Оборотная сторона холста

Закурила, заварила кофе, приняла таблетку от головной боли и надела старый джинсовый комбинезон, схватила ведра и, чертыхаясь, выливала их в туалет. Постепенно квартира начинала походить на обиталище приличных людей.

Услышав звонок телефона, очень удивилась и даже не сразу отозвалась на его треньканье. Звонил Juri.

– Извините, если помешал, но я вчера не оставил своего телефона…, – теплым баритоном проговорил новый знакомый.

– Да уж, если бы вы мне понадобились, пришлось поднимать всё английское посольство, чтобы отыскать утерянного англичанина, – я была рада его слышать, но старалась не показывать этого, ворча что-то про невежливость и внезапное «вламывание» в дом.

– Скажите, Анна, вы прочли дневник мамы? – На том конце провода затаили дыхание.

– Нет ещё. Что так срочно он вам понадобился обратно?

– Я привез его вам, но мне и сестре очень интересно, что мама писала и думала. Мы оба плохо читаем по-русски, даже почти и не читаем, а мамин почерк и вовсе не разобрать.

– Понимаю. Я сама с трудом проникаю в общий смысл. Скажите мне, Юрий, можно я буду вас называть на русский манер, почему мама просила вас привезти его именно моему отцу? Что их связывало?

– Не знаю. Только то, что мама тоже когда-то жила в России и была художницей.

– Ладно, бессмысленно гадать. Я буду читать и вам пересказывать. Вы надолго в Москве?

– Нет. Поэтому мне хотелось бы за эту неделю ознакомиться с дневником.

– А, если я не успею прочесть? – Мне не хотелось посвящать заботливого сына в тайны взаимоотношений наших родителей. Тем более я сама пока не разобралась, что их так тесно связывало. Хотя, дневник предназначался не мне, а отцу.

– Послушайте, Juri, а если ваша мама не хотела, чтобы мы с вами читали её откровения? Дневник адресован моему отцу…

– Знаю. Но мне хотелось бы знать историю семьи. Мама почти никогда не обсуждала свое прошлое.

– Надо же, мои родители тоже. В чем же дело? Я постараюсь быстрее прочесть. Прямо, вот сейчас и сяду.

– Здорово. Я жду звонка, – мужчина отключился.

Я его почти обманула. Ни про холсты, ни про загадочное помещение в мастерской я делиться не собиралась. Во мне бродили сомнения, стоит ли мне подробно соприкасаться с ИХ историей. Но тянуло страшно, до чесотки в ладонях (или это от порошков, которыми я драила квартиру).

Я снова начала выкладывать отцовские работы, исходя из года их написания. Начиналось всё в раннем детстве. Это я точно знала, но рисунков маленького мальчика я пока не нашла. Первые «значительные» работы датируются 1940 годом. Тогда отец поступил в институт. На обороте ничего не было. Я начала переворачивать и аккуратно снимать с подрамников все холсты подряд. Первую запись я нашла на картине 1945 года.

* * *

Юрий 1945 год

Я, наверное уже никогда тебя не найду, но я тебя помню, каждую черточку твоего лица и огромные грустные удивленные глаза.

* * *

1980 год

Я перевернула картину. На ней одним росчерком пера был нарисован профиль девушки. Ни подписи, ни указания места, где была сделана работа – ничего. Все остальные работы я хорошо знала. Они висели по всему дому или в мастерской.

Я пошла в мастерскую. Дневной свет струился по потолку, но в том углу, где я наткнулась на забитое досками помещение, всегда было темно. Там же весели папины рубашки, в которых он работал, стояли мольберты и тубусы. Грубо заколоченное фанерой помещение было незаметно. Что там есть ниша, что стена в одном месте как бы провалена и вовсе в голову не приходило.

С большим трудом отодрав один кусок и поломав все ногти, я втиснулась в углубление. Ни повернуться, ни увидеть – ничего не могла. Очень тесно. Пришлось выкарабкиваться наружу и искать инструмент, которым можно будет отодрать тщательно прибитые гвозди.

