодые были, не понимали многого.

– Это только через пару лет дошло до нас, что целина позвала сюда не только патриотов-комсомольцев, – разжевывая сочную капусту, вспоминал Александр Павлович Малович. – Их реально меньше половины было. А отребье всякое, нагадившее у себя на родине, да блатата после отсидки, да вольно-поселенцы после условно-досрочного, плюс ханыги неприкаянные, да с ними пьянь бездомная, алименщики тоже. Ой, и не переберешь всех! Вот работёнки нам дали они! Сдуреть можно.

– Ну, это ж не только у нас такой бардак был. Вся целина от них стонала, покуда вы всё это дерьмо не разгребли. А ведь разгребали без продыха лет пять, да? – директор Данилкин налил водки хорошей в четыре стакана.

– Ну, где-то так, – согласился Малович. – А сейчас другой совсем коленкор. У нас теперь даже выходные есть.

– Сейчас тихо стало. Да,– Чалый чокнулся со всеми и выпил первым. – Убийства редкость теперь. Наше так прямо уникальное. Неожиданное. Случайное, точнее. А воровать вообще перестали. Разбоев нет. Хулиганство, конечно, осталось. Пьём много. Ну, по пьянке-то и тянет на подвиги.

– Ты, Серёга, нам, конечно сильно жизнь облегчаешь. Держишь народ, – Тихонов похлопал Чалого по огромной спине. Но гляди, сам не попади опять. Три ходки для неформального порядочного лидера народного – это уже много. Хорошо, что не все знают. Но больше – упаси тебя этот самый! В которого сейчас неприлично верить.

– Не… – Чалый Серёга протянул руку Маловичу, потом Тихонову. – Слово мужчины. Я ж подрос, ребята. Сороковник скоро отметим. Приедете?

– Прилетим!– засмеялся Малович. –  Тебе верю. Ты жизнь понял.

Дело к вечеру шло, а разговор только начался. И сидели они, перебрасываясь воспоминаниями, мыслями о будущем, о политике и надеждах на колективный социалистический разум. Потом и ночь пришла. Синяя и сырая.

А закончили отдыхать ближе к трём. Да и водка больше не лезла.

– Что, по койкам?– спросил Данилкин, директор.

– Ну, пора, конечно. Хорошо посидели. Передохнули красиво. От души, – Малович поднялся, да и остальные вслед за ним.

– Ночевать у меня будете. Не против? – спросил директор.

– Царский вариант – переночевать в покоях главы маленького государства, – Обнял директора Тихонов. – А завтра обойдем с утра блатную сторонку вашу и к Костомарову. И вы приходите к нему. Поговорим. Что-то нам подсказывает…Ну, ладно, завтра и посмотрим.

Вот после этих слов все с трудом выпили отвальную, да разошлись. Хороший день хорошо и закончился.

***

Утром к Чалому Сергею в окно постучал Артемьев Игорёк. Восьми ещё не было. Чалый отодвинул занавеску.Увидел растерянную рожу Артемьева и в трусах вышел на крыльцо.

– Это самое… – Игорёк подал руку и испуганно огляделся по сторонам, хотя пусто было на улицах. Для дел ещё не пришло время. – Мусора вроде вчера приехали. Ты спрячь меня, Серёга, куда подальше. Это они меня вязать приехали.

Чалый выдохнул.

– Блин, я подумал, помер кто-нибудь после пьянки восьмого. Так нажрались, что и до инфаркта недалече. А чего им тебя, дурня, вязать? На кой хрен ты им сдался?

– Я ж с Петькой тогда дрался. Они, видать, покумекали, да придумали, что я его добить захотел. Пьяные же были.

– Иди спи. Соскочил… – Чалый Серёга зевнул и пошел домой досыпать. Если получится. – Они тебя ещё в прошлый раз из подозреваемых вычеркнули. Там мои показания есть. Я тебя полумёртвого домой затащил на верёвке. Ты после этой драки ещё день, как минимум, муху бы не пришлёпнул. Ты сам был почти труп. Они мне верят. Иди, спи. Мы тут разберёмся. Они меня и Данилкина в бригаду следственную взяли помощниками.

