Полная версия
Оборотная сторона холста
1980 год
Почему не успел? Нужно найти ещё рисунки, более позднего периода, где, возможно, есть ответ на этот вопрос.
Почему меня так мучают их недомолвки. Зачем мне в 1980 году молодой женщине, которой пора строить свою судьбу пожухлые размышления родителей и Энни? Меня страшно мучил этот вопрос. Что конкретно я хочу понять? Что это даст моей судьбе? Или простое женское любопытство и всё. Я долго сидела, держа в руках разрозненные воспоминания тех, кто ушел от меня навсегда.
* * *Энни 1975 год
Знаешь, я повесила над своей кроватью блокнотик и карандаш, чтобы записывать мысли, которые приходят ко мне ночью в бессонницу. Так делала Ч.Чаплин. В полудреме, когда мозг почти свободен, в него залезают и плавают свободно, как в воде интересные размышления и воспоминания. Я стала многое забывать. Иногда мне кажется, что специально отсекаю от себя неприятное, а потом не могу точно вспомнить. Я же хочу написать тебе обо всём, как будто мы прожили эту жизнь вместе. Странно другое, когда я попробовала воспользоваться опытом гения, то на утро обнаружила, что в полусне рисую только твоё лицо. Даже если я рисую тебя не очень молодым, каким ты стал теперь, всё равно получается молодое любимое лицо, которое я помню…
* * *Галина 1940 год
Они тогда меня даже не искали. Думали, что меня арестовали. Нет, мама сначала позвонила по моргам и больницам, но как она сама сказала, больше для очистки совести. Наташа молчала, только собрала узелок и стала ходить не по центральным улицам, а по заброшенным дворам. Там было страшно, но всё же, безопасней, чем на центральных, где патрулировали в большом количестве и люди в форме, и в штатском.
Когда я вернулась, то сразу отдала маме косу, ничего не говоря. Она спрятала её и спросила, хочу ли я есть? Удивительно, но простой вопрос вывел меня из ступора. Я улыбнулась и пошла на кухню.
– Наверное, нас уплотнят. Теперь после ареста отца нам не дадут жить в трех комнатах. Она оказалась права. К нам подселили милую пожилую пару, которая к нам очень хорошо относилась. Только одно «но». Сергей Петрович был сталинский сокол и строчил доносы на весь дом, из которого уже исчезло много известных писателей, журналистов. Мне нужно было как-то продержаться до окончания школы, чтобы мне не испортили аттестат.
Бедная мама, она знала то, что не могла и не хотела говорить нам с сестрой, но что жгло её и изнуряло её организм. Она таяла на глазах…. Почему? Я чувствовала, что не только арест отца мучил её. Мое исчезновение прошло как-то мимо неё. Что ещё гадкое или ужасное таила мама….
* * *Энни 1940 год
Работать в фотографии мне нравилось. Нравился и мой хозяин, но хотелось чего-то большего, чтобы мои родственники могли мною гордиться. Я написала им письмо. Теперь жду ответа. Боюсь, что не дождусь. Наверняка, они обижены. Особенно жалко маму. Как только я устроюсь, возьму её к себе. Я думала об этом, гуляя по Москве, узнавая город, который привлекал меня всё сильнее. Москва заманивала меня. Так, рассекая просторы старых площадей и улиц, рассматривая все попадающиеся мне надписи, я наткнулась на надпись ВХУТЕИН. Попыталась расшифровать. Не получилось. Посмотрела на стену на другой стороне двери – Высший художественно-технический институт. Я оторваться не могла от этой надписи. Я хочу сюда. Хочу учиться. Пока я с открытым ртом стояла напротив надписи, из старого здания выходили бородатые мужчины и почему-то все раскланивались.
– Вы – натурщица? – Спросил молодой человек, вылетевший из двери.
– Мне необходима натурщица срочно. Пошли.
– Вы с ума сошли. Отпустите руку. Я не умею. А что я должна делать? – Интерес постепенно поселялся в душе.