Наконец плоскогубцы были найдены. Я начала тянуть, разгибать выколачивать гвозди. Кто-то сильно не хотел, чтобы пространство открылось. Постепенно, со скрипом грубый толстый лист стал поддаваться. Пока я боролась с занозистой древесиной, голову сверлил вопрос, – что я хочу там найти? Кто закрыл от глаз семьи загадки прошлого? Главное – зачем?

Всего четыре доски нужно было отодрать и…. Что я найду? Устав безмерно от сопротивления неодушевленных предметов, я уселась на пол и попыталась рукой нашарить в темноте вещи, которые были запрятаны. Внизу стоял ящик. Что в нём не поняла. Выше висела какая-то одежда и какой-то предмет с шарнирами. Нужно было идти за фонарем. Ещё две доски мне не отодрать.

Спустившись в квартиру на дрожащих ногах, я поняла, что должна передохнуть, как бы ни мучило меня любопытство.

Пока я варила кофе и с удовольствием затягивалась сигаретой, я взяла дневник Энни и продолжила разбирать почерк автора. В мастерской отец не разрешал курить. Хотя сейчас мне уже никто ничего не мог запретить, мне и в голову не пришло нарушить запрет.

* * *

Энни 1947 год

Мама моя была девочка послушная и не приносящая хлопот. Да и было не до неё. В местечке, где жили мои предки испокон веков, начались погромы. Приближалась революция. И все те, кто как-то сохранял паритет и компромисс, начали нападать друг на друга. Особенно доставалось евреям. Они были виноваты во всём. Мой дед решил, что нужно перебираться в более спокойные места. Пока дед решал этот судьбоносный вопрос, моя мама полюбила студента-поляка, который приходил к ней и её сестрам учить русскому, польскому и другим наукам. Дед, до определенного момента не считал, что если учитель девочек будет поляк, то это предосудительно. Да и знал ли он, что мой будущий отец вовсе не еврей, не знаю. Так или иначе, младшая дочь Рая решила, не ехать со всеми в Бессарабию (нынешняя Молдавия), а бежать с любимым. Убежать она не успела. Старшая сестра Мария всё рассказала бабушке, а вот забеременеть успела. Позор был страшный. Дед сначала хотел выгнать дочь из дому, но бабушка, как гласит предание, валялась у него в ногах, и Рая родила дома. Назвали меня Анна, отдав должное библейскому имени Анни. Позже, в другой жизни меня стали называть Энни.

Мой отец Ян Трушанский долго не смог выдержать напора верующей еврейской семьи, которая требовала, чтобы он перешёл в иудейскую веру и сделать себе обрезание. Пока Рая нянчилась со мной, Ян рванул, как говорили в Москву, где отдался борьбе за справедливость.

* * *

1980 год

Я прочла отрывок и отложила дневник, аккуратно завернув его в газету. Мне становилось всё интересней и занятней. Я чувствовала, что скоро пути моего отца и Энни пересекутся. Почему-то мне хотелось оттянуть момент их встречи. Почему? Не знаю…

Кряхтя, я встала со стула, чувствуя каждую наболевшую косточку, и отправилась наверх.

Мне не в меньшей степени хотелось познакомиться с историей своей семьи. Я понимала, что имею лишь малое представление о том, как жили, чем дышали мои родственники. Я часто из своей комнаты слышала их перешептывание. Но как только я появлялась в поле их зрения, все разговоры заканчивались. Бабушка и дедушка, ласково и немного сюсюкая, предлагали мне почитать или пойти погулять с ними по старой Москве, а с тех пор как я отчетливо помню маму и папу, они разговаривали редко и между собой и с остальными членами семьи. При этом тон их беседы всегда был напряженный и немного свистящий, будто маленьких змеек выпустили, а они шуршат и шипят. Неужели так было всегда?