Игорёк сначала недоверчиво, а потом восторженно поглядел вслед закрывающему дверь Чалому и, подпрыгивая, размахивая руками, как ребенок, побежал к своему дому, где не было ни жены, ни любовницы, ни кошки. Даже телевизора не имел Игорёк. Но зато это был его собственный дом, из которого его, наверное, никто никуда не заберёт.

Чалый так и не смог задремать. Покрутился в кровати полчаса, потом оделся и

вышел. Взял у стены сарая лопату и оставшийся от вчерашнего тепла крохотный слой серого в дырочках снега за час вынес и выбросил за забор.

От дома Данилкина  донеслись звуки непослушного стартёра, который тужился, но никак не мог запустить движок ГаЗика.

– Да не души ты его так! – кричал в кабину Малович. – Аккумулятор накроется. Будешь тогда толкать. А я рулить.

– Ну, ясное солнце! – громко соглашался Тихонов.– Ты капитан. Старший по званию. Имеешь право унизить нижний чин. Простого советского старлея. Но мне в апреле тоже капитана обещают. На равных будем. Ух, тогда отосплюсь я на тебе, Шурка!

Тут дряхлая машина всхлипнула, покашляла малость и движок заработал ровно, как вчера купленный. Свежий воздух верхом на лёгком ветерке долетел до двора Серёгиного и слегка да ненадолго омрачил нежный дух весны вонью восьмидесятого, добротно этилированного бензина с хорошей порцией свинца. Чалый чихнул и пошел переодеваться. За полчаса милиционеры вчера обещали что-то там прояснить на территории, занятой отребьем всяким и подъехать к конторе. С десяти надо было начинать следствие. И насколько затянется оно, никто понятия не имел.

С крыш лилась вода. Лёд таял медленнее, чем снег. Собаки, которых по случаю потепления торжественно отстегнули от цепей на время, носились сплоченными группами по дорогам, забегая во все дворы. Они нюхали всё подряд, обнюхивали друг друга попутно, а кобели поднимали ногу на всё, что попадалось на бегу, и было повыше самих псов. На крышах и заборах, возвышаясь над ненавистными собаками и прекрасным весенним тёплым окружающим миром, сложившись в мягкие шерстяные комки, расположились разномастные кошки. По двору Толяна Кравчука гуляли курицы с петухом, шагающим впереди. Толян в почти пятидесятиградусный мороз перенёс их в дом и жил с ними почти два месяца. Спас куриц.

– Ты, Толян, уже должен классически кукарекать. Петух за зиму не учил тебя, что ли? – хихикал над Кравчуком Валечка Савостьянов.

– И яйца нести! – добавлял, захлёбываясь хохотом, Кирюха Мостовой.

– Вот ты дурной, Кирилл! – весело отбрёхивался Кравчук. – А я что ношу почти сорок лет?

Все ржали долго, находя спонтанно новые добрые шутки и подколы дружелюбные. Приятно и уютно было жить в близости душевной. В дружбе прочной, о которой специально никогда не упоминали. Она сама сложилась в трудностях, общих бедах и радостях. Эти люди дружили не для чего-то, не ради надежд на помощь, если нужна будет, не для гордости внутренней. Вот, мол, какие мы все достойные люди. Дружим, потому, что того заслуживаем. Нет. Просто друг без друга эти крепкие от постоянно всех испытывающей жизни мужики жить не могли. В городах, больших и не очень, нет такого явления. Оно есть только там, где бороться надо не с управдомом или с начальником биться за повышение зарплаты. А там, где природа родная и любимая не даст никому, даже силачу семижильному, шанса выжить в одиночку или тогда, когда все с гонором тянут вожжи каждый в свою сторону.