– Просто сидеть и позировать. У вас лицо как из девятнадцатого века, – парень схватил меня за запястье и потащил по лестнице.
– Вот же, Юрий, нашли то, что нужно, – радостно похвалил юношу очередной немолодой человек в бороде. – «Прэлэстно, прэлэстно»!
Профессор, я решила, что человек, который говорит так изыскано, не может занимать меньшую должность, чем профессорскую.
– Он профессор? – спросила я запыхавшимся и с большим пиететом в голосе, своего «художника».
– Он академик, а я нет, – с гонором рявкнул юноша. Но я им буду. Мы пришли. Садись.
Я оглянулась. На возвышении, собранном из досок стояло кресло и накинуто несколько тканей разных очень красивых оттенков.
– Раздевайся. Сейчас выберем цвет. Одно плечо будет обнажено, а второе закрыто, но на груди рука чуть отодвигает материю.
– Да! Ты меня спросил, хочу ли раздеваться перед каждым встречным, даже с одобрения академика. Я начала спускаться с постамента.
– Я запру дверь. Как миленькая будешь позировать, – молодое дарование направилось, ко мне страшно набычившись.
Мне стало смешно. Более того меня распирало любопытство.
– Ты давно учишься? – Мне хотелось думать, что мой художник почти как эти профессора, только молодой. Что я себе нафантазировала?
– Я учусь на втором курсе. Но мне многое неинтересно то, что дают наши педагоги. Я раньше уже учился в…. Неважно где. У очень хороших педагогов. Ты мне поможешь создать нечто изысканное и новаторское одновременно.
– Ладно. Только потом ты мне расскажешь подробно о вашем ВХУТЕИНе. Я собираюсь сюда поступать. Я тоже хорошо рисую, – эта наглая ложь привлекла внимание «одержимого» гордеца.
– Согласен. Садись. Нам предстоит долгая и напряженная работа, может, всю ночь. Тебя искать не будут?
– Нет, я живу самостоятельно.
Юрочка тебе так и не удалось написать этот портрет, который стал бы твоей первой ступенью к Олимпу. Я отказалась снять кофточку, хотя, поверь, мне очень хотелось. Но я была закомплексованая провинциальная девочка. Ты тогда страшно разозлился…. Это был первый шаг к нашему знакомству….
Опять в полудреме подтягиваю к себе блокнотик и карандаш, и рисую. Я пытаюсь вспомнить тебя в ту ночь, когда мы только разговаривали, спорили. Вернее, ты ораторствовал, пытаясь меня раскрепостить, но… Я тебя вижу…. Ощущаю тебя.
* * *Юрий 1941 год
Нашел ту, что могла бы сделать меня знаменитым в один момент, а она оказалась всего лишь глупая, необразованная провинциалка с лицом богини, которая даже не знала, кто такие импрессионисты. Пришлось читать целую лекцию, но не помогло. И всё же я написал её по памяти…. Ты была прекрасна в своей застенчивости, а я дурак только обиделся на тебя. Где ты теперь, моя девочка провинциалочка.
* * *1980 год
Я перевернула холст. На почти пустом загрунтованном пространстве парила фея. Но лицо отнюдь не ангельское, а скорее плотское, живое, с огромными удивленными блестящими глазами. Его словно можно потрогать, погладить. Я невольно стала проводить рукой по «грубым» мазкам портрета. Отец не оставил идею, написать девушку в импрессионистическом стиле.
Мне стало вдруг как-то неловко, словно я вклиниваюсь в чужой диалог, подслушиваю что ли. Мое любопытство стало навящевой идеей. Я глотала пыльный запах, который шел от дневников, холстов и фотографий с удовольствием. Оторваться от странной и пока непонятной мне истории любви никак не могла. Я как крот рыла вглубь к новым источникам воспоминаний.
* * *Юрий 1941 год
Это было всего лишь год назад. Новый 1940-й год. Большой актовый зал. Девушка Тоня, отвечающая за вечер, подходит ко мне. Лицо насупленное, строгое.