Взяв фонарь, я начала светить в нишу. Видно было не очень, но всё же, я разглядела несколько удививших меня вещей: афиша, написанная на французском языке. На ней подтянув роскошную многоярусную юбку, гордо закинув голову, была нарисована молодая женщина. Там же висел мундир отца, который он почему-то никогда не надевал. На нем несколько дырочек, проделанных специально для орденов. Но самих орденов и медалей нет. Внизу стоял ящик с фотографиями, фотоаппарат «Лейка». Ещё было несколько рисунков, но это была явно не отцовская рука. На них какое-то питейное помещение, люди, в основном мужчины. Мне показалось, что я их уже где-то видела. Но лица, одежда, фон – все были, будто, выцветшими. Я решила позже вглядеться в лица посетителей.

Придется отдирать и остальные две доски, иначе мне не вытащить большой ящик со снимками. Главное, что я нащупала какие-то бумаги, приклеенные к задней стенке ниши, которые и не очень видно отсюда, а главное их просто так не отодрать, а я чувствовала, что за ними спрятано более важное.

Внезапно, на меня вывалился крафтовый пакет. Я развернула его. В нем аккуратно и любовно были уложены шотландская шапочка в красно-зеленную клетку с помпончиком и такой же клетчатый шарфик. Чье это? Я была обескуражена. Ещё несколько небольших коробочек – в одной из них жуткие металлические зубы. А это чье? Почему здесь?

Когда я оторвала третью доску, то четвертая, к счастью выпала сама. Ниша осветилась дневным светом, хотя не так хорошо, как всё остальное помещение, но всё просматривалось. Задняя стена пенала была обклеена старыми газетами. Прощупав их, я убедилась, что под ними тоже находятся раритеты, о которых мне ничего неизвестно. Но как отклеить газеты. Я принесла губку и чашу с водой. Осторожно промокая желтые жесткие уголки, я сумела отогнуть правую сторону и на меня как из рога изобилия посыпались документы, открытки, фотографии, на которых улыбались незнакомые люди. Правда, одна девочка мне кого-то напоминала, но сразу сообразить я не могла. Сделав руки крендельком, я вынесла из ниши, сколько могла. Всё тут же веером рассыпалось по полу мастерской. Не обращая внимания на закатившиеся под мебель бумаги, я снова ринулась внутрь. В самом дальнем углу висела шинель… женская. Левый карман был оттопырен. Я тут же сунула руку в колючие недры, достав пилотку и книжицу. Маленький томик стихов, но все рифмованные фразы были вырезаны либо из газет, либо из других томиков стихов, либо переписаны от руки. Каждое стихотворение на отдельном листке. Я подошла к окошку мансарды, чтобы лучше разглядеть и почерк, и сам подбор стихов. Это был мамин почерк и мамины любимые стихи. Как только луч солнца пронзил странички, сквозь строки профессиональных поэтов, стали проступать, проявляться, нащупываться надписи. Неужели ещё один дневник, ещё одни воспоминания попали в мои руки. Что же они все скрывали от меня, от себя, друг от друга?

Мне стало грустно и в то же время азартно. Какие же они на самом деле мои родственники, и эта неизвестная Энни, которая явно была камнем преткновения моих родителей, или нет?

Чем писала мама. Молоком, что ли, как Ленин. Строчки проявлялись постепенно, словно мама писала их сейчас. У меня появилось какое-то сюрреалистическое ощущение. От кого она прятала свои мысли.

* * *

Галина 1938 год

Ненавижу этот фильм, а он идет каждый день в нашем открытом кинотеатре. «Волга-Волга – мать родная…». Я крепко зажимаю уши, но это не помогает. Музыка треском кинопередвижки сверлит мозг. Теперь отца с нами нет. Я же председатель комсомольской организации школы. Что теперь будет? Боже, вместо того, чтобы думать о том, что папа, который был всегда примером чести и совести для меня сейчас сидит в застенках, а я озабочена только своими проблемами. А мама, а Наташа? Главное – мама. Она уже два дня сидит с папиной порванной рубашкой в сжатых побелевших кулачках и смотрит в одну точку.

* * *

1980 год

Я оторвалась от альбомчика. Читать было трудно. Текст был слепой. Листики бумаги заломленные и потертые.

Никогда мама не говорила о своем отце. О её маме я знала только то, что она умерла в эвакуации. О сестре Наташе знала только, что она погибла на войне. Почему мама даже через столько лет не поделилась со мной историей семьи? Меня страшно задело такое отношение. Какие тайны ещё я не знаю?