Шел Чалый Серёга к конторе и громко здоровался со всеми, кто ковырялся во  дворах. Женщины бежали на работу. В пекарню, парикмахерскую, магазин сельповский, в столовую, в школу. Туда, где труд не был связан впрямую с полями, сеялками, плугами и будущим урожаем. Разве что на нефтебазу торопились Людка Завьялова и Наташка Лебедюк , чтобы заправлять трактора и машины, в которых мужики уже начинают объезжать клетки и записывать для Данилкина в блокноты их состояние и готовность к посевной. Вот и с ними тоже радостно и приветливо здоровался Чалый и желал им доброго дня.

А он давно начался уже. Просто этого никто не заметил. Все были увлечены избавлением от ошмётков злой и несправедливой зимы. Вот поэтому избавлялись от мерзких признаков её увлеченно, самозабвенно, со зверски мстительными выражениями на лицах.

– Весна, зараза!!! – восхитился Серёга и отловил себя на мысли, что с пятьдесят седьмого года он, не как почка на берёзе, не как суслик, каждый год столбиком застывающий под греющим утренним светом, а впервые так яростно обрадовался приходу весеннего тепла. – Пришла, милая, не забыла, мать твою!

И в тот день совсем ещё не виделись ему грязные, хлюпающие оттаявшей жижей поля, переворачивающиеся на ямах  грузовики с семенным зерном, поднимающиеся вертикально на ходу сеялки и беспомощно утопающие гусеницами в мягкой водянистой грязи  трактора. И люди грязные по уши, собирающие руками перепачканное жидкой почвой зерно на расстеленные брезентовые куски, тоже ещё не виделись. До этого тяжкого зрелища ещё был запас времени. Недели три, не меньше.

А пока он спешил в контору, где ждали его следователи и Данилкин, директор. Он не знал, что Малович с Тихоновым на автобазе как раз сейчас выяснили у водителей обоих автобусов, возивших народ в Кустанай, что Нина Захарова, жена Костомарова, за последние два месяца в  автобусы не садилась.

Шофёры написали объяснительные и следователи тоже двинулись в контору.

Пришло время раскрыть убийство агронома Петра Стаценко, большого любителя писать жалобы на совхозное руководство. На которые никто в городе просто не обращал внимания. А вот у себя в совхозе кто-то отнёсся к творчеству Стаценко, напротив, очень внимательно. И потому, видимо, так быстро и горько закончилась его жизнь. Но кто это был?

С единственной этой целью и поехала бригада двух профессиональных сыщиков и двух помощников-дилетантов домой к Сергею Костомарову. Надо же было с кого-то начинать.

***

– А к бандюганам нашим чего ездили? – аккуратно осведомился Чалый, чтобы не зацепить за живое тайну возможного следствия. В ГаЗике ему по сельской дороге кататься было почти мучительно. При росте выше ста девяноста в такую машину лучше не садиться вообще. На подъезде к дому Костомарова голова Серёгина контактировала с железным потолком так часто, что в конце ему казалось уже, что следствию он больше не помощник. Мозги отбил полностью. Думать было нечем.

– Из колхоза Волочаевского спёрли со склада пятьдесят мешков цемента, -сообщил Тихонов. – Волочаевские спали. Сторожа не было вообще. У них давно не воровали ничего. Вот и расслабились. А ближние сёла – ваше да Кашканар. Ну, ваших строителей приблатненных мы сейчас потрепали хорошо. Все возможные места осмотрели вместе с паханом ихним, Колуном. Нет нигде. Да и протектор от машины  ЗиЛовский. У вас нет их. Нет?

– Почему? Есть один. Но он пока без двигателя стоит. Делают двигатель к посевной на МТС, –  Данилкин  глядел из машины в окна костомаровского дома. – Что-то не вижу движения в доме Сергея Александровича.

– Чалый, слышь! – обернулся назад с переднего сиденья Малович. – Ты сходи пока за участковым, за Лёнечкой Жуковым. Он нам понадобится.