– Юр, ты сам-то собираешься что-нибудь делать? Ты же отвечаешь за всю культмассовую работу.
– Тонечка, а что я не сделал? Все при деле. Мы работаем с невероятной отдачей, – мне смешно и весело, а Тоня только больше хмурится.
– Кроме тебя. Ты сидишь и насвистываешь какую-то фривольную песенку. Ведь так. А что это за песня? – Шепотом спрашивает Тоня.
– Это Эдит Пиаф. Слышала такую? Или в нашем комсомольском настоящем существуют только речевки и марши?
– Лучше займись делом. Ты абсолютный бездельник и болтун.
– Я тоже полон энтузиазма. Я наблюдаю, чтобы никто не отлынивал от работы.
– Да? А, по-моему, здесь полный кавардак. Для сцены ничего не сделано, – начала загибать маленькие пальчики комсорг. – Скатерти нет, стулья не поставлены. Шарики…. А где шары? – Тоня вылупила на меня глаза, размером как раз с этих шаров, про которые я действительно забыл.
– Тонечка, как ты такими маленькими пальчиками удерживаешь кисти и палитру? – я захохотал, а Тоня покраснела и отошла на приличное расстояние и показала мне язык, пригрозив для острастки, кулачком.
Нужно кого-то найти и послать за шарами.
Всего год прошел. Кажется, что всё происходило не с нами. Анюта, ты помнишь этот вечер?
* * *1980 год
Порывшись в дневнике Энни, я нашла отрывок, посвященный новогоднему празднику.
* * *Энни 1940 год
Пришла под утро и решила сразу всё записать.
Началось всё в общежитии. У Люды кто-то взял платье, в котором она собиралась идти на вечер. Я вошла в комнату и увидела рыдающую соседку по комнате.
– Куда дели моё платье? – голосила Люда. – В чём я-то пойду?
– Я не брала, – тут же откликнулась Варя, накручивая горячими щипцами волосы и всё время обжигаясь.
Я предложила взять моё.
– Давай! Только у тебя ничего интересного нет. А мне сегодня нужно выглядеть очень привлекательно…, – Люда схватила мое любимое платье в цветочек и продолжала говорить. – Анют, а тебе, что никогда не нужно ничего особенного? Ты ничего не просишь?
– Я чужого не люблю носить. Меня мама так приучила. Вы простите меня, это словно…ну… в чужой коже ходить. Как бы и жизнь не моя. В общем, не могу.
– Нонсенс. Ты просто привереда, – отреагировала Варя, дымясь сожженными волосами.
Я не стала отрицать. Пусть думают, что хотят. Но я их практически обманула. У меня был же мамин костюм, в котором я приехала в Москву. Я взяла юбку, нашила сбоку большие пуговицы. Получилось уже здорово. Сзади сделала разрез. Ещё лучше. Блузочку я сшила ночью, такую же, как у артистки Серовой в «Девушке с характером» – с фонариками, а пуговички нашла маленькие, но такие же, как на юбке. С туфлями возникла проблема. Мамины почти развалились, а у меня остались только парусиновые. Я быстро вышла из комнаты и побежала искать ваксу или краску. Поработав немного, получились чёрные туфельки в белый горошек. Таких я ни у кого не видела.
Когда я вернулась в комнату, то девчонки замерли от зависти. Говорить, что я сама покрасила обувь от бедности, не хотелось. Сказала, что мама прислала.
Я так подробно описываю эту подготовку, потому что это был самый важный вечер в моей жизни, как потом выяснилось….
* * *Галина 1940 год
Из комсоргов меня всё же выгнали. Отец – враг народа. Приехал «перец» весь лощенный из Горкома комсомола. Вызвал меня в кабинет директора, которая стояла бледная и в мольбе прижимала руки к губам. Видимо, боялась, что я скажу что-нибудь лишнее. Мне уже было всё равно. Я была уверена, что меня отстраняют совершенно по другой причине – Большой дом так и стоял в моих глазах. Выслушав отповедь горкомовца, я ни слова не говоря, тихо вышла из кабинета. Стоило ли, вообще, ходить теперь в школу. Я ещё не знала, что очень скоро всё перевернется, и голову будут занимать совсем другие более страшные мысли.