Я сидела посреди мастерской. Вокруг меня было множество отцовских картин, рисунков, рам от этих картин, маминых альбомов с фотографиями зарубежных артистов, переснятых с трофейных фильмов, две тетрадки с какими-то записями (я ещё до них не добралась) и пухленькая загадочная книжица. По другую сторону от меня лежал дневник Энни. Всё нужно пересмотреть и перечитать. Для чего-то они оставили записи. Уверена, что они предназначались мне. Необходимо кропотливо и медленно восстановить ход событий. Для этого нужно разобрать отцовский архив, материнские альбомы. Ещё какие-то листы, напечатанные на машинке, выпавшие из-под газет. О чем в них говорится. Голова шла кругом. У меня же была своя работа. Как молодому специалисту нужно было себя хорошо проявить. Последнее дело, которое успел сделать отец – устроить меня в крупное издательство, где хорошо платили и были неплохие перспективы для графика. Об отпуске и речи быть не могло. Только ночи в моем полном распоряжении. Я и попросить никого не могу помочь разобраться с архивом. Я не знала, что за загадки хранятся в лабиринте воспоминаний этих трех людей. Я ещё раз беспомощно обвела глазами разгром вокруг меня и решила пойти на кухню попить кофе, который принес сын Энни и подумать, с чего начать. Я знала только одно, что интересно читать мемуары параллельно. Тогда картина будет полной. Почему же мне на душе так тяжело. Я ждала неприятных открытий? Не знаю почему…

Вечером, примчавшись с работы, я разложила отцовские живописные работы и начала переворачивать каждую. Его записи хаотично располагались почти на всех картинах. Никакой хронологии не было. То одна фраза, то целый абзац, то весь холст заполнен мыслями отца. Я всё же старалась для себя выстроить порядок его жизни, хотя было очень трудно. Но в этой «беспорядочности» был особый смысл его необычной судьбы.

* * *

Юрий 1939 год

На картинах моего отца были изображены незнакомые мне улицы. Я спросил, что это за город. Он ответил – Москва. Я там родился и жил до 1900 года. Потом уехал в Париж. Я всегда мечтал о Париже.

Я поинтересовался, почему? Отец улыбнулся и ответил – здесь жили импрессионисты.

Мой отец Илья Волжин бредил живописью с детства. Рисовал на чём попало – на обоях, на полу, на сукне дедушкиного адвокатского стола. Родители умилялись талантливому ребенку и никогда не ругали за шалости. К пятнадцати годам детская непосредственность начала раздражать интеллигентных людей. Дед мечтал, чтобы сын пошел по его стопам, или, хотя бы выбрал себе достойное мужчины их круга, занятие. Илья внимательно выслушивал нотации некоторое время. Водно летнее утро, когда вся семья была в загородном доме, собрал пожитки и уехал. Записку «покорный» сын естественно не забыл оставить. Текст был прост и конкретен. На долгие годы мои прабабушка с прадедушкой вычеркнули единственного сына из упоминаний.

– Так, почему Москва такая серая? Там нет цветных домов? Не бывает солнца? – Упрямо приставал я к отцу.

– Моя душа имеет такой цвет, когда я вспоминаю о родном городе. Мне кажется, что там всегда идет дождь, – шептал отец и слезы, как дождинки капали на рисунки.

Почти каждый день отец ходил в знаменитое кафе «Le Rotonde» (105 Boulevard de Montparnasse). Отец всегда говорил название и адрес любимого кафе по-французски. Собственно, он там жил. Только изредка, забираясь под крышу ветхого домишки, в котором он снял студию без всяких удобств. Его совершенно это не пугало. Главное, слышать споры художников. Заглядывать через их плечи, наблюдать, как под их уникальными пальцами появляется живописный МИР.