Чалый Серёга на ходу спокойно вышел из машины, держась за голову. Что-то говорил он в движении. И хорошо, что не слышно его было. Потому, как и автомобиль он покрыл словами непечатными, и шофера. В полголоса, конечно. И побежал к участковому.

Костомаров Сергей лежал на кровати. Он был в куртке весенней, в штанах рабочих. Ковырялся, видно, во дворе. И в тёплых носках. Возле кровати стояла табуретка, на ней бутылка самогона, стакан, пачка «беломора» и спички. Пепел стряхивал на пол. По всему дому пол сохранил коричневый цвет, а перед кроватью полукруг метра в полтора шириной имел цвет бледно- серый.

– Много курите, Костомаров, – сказал Малович, взял от стола ещё одну табуретку и сел перед пьяным Сергеем Александровичем, счетоводом и экономистом. – А пьёте зачем столько? Чего на работу не ходите? У Вас нечего считать, или как?

– Да пока нечего, – вместо Костомарова ответил директор Данилкин. – Через неделю ему надо садиться рассчитывать тоннаж семенного зерна на разные клетки. Сеять-то уже в начале апреля начнём.

– А, милиция! – почему-то обрадовался Костомаров. Он с третьей попытки, задевая головой стену, сел и поджал ноги. – Можно мне полстаканчика вмазать? А то рот не разговаривает. Слипся. Он нагнулся, взял бутылку и, прицелившись, точно воткнул горлышко в рот. Сделал три больших глотка и поставил самогон между колен. – Жену мою, Нинку, мою ласточку, так и не нашли мне. Я вот, видите, совсем подыхаю без неё. А вас хвалят все. Советская милиция – самая, вроде как, передовая. А вы, мля, мне мою Нинку, жену родимую, какой уже месяц сыскать не можете. Я на вас жалобу напишу в министерство ваших внутренних дел. Вот уехала в Кустанай и хана. Сам искал. Но я же не милиционер. Нюха того нет. А у вас хоть и есть, но нюхать не умеете ни хрена. Пишу жалобу. Вы – кто, капитан?

– Я – Малович Александр Павлович. Он – старший лейтенант Тихонов Владимир Иванович. Прямо сейчас можете писать. Вот и участковый подошел. Он Вам бумагу даст и ручку. Подскажет как написать.

– Да писал уже. Сам знаю, – Костомаров глотнул из бутылки. – Но Нинку мою сыщите мне всё равно. А то я и до Москвы дойду. До министерства. Как так?

Тут же не Нью-Йорк. Не десять миллионов народа. Там-то спрячешься, так вся их американская полиция не найдет. А у нас – три человека на километр. На квадратный. И вы человека живого выследить не можете! Тьфу на вас! Вам только алкоголиков из кустов вылавливать. В Кустанае они почти под каждым кустом в парке дрыхнут. Небось, за алкашей ордена вам дают. Наловите их сотнями… Моя милиция меня бережет! Вы Нинку сберегли мою? Тьфу, говорю, на всю милицию вашу!

– Чалый, Данилкин, Тихонов, со мной, – Малович как вроде и не слышал костомаровских причитаний и явных оскорблений. Глаза спокойные, улыбка ироническая губы кривила. – А ты, Лёня, помоги человеку сразу обе жалобы написать. В наше УВД и в Москву.

Он нагнулся к уху участкового и тихим шепотом попросил держать Костомарова в доме. Не отпускать даже в нужник.

Вышли на улицу. Закурили.

– Я вот помню три случая, – Тихонов снял фуражку. Жарко было. Градусов пятнадцать, а то и больше. – Тоже жёны пропадали у ребят. Помнишь, Шурка?

Малович кивнул, разглядывая двор и местность за забором.