* * *1980 год
Какие разные судьбы у этих девочек, почти одного возраста. Странно даже не то, что одна переживала тяжелейшие времена своей молодости. Странно отношение к происходящему. Энни как птичка перепрыгивала с события на событие, хотя её полуголодная одинокая жизнь в чужой Москве была нелегкой. Моя мама ненавидела весь свет. Но, может, я неправильно оцениваю события и характеры. Просто одна умела скрывать проблемы, а другая их смаковала.
* * *Энни 1940 год
Надо поступать в институт. Выбрать то я выбрала. Зачем я отказалась позировать тому парню? Теперь нужно самой искать где-то книги по живописи, попытаться разобраться в требованиях. Главное же написать хоть что-нибудь, чтобы меня допустили к экзаменам.
Ночью я взяла карандашик и блокнотик, которые висят у меня над кроватью, и попыталась вспомнить тот рисунок, который я сделала к поступлению.
Улица кривенькая, узкая. По разные стороны стоят маленькие домики, тоже покосившиеся. Только сады у всех потрясающие. На рисунке у меня весна, поэтому все яблони, груши, айва, вишня и так далее, в цвету. Я даже сейчас вспоминаю и испытываю невероятное счастье и чувствую запах, которого не было нигде больше. Из окон высунутые головы детей. На одной стороне улочки стоят еврейские женщины, которые сейчас пойдут на базар, с противоположной стороны – русские, украинки. Они пойдут на другой рынок. Польские дамы пойдут по торговым лавочкам. Вдалеке, стоишь ты. Нет, тебя тогда на рисунке не было. Но сейчас ты есть….
Посмотрев мой несовершенный, но, видимо, очень искренний рисунок, профессор (тогда для меня все были профессора) пробормотал – похоже на Шагала. Я не поняла хорошо это или плохо, и кто куда «шагал». В ВХУТЕИН меня приняли.
P.S. Во время войны пыталась найти свою родню, но в разрушенном искорёженном доме, нашла лишь этот рисунок, пробитый пулей. Я послала маме копию этого «произведения». Не знаю, понравился ли он ей. Писем после начала войны я от них не получала….
* * *Юрий 1940 год
Я тебя увидел сразу и вспомнил. Не знаю, почему не бросился к тебе. Наверное, обиделся, когда ты отказалась позировать.
Видел, как ты боязливо входишь в актовый зал и оглядываешь всех собравшихся исподлобья.
– Вы к кому? – Я решил сделать вид, что не узнал тебя. – Девушка тут надо работать. А вы позорите высокое звание комсомолки своим тунеядством, – даже не знаю, почему я нёс эту околесицу. – Мне было просто весело и приятно тебя видеть.
– Я? – Я как раз ищу…
– Кого?
– Того, кто отвечает за вечер. Меня отрядили в помощь. Говорят тут запарка. Тот, кто руководит всем, мне сказали, бестолковый.
Ты насмешливо оглядела меня, и вдруг я увидел в твоих глазах узнавание. Ты покраснела и пролепетала, что не считаешь, что твоя помощь необходима.
– Хорошенькие девушки не бывают лишними, – я не знал, как тебя удержать.
– Я всё поняла. Пойду искать, кто тут самый главный.
– Стойте! Вы уже нашли. Это я.
– И, что же вы мне прикажете, товарищ маршал?
– Помоги мне надувать шарики. На эту трудную работу я могу назначить только ответственного человека. Вы же, как вас зовут, ответственный человек?
– Спасибо, очень женское занятие.
Анечка, ты была прекрасна в своем девичьем гневе. Я помню каждую фразу нашего бессмысленного и такого замечательного диалога, каждую смену выражения твоего лица….