Вон в углу попивает вино Сезанн, а вот входит, смеясь Модильяни с прехорошенькой барышней, Пикассо проповедует коммунистические идеалы, Моне, с высоты своего зрелого возраста, ухмыляется. Они то, объединяются между собой эти гении, то рвут отношения «навсегда». Счастье даже изредка находиться в поле их внимания. Отец говорил, что небожители его привечали, учили. Правда, все говорили разное и тянули в свою сторону. Но какая разница. Этот монолог отца я слышал ни единожды и мог цитировать наизусть. Однажды, продолжал рассказ папа, менеджер кафе запретил обслуживать курившую на веранде молодую женщину. К тому же, о, ужас! – смеялся отец, она сидела без шляпки! Её попросили покинуть кафе. Возмущенные художники перекочевали в другое кафе. «Ротонда» стали лишь туристической Меккой, где все стены выложены плитками со знаменитыми именами художников. Именно в «Le Rotonde» родилась и созрела живопись европейского авангарда! – гордо заканчивал свое повествование отец.

– А что же девушка? – лукаво спрашивал я, прекрасно зная ответ.

– Девушка вышла замуж и живет счастливо до сих пор, – отвечала мама.

* * *

1980 год

Я ещё раз прочла последнюю строчку и задумалась. Действительно моя бабушка произносила слова, немного грассируя, она любила вставлять французские слова, особенно, если хотела, чтобы я не знала, о чём идет речь. Дедушка называл её Аннет и всегда говорил, что любит всё офранцуживать. Я думала, что всё их поведение и общение являлись издержками старомодного воспитания. Потрясающее открытие, – вслух произнесла я, хлопая себя полбу. Я же видела бабушкин паспорт. Там было написано, что она родилась в Петербурге. Я понятия не имела, что дед Илья жил в Париже. Я вскочила и понеслась вниз в квартиру. Где архив деда. Я точно помню, что отец говорил, что у него хранится самое дорогое его сердцу – архив мамы и папы. Я тогда была маленькой. Мне было всё равно, тем более что я не понимала значение слова «архив». Где же он может быть? Я стала пристально рассматривать книжные полки. Не знаю почему. Может, подсознание подталкивало. Вижу картинку – отец на стремянке стоит у верхних книжных полок. Я притащила лестницу и с трудом достала до желаемых альбомов. Полки были нестандартной величины, специально сделанные под альбомы с репродукциями знаменитых картин и архитектурных памятников. Их было множество, стояли – плотно, прижавшись друг к другу. Пыхтя, я начала осторожно вытягивать по одному и тщательно их рассматривать. На меня тут же нахлынули воспоминания. Отец достаёт альбом и приглашает меня на наш огромный диван, на котором спокойно, не мешая друг другу, могли спать человек пять. Я сажусь. Папа начинает мне показывать и рассказывать о каждой картине, словно он её писал. Это было лучше сказок. Вдруг он замолкал и перелистывал или вовсе закрывал один альбом и переходил к другому. Почему? С этим разберусь позже. Сколько времени у меня займет перелистывание каждой страницы стольких альбомов. Я закрываю глаза. Папа держит объёмистую папку. Обложка сделана из металла, на котором что-то выгравировано. Где же она? Я пальцем виду по корешкам книг и дохожу до холодного шершавого корешка. Она… Нетерпеливо открываю её. Она тяжёлая и вот-вот выпадет из уставших рук. Осторожно спускаюсь и валюсь на диван, боясь, что сакральные листы выпадут из папки. К счастью, они прошиты и крепко закреплены. Я начинаю перелистывать страницы.

Многие из них написаны на французском языке. Я догадываюсь, что это переписка деда и бабушки, когда они женихались. Фотография – дед, бабуля совсем молодые и маленький мальчик. Подписано: «Париж 1925 год». Мальчик – мой папа? Он родился в Париже, но никогда об этом не говорил. Почему?