– Так ведь никто так не причитал. Хотя жён любили. Просились помогать в розыске. Но не скулили. И ведь всех троих нашли. Одну, правда, мёртвую. Зарезали и в Тобол скинули. Деньги отобрали и раздели почти догола. Так мы и тех, кто угробил её нашли. Неудачно сбросили её в воду. Тоже март был. Они её под лёд затолкали, чтобы течением унесло. А у одного из них перчатка намокла и соскочила на берегу. Фонарика не было,  он  её и потерял. А утром перчатку увидел  мужик из ближнего к реке дома. Он за водой ходил на Тобол. Жене воду таскал для стирки. И принёс нам перчатку. Показалось ему, что кровь на ней. Мы хозяина перчатки за две недели нашли. Ну, потом раскатали всё до конца.

– Было дело, – подтвердил Малович и очень внимательно стал разглядывать Тихонова. На самом деле он его и не видел. Так задумался. Смотрит на человека, а взгляд до него даже не дотягивается. – Слушай, Чалый, а вы рыбу где ловите?

– Вон там, – Серёга показал пальцем за забор. – Видишь, бугор? С бугра спускаешься – там и озеро. Ты же его знаешь. Года два назад отдыхали вместе. Купались. По сто граммов приняли. Да помнишь ты, Александр Павлович.

– А у вас у всех две калитки на заборах? – Малович подошел к узким воротам на штакетнике, закрытым на самодельный крючок.

– Да ну…– Сказал Данилкин. Зачем они нам, два выхода. Это только у тех, которые напротив озера живут. Чтоб напрямую купаться и рыбачить ходить.

– Костомаров рыбак? – Тихонов тоже подошел к калитке. – Зимой тоже ловит?

Чалый пошел в сарай костомаровский и вернулся с набором летних и зимних удочек. И пешню принёс. Коловорот для сверления лунок.

– Блин! – стукнул кулаком по забору Малович. – Как же я не допёр-то?

– Что? – спросили все в один голос.

– Пошли на озеро, – Малович скинул крючок и по верхней воде над нерастаявшим снегом двинулся на бугор. Подождал остальных и взял за рукав Серёгу Чалого. – Ты же знаешь, где Костомаров зимой ловит, где лунки крутит?

– Да вон там, недалеко. Только сейчас идти туда не в масть. Можем провалиться. Лед здесь толстым не бывает. Только на середине. Где шесть метров глубина. А там, куда он ходит, метра полтора. Провалимся нахрен все.

Три дня подряд – шестнадцать градусов. Вообще через три-четыре дня лёд покрошится.

– Малович спустился с бугра и остановился на берегу. Таяло ощутимо. Образовалась даже водная полоска между льдом и берегом. С полметра шириной.

– Не, не пройдём, – уверенно заключил Данилкин, директор. – А зачем туда идти вообще?

– Милиция  знает зачем, – Чалый присел на корточки, закурил.

Капитан долго ходил по берегу. Пять метров влево, вправо и назад. Ходил он согнувшись и пинал  изредка рыхлый снег ботинком. Тихонов постоял и тоже стал бродить навстречу Маловичу, глядя вниз.

– А! Вот оно и оно! – засмеялся вдруг Малович. – Ребята, мы на правильном пути. Можете аплодировать. И он поднял из воды лежащее на остатке снежном что-то тонкое и белое. Длиной сантиметров десять-двенадцать.

– И чего теперь? – спросил Чалый Серёга, не поднимаясь.

– А сюда идите все, – Малович внимательно разглядывал предмет.

– Ё!– удивился Чалый, – Это ж Костомарова авторучка. Шариковая. Большая редкость.–  Только вон у Григория Ильича имелась и у Серёги Костомарова.

– Ну, правильно, – подтвердил Данилкин и взял авторучку. – Это я ему из Москвы привез. Подарил. И стержней запасных десять штук. Нам на совещании всесоюзном раздавали блокноты с этими ручками.

Тихонов достал из портфеля папку с чистыми листами и стал что-то писать.

– Чалый и ты, Ильич, подгребите сюда. Распишитесь здесь. Я написал, где и когда нашли ручку. А вы распишитесь как понятые. Подтвердите, значит.

Они подошли, расписались.

– Интересная картинка рисуется, – сказал Чалый Серёга.