– Не обижайся. Если честно, то я совсем о них забыл. Я сам буду надувать, а ты меня морально поддерживать.
– Хорошо, только я тоже буду надувать.
– Отлично. Как тебя зовут, напарник? Я, Юрий Волжин, студент третьего курса.
– Я, Анни Трушанская, студентка первого курса. Я вас после той «удачной» встречи больше не видела.
– Будем считать, тот случай не в счет. Я тоже вас ВИЖУ в первый раз.
Если ты когда-нибудь будешь читать строки молодого влюбленного, то запомни, всё это осталось навсегда и принадлежит только нам, нет тебе.
* * *1980 год
Я, видимо, не знала моего отца совсем. Такого восторженного, покоренного и счастливого. Что произошло в его жизни, почему он так быстро превратился в молчаливого, очень сдержанного и язвительного человека. Будем искать дальше…
* * *Энни 1943 год
На мне была потрясающая шляпка. Я её сделала сама в тон туфелек. Ты тогда ещё сказал, что в ней я похожа на барышню XIX века. Мне это очень понравилось. Когда я жила в своем местечке «Ступник», то только у одной польки-модистки были старые журналы мод. Оттуда я перерисовывала лица, прически и шляпки. Куда же делась тогда на вечере моя шляпка. Ты всё время издевался над ней, говорил, что, наверное, я лысая под ней и боюсь снять. Ты украл эту шляпку?
* * *1980 год
Я закрываю глаза и слышу, как звучит папино любимое «Танго Татьяна». Вспоминаю, как начинаю кружиться под ёлкой, игрушки на которой, были сделаны всей семьей. Каждый приносил свое рукоделье. Игрушки развешивали ночью. Все старались тайком повесить своё произведение новогоднего искусства. Утром, собравшись за завтраком, по очереди старались отгадать, кто создал ту или иную самоделку. Перебивали друг друга, доказывая, что его теория узнавания самая верная. Если угадаешь, получаешь подарочек. В результате на столе маленьких презентов у тарелки каждого члена семьи возвышались холмики конфет, духов, игрушек и так далее. Потом, начинали обмениваться дарами, кому, что больше нравилось или было нужно для дела. В один из таких веселых праздников, мне было лет пять, папа вышел из-за стола и вернулся с чем-то, завернутым в газету.
– Анюта, закрой глаза, – папа совершал какие-то манипуляции на моей голове. – Открывай.
Я потрогала голову и нащупала шляпку. Кинулась к зеркалу и заохала и захохотала. Шляпка – прелесть, но велика мне. Всё время падала мне на лицо. Было смешно.
– Не теряй её. Она волшебная.
Куда делась шляпка позже, я не помню. Наверняка, как всякий ребенок, я забросила надоевшую вещь. Нет, вряд ли. Отец просил её хранить. Я опять закрыла глаза. Кто-то входит в комнату. Я почти уже заснула. Этот кто-то что-то вытаскивает из шкафа. Я не испугалась. Скорее всего, либо няня, либо бабушка взяли, что-нибудь постирать.
Задумалась ненадолго. Сама не знаю почему, пошла в каморку в мастерской и стала искать шляпку и нашла. Потертая запыленная с пожухлым выцветшим горошком на ленте, она валялась в дальнем углу, поля у неё были сломаны. У меня появилось неприятное чувство. Зачем кто-то сломал поля, и кто? Я уже забыла, как она выглядела, а шляпка была прелестная, как игрушечная. Словно её надевали на куклу, такой маленький размер был у головного убора Энни. Неужели отец возил её с собой на фронт, или она хранилась в квартире и дожидалась хозяйки, которая так никогда и вернулась больше в этот дом.
* * *Галина 1968 год
Мне всё время, на глаза попадается дурацкая шляпка. Юра уверяет, что этот память о матери, а я чувствую, нет, знаю, что он врёт. Зачем? Я и так всё давно поняла.