Я валюсь от усталости. Пожалуй, на сегодня для меня хватит впечатлений. До завтра – говорю я изображенным счастливым людям на фотографии…

Весь день на работе прошел как во сне. Я действительно хотела спать, так как разбирала архив до четырех утра, а потом не могла заснуть. Мне пришла в голову странная мысль. Почему сын Энни так похож на моего отца? Не мог же он быть их общим сыном, или они где-то пересекались после войны. Второй вопрос: моя мама чем-то похожа на ту девушку, которая написана отцом. Рисунок сделан то ли на войне, то ли сразу после войны. Я же похожа внешне на маму. Что всё это значит? Все вопросы я продолжала обдумывать на работе и незаметно для себя набросала очертания Juri, моего отца в молодости, маму и себя. Получилась «семья». Но такого никак не могло быть. Чтобы дальше не мучиться, я позвонила Juri и поинтересовалась, нет ли у него с собой фото матери и отца. Ответ был утвердительный. Мы договорились встретиться у меня дома вечером. Дальше работа пошла легче. Мне всё-таки пришлось вникнуть в сказку для взрослых, которую мне нужно было оформлять. Рисунки сдавать я должна через день, а я ещё даже не дочитала литературный материал. Понадеявшись на «Авось», решила, что прочту литературный материал и, вдохновившись, быстро сделаю оформление.

Вечером я прибежала с работы, переоделась и даже успела испечь шарлотку. Соседка снабжала нашу семью всю жизнь яблоками, которые в неограниченном количестве росли у неё на даче. Запыхавшись, но сделав всё, что запланировала, я задумалась над тем, что мой гость естественно начнет опять интересоваться подробностями отношения моего отца и его матери. Я же пока не дошла даже до момента их знакомства. Кроме того меня больше интересует его рассказы об их семье. Наконец, зазвенел звонок. Juri пришел с букетом и очередными дефицитными конфетами.

– Совсем необязательно каждый раз дарить подарки, – я с удовольствием взяла изящно подобранный и явно дорогой букет и краем глаза посмотрела на красивую коробку. Это было ассорти неизвестных мне шоколадных конфет. Внутренне я облизнулась, так как обожала на ночь съесть конфетку, а то и больше.

– Я принес фото, – гость сразу начал деловой разговор.

– Чудесно, но сначала мы попьем чай с моим пирогом. Знаете, у нас не принято, сразу брать быка за рога.

Молодой человек удивленно посмотрел на меня.

– Не совсем понял ваши слова. Можно как-то попроще сказать?

– У нас не принято сразу приступать к деловой части визита. Это понятно.

– Понял, только я очень взволнован всей историей. Я не очень понял, зачем вам фотография моего отца.

– Ну ладно, хотите сразу. Давайте. Я повернулась к буфету и вынула из ящика снимки мамы молодой и папы. – Вот это мои родители. Теперь покажите ваши фото.

Гость вынул из конверта две карточки.

Я не думала, что может случиться шок, просматривая фотографии. Сделаны и те и другие были приблизительно в одно и то же время. После войны. Удивительно, но и мой отец, и муж Энни были одеты в мундиры, а женщины в платья в горошек. Только Энни широко улыбалась, а моя мама сжала губы в ниточку.

– Юрий, ваш отец был высокий, как я понимаю, с кудрявыми рыжими волосами, светлыми глазами и пухлыми губами.

– Да, наверное. Я его плохо помню. Мама не очень долго прожила с ним. Родила меня, сестру и вскоре уехала с нами в Лондон. До этого мы жили в Ирландии в деревне, недалеко от Белфаста. Отец был врачом на войне. Потом тоже практиковал. Но я его больше никогда не видел, а мама говорить о нем не хотела.

– История запутывается окончательно. Где она с ним познакомилась? Она же из России.

– Анна, всё это я надеялся узнать у вас. Удивительно, но наши мамы тоже чем-то схожи. Да и вы, когда улыбаетесь, тоже становитесь похожи на свою маму. Только глаза у вас другие.

– Да, бабушкины. У неё тоже были карие.

– У вас они ещё влажные и грустные, даже когда вы улыбаетесь, как у моей мамы.

– Послушайте, Juri, перестаньте сравнивать ваших родителей с моими. Вы и меня рассматриваете так, словно мы близкие родственники. Право, это же смешно, – я замолчала на полуслове, потому что подумала, что не так уже весело. Что-то же связывало моего отца и Энни.

– Я думаю, что люди часто выбирают себе в спутников жизни тех, кто похож на их настоящих возлюбленных.