– Ну, тут он её потерял. Понятно. А как? – Малович стал смотреть в небо. Соображал. – Зимой на рыбалку взял он на какой-то хрен авторучку? Бывает. Мог взять. Но авторучку в наружный карман фуфайки или полушубка какой дурак сунет? Такую редкую. Только в нагрудный или внутренний карман пиджака. Если поверх пиджака есть фуфайка, куртка, пальто или полушубок, то авторучка прижата. Значит, не выпадет.

– Хочешь сказать, что он был только в пиджаке? – забрал Тихонов авторучку Данилкина. – Слышь, капитан? В пиджаке он на озеро пёрся? А сколько градусов было, когда жена его в Кустанай за шубой уехала?

– Двадцать семь примерно, – напряг мысль директор Данилкин. – Точно не скажу. Но где-то так. До большого мороза она уехала. А он начался семнадцатого января. Значит, числа четырнадцатого уехала.

– Не ездила она никуда, – сказал Тихонов и почему-то надел фуражку. – Шоферы автобусов сегодня оба сказали, что она в автобус не садилась.

– Так, значит,– Чалый поднялся, взял у Тихонова ручку. – Да. Она.

– Он работал пятнадцатого? – Малович подошел к директору.– Писал что-нибудь?

– Ну, само собой. Годовой отчёт готовил, – Данилкин снял шапку и ей же вытер лысину на затылке. Вспотел. Разволновался.

– Ну, поехали в контору. Посмотрим, что он там писал. – Малович пошел на бугор, потом во двор Костомарова и вышел на дорогу. К машине. Тихонов его догнал.

– Чалый, ты посиди там с ними в хате. Смотри, чтобы Лёня не дал ему выйти.

Капитан Малович и Данилкин хлопнули дверьми ГаЗика, Тихонов прыгнул на шоферское место и машина, ковыляя на колдобинах, аккуратно выбралась с бугорков перед двором на более гладкую дорогу и, дымя гадким этилированным бензином, скрылась за углом.

Еще никто, включая самого Костомарова, не знал, что пришло время развязки.

Одному только опытному и ушлому в своей работе Маловичу было ясно, что и в этот раз он у преступника выиграл.

***

Данилкин, когда приехали в контору и разворошили стол Костомарова, изъял из нижнего ящика  три толстых журнала для ведения деловых записей. Два из них были как попало исписаны и местами даже разрисованные смешными рожами. Черновики. Но день, когда Костомаров писал, всегда обозначался перед цифрами и комментариями к ним. В третьем журнале, голубом, чистеньком, всё написанное смотрелось так, будто над Костомаровым стоял суровый учитель и следил, чтобы всё было написано как на уроке чистописания в начальной школе.

– Ну, где январь тут? – Малович нашел нужный листок – Четырнадцатое. Запись ручкой шариковой. Четырнадцатого жена его за шубой уехала?

– Так точно!– уверенно поддакнул Данилкин.

– Пятнадцатое. Десять тридцать утра. На фига время-то уточнял? – Малович перевернул страницу, потом ещё одну и облегченно вздохнул. – Володя, подойди. Видишь, четырнадцатого писал он шариковой ручкой. А пятнадцатого и дальше – обычной, чернильной. То есть, ручку шариковую он потерял на озере  в тот день, когда жена уехала в город и не вернулась.

– Мне нравится, что он время записывал, – хмыкнул Тихонов. – Вот смотри. Четырнадцатого он закончил писать в двенадцать сорок пять. Наверное, пошел обедать.

– И жену за шубой проводить на автобус. В котором её шоферы не видели. Не заметить не могли, – Малович говорил автоматически. Потому что увлёкся записями. – А билеты покупает каждый пассажир у водителя. И ездит в город каждый день человек пять-шесть. Так шофер Трауберг сказал. Иван Карлович. Глянь сюда, Вова. Внимательно читай отчет. Тут про уборочную шестьдесят восьмого.

Данилкин сел за свой стол и тоже стал листать какие-то бумаги, изредка шевеля губами и поглядывая в окно.