* * *Юрий 1940 год
– Я тебя ни разу не видел в институте. Ты на занятия то ходишь?
– Я хожу каждый день, а ты, видимо, редкий гость в мастерской.
– Да, у меня много разнообразных занятий и посещать занятия бездарных педагогов я не собираюсь. Лучше пойти в музей и там рисовать. Кроме того, у меня были блестящие педагоги ещё до института.
Я так старался тебе понравиться. Кажется, при этом говорил совершенно не то. Ты смотрела на меня, то ли с восхищением, то ли с презрением. В зале было темновато, я не очень разглядел.
– А где же ты бываешь, кроме института?
– В общежитие. Я много занимаюсь.
Почему-то при этих словах ты покраснела.
– Я тоже бываю в общежитие, но тебя там не видел. Ты из комнаты то выходишь?
– Выхожу. Ты наверняка забегаешь в другие комнаты.
– Да! Там, где весело и много красивых девушек. Ты же отказалась быть моей музой. Вот я и выбираю среди других.
* * *Энни 1940 год
После твоих обидных слов я убежала с вечеринки. А мне так хотелось потанцевать. Я хорошо танцевала. Ты ведь этого не знаешь, и уже никогда не увидишь. Юрочка, мы всё пропустили….
* * *1980 год
Не только они всё пропустили. Они как раз нашли друг друга. А моя мама? Как же она?
Я надела шляпку, подправила поля и подошла к старому зеркалу. На меня, сквозь почти стёртую амальгаму смотрела молоденькая Энни. Я тут же сорвала головной убор, чуть не выдрав половину волос. Не может быть. Я не могу быть дочерью Энни.
Затренькал телефон.
– Анна, у вас не было мысли о том, что наши родители….
– Не надо продолжать…. Этого не могло быть. Дайте мне дочитать дневник вашей мамы. Всё станет ясно.
– Хорошо, постарайтесь это сделать до конца недели. Я должен уехать.
Почему ему тоже пришла та же мысль в голову. Он же не читает материалы моего отца, да и дневник Энни её сын тоже не освоил. Но что-то нас явно сближает.
* * *Юрий 1943 год
Ты совершенно не умела рисовать тела. Я тебе не рассказывал, но как-то заглянул к вам в мастерскую. На постаменте, как всегда стоял натурщик. Ты даже глаз не подняла на него. Сидела вся пунцовая…. Такая тишина стоит. Ночь. Помнишь, как мы по ночам гуляли по Москве, и я тебе рассказывал о разных зданиях. У тебя ротик всё время был открыт. Ты только охала при каждом новом открытие для себя.
Больше не могу писать. Всюду грохот, какое-то страшное зарево. Как будто небо горит. Если выживу, буду писать дальше. На всякий случай, прощай.
* * *1980 год
Это же Сталинградская битва. Первый раз вступили в бой «Катюши». У папы есть даже картина на эту тему. Я повернула холст, который держала обратной стороной. Вот же он – красное с серым отливом небо, темно-зеленая трава и красная земля. А люди где-то далеко. Наверное, это те, кто погиб. Почему-то нет ни одного живого человека.
Я снова перевернула холст. Чуть ниже, чем предыдущая запись нацарапано «Так или иначе в этой битве погибли или были ранены все, кто телесно, кто душевно…»
«Те же, кто выжил, поняли это гораздо позже»
Под этой надписью стоит дата 1963 год.
* * *1980
Время оттепели в стране Советов. Что-то ещё очень важное значил для папы этот год.
* * *Галина 1941 год
Слава Богу, мы уезжаем из Москвы. Хоть и война, но маме будет легче, чем в тех стенах, которые давят как сапоги тех, кто забрал отца. Да и Наташа, и я хотим уехать. Наташа поедет с медицинским институтом в Джамбул, а мы с мамой в Алма-Ату. Там киностудия Мосфильм. Обещали закрыть на всё глаза и взять маму бутафором. Бедная, она такой хороший художник-декоратор. Но сейчас выжить бы. Мама очень плоха.