– Вы хотите сказать, что ваши и мои родители просто подменили подлинную любовь и взяли дубликаты.

– Не знаю… Мама про отца не любила говорить. То ли он был перед ней виноват, то ли она перед ним.

* * *

Энни 1946 год

Бедный Кэл, он выполнил свое обещание, а я своё нет. Мы же клялись перед алтарём, что «и в горе, и в радости всегда будем вместе». Я предательница.

* * *

Юрий 1948 год

Наконец, я встретил женщину, которая меня понимает. После двух лет отчаяния, я нашел ту, которой смогу всё рассказать.

* * *

1980 год

– Я не уверен, именно подробности хотелось бы выяснить.

– Я тоже не уверенна, что они нас обрадуют.

– Мне кажется, что правду знать лучше, чем тонуть во лжи, – молодой человек встал, медленно и аккуратно переступая через развал картин, бумаг, рам и книг. Вышел.

Я услышала, как закрылась входная дверь. Я тут же принялась соединять несоединимые судьбы.

* * *

Энни 1939 год

Вот она и Москва. Мне всего шестнадцать, но выгляжу я гораздо старше. Стащила у мамы её костюм, который предавал мне солидности. Совестно, конечно. Эта была её лучшая вещь. Ещё задолго до отъезда заказала за курицу туфли на каблучках. Дядя Арон, наш сапожник, очень нуждался. Детей у него было, по-моему, человек десять. А кормить нечем. На Украине был страшный голод. Что не успели отнять у нас у всех в революцию, то продавалось за копейки, лишь бы протянуть как-нибудь. Я взяла одну из наших несушек (к счастью мой дед умело вел хозяйство и видимо, от продажи мельницы кое-что осталось) и отнесла сапожнику. Туфли получились замечательные. Изящные и прочные полуботиночки. Уложила косу в большой низкий пучок, подкрасила чуть-чуть губы. В таком виде мне можно было дать лет двадцать. Главное, как выйти с вокзала. Всех, кто приезжал с голодающей Украины не выпускали из здания. Кто-то умирал прямо на вокзале, некоторые, с помощью всяких ухищрений, просачивались сквозь закрытые двери, другие возвращались обратно. Я очень боялась момента, когда у меня спросят документы. У меня их вовсе не было. Только бумажка об окончании школы. Я решила пойти ва-банк. Я сама подошла к милиционеру, предварительно выжав из себя слезы. Мне совсем нетрудно было себя завести. Я действительно очень скучала по близким и страшно боялась происходящего. Наполнив слезами глаза, платок, бросилась «в объятья» к стражу порядка. Запинаясь, заикаясь, сморкаясь, я лепетала, что приехала провожать друзей, и на перроне у меня кто-то выхватил сумку. Вещей у меня не было, аттестат лежал в лифчике. Молодой краснощекий парень сурово огляделся вокруг и повел меня в отделение милиции. Мы покинули злополучный зал вокзала. Теперь нужно сбежать или лучше… Я упала на тротуар, изображая обморок. Вокруг на площади собралась небольшая толпа сочувствующих и любопытных. Крики «нужна Скорая помощь, она умирает» и тому подобное привели моего провожатого в панику. Он приподнял меня и тихо стал уговаривать, что сейчас меня отвезут в больницу. Как говорил мой дед «На всё воля, Божья». Значит, Бог хотел, чтобы я вступила в Москву. Дальше можно пропустить немного. Скорая прибыла, врач сказал, что у меня почти нет пульса (наверное, от страха у меня остановилось сердце) и с сиреной, вопящей так, что мертвого можно было поднять, мы покатили в больницу. Пока врачи Скорой препирались с врачами больницы, которые уверяли, что у них карантин, и меня нужно везти в другую больницу, я соскользнула с носилок. Сердце упало в пятки, но бочком, бочком вышла за ворота клиники. Где я нахожусь, я не знала. Единственное поняла, что в центре. Так я соврала впервые. Но ведь это во благо, так считала шестнадцатилетняя беглянка. Кто же знал, какие «приключения» меня ждут.