* * *1980 год
Зазвонил телефон, я кинулась его искать под картинами, бумагами, которые покрывали весь пол.
– Да, – запыхавшись, откликнулась я.
– Анна, мне нужно срочно уехать, – даже не поздоровавшись, напряженно заговорил Juri. – Звонила моя сестра. У нас в доме происходят странные вещи. Маша уверяет, что кто-то приходил в дом. Она заметила, что вещи находятся не совсем на своих местах.
– У вас, что нет прислуги, которая следит за домом? А может, это сама прислуга и сдвинула мебель, или что там ещё, статуэтки. Серебро.
– Анна, прислуга не могла. Наши работники все честные люди. Главное же, они прекрасно знают, где и что лежит. Им для этого не нужно рыться в столах, в книгах и так далее. Подробности я ещё не знаю.
– Вызовите «Скотланд-Ярд», – мне очень нравилось произносить эти слова. Я не очень верила молодому человеку. Мне, казалось, что он играет в какую-то игру. Зачем-то ему нужно, чтобы я срочно прочла дневник его мамы, который он и сам, хоть и с трудом, медленно, мог прочесть. Или дать кому-нибудь в Лондоне перевести.
– Поезжайте, с Богом!
– Анна, – тревожным голосом откликнулся Juri, берегите себя. ОНИ что-то ищут. Я даже догадываюсь. Но я могу не всё знать. Маша что-то невнятное говорила о какой-то ценной картине.
– Послушайте, скорее всего, эти «ОНИ» ищут дневник вашей мамы. Не допускаете такого?
– Не знаю. Кому и зачем, кроме нас он нужен.
– Ладно, не будем гадать, но я постараюсь дневник прятать, – я тоже взбудоражилась и занервничала. – Попрощавшись с заморским другом, я нашла дневник Энни.
* * *Энни 1975 год
Вчера ходила в одно очень милое кафе и вспомнила, как ты водил меня в начале 41-го года в гостиницу «Националь» в кафе. Я как увидела всю эту шикарность, так впала в ступор. Я упиралась, как могла. Там сидела такая роскошная публика. Какие-то известные артисты, писатели. Они были одеты так изыскано, что я в своем сером сарафанчике, выглядела нищенкой. Я помню, как вся сжалась. Мне казалось, что я была голой, а они все знали, что мне здесь не место…
* * *Юрий 1941 год
– Ты заслужила сегодня вознаграждение за попытку нарисовать тело натурщика. Тело, правда, так себе. Немного синюшное и тощее, но ничего. Молодой человек у тебя получился несколько скрюченный, словно у него одна нога короче другой. Ты пропорций не соблюдаешь.
– Хватит меня учить. К третьему курсу я тоже научусь писать тела. А, вообще, я люблю рисовать лица. У каждого своя мимика, значит свой характер.
– Ты же рисуешь одних херувимчиков. Всё пошли. Сейчас увидишь настоящую московскую элиту.
Боже, какая ты была смешная. Тебе казалось, что все смотрят на твой небогатый наряд. Как ты обиделась, когда я «обнадежил», что на тебя никто не смотрит. Ты ещё боялась, что нам не хватит денег, чтобы в «Национале» поесть. Я же тебе не сказал, что получил первый гонорар. Отец пристроил меня в журнал, и я рисовал шаржи на всяких проходимцев – пьяниц, тунеядцев и тому подобное. Меня распирало тебе поведать об этом, но, в то же время, было очень смешно наблюдать, как ты рассматриваешь меню, как ползут твои изящные брови вверх, при чтение цен на блюда. Я прошу, прости меня, теперь. Я был молодой и очень амбициозный. Ты с трудом проглатывала маленькие кусочки десерта, словно ела денежные купюры, и они встают у тебя комом в горле. Жаль, что тот единственный «богатый» поход в московский ресторан, о котором ты мечтала, не стал для тебя приятным.
