Полная версия
Оборотная сторона холста
Любовь Шапиро
Оборотная сторона холста
© Л. Шапиро
* * *
Любовь Шапиро
Любовь Шапиро начала писать книги только в сорок четыре года. Родилась в Москве в проезде Художественного театра (Камергерский переулок). Видимо, это определило её судьбу.
Л. Шапиро – Художественный руководитель театра-кабаре «Летучая мышь» им. Гр. Гурвича. Преподавала в РАТИ, работала на телевидение – была сценаристом ряда цикловых программ, посвященных жанрам кабаре и мюзикла. Одновременно начинает писать книги. Лучше всего зная театральный мир, автор пишет на театральные темы детективно – любовно – авантюрные романы: «Закулисные страсти», «Дневник романтической дурочки», «Жизнь – это кабаре», «Моя бабушка – Золушка» или «Жизнь злой девочки», «В сорок лет жизнь только начинается», «Я люблю дышать и только»
Читайте – это то, что нужно сейчас!
1980 год
Мне не хотелось идти в родительскую квартиру. Вернее, квартира была нашей общей. Но после смерти отца я сняла комнату в коммуналке и перестала посещать отчий дом. Говорят, что если в помещении часто скандалят, то «дух» этих ссор остается и витает вокруг вас. В нашем доме не было как таковых споров или пререканий. Родители почти не общались между собой, а мать разговаривала со мной сквозь зубы. Отец меня очень любил, и мы часто шептались у мольберта. Мы прятались от матери и её бесконечных вздохов и недовольства, которые были ярко выражены на лице. Так было не всегда. Долгие годы меня холили и лелеяли оба родителя. Однажды, что-то произошло и всё кончилось. Семья разделилась, и больше уже не было общих чаепитий и благодушных бесед. Мне так никто ничего не объяснил. Я же была сначала слишком мала, чтобы охватить детским умом тайны, окружавшие моих предков, а потом и вовсе привыкла. Даже появилась некоторая выгода для меня. То, что запрещала мама, обязательно разрешал отец. Только бабушка с дедом, отцовские родители интеллигентно качали головами в знак несогласия с воспитанием единственной, горячо любимой внучки.
Я, неторопливо, нехотя несла ноги в сторону подъезда, уговаривая себя, что всё равно нужно забрать счета из почтового ящика и оплатить их. Не мешало вытереть пыль и проветрить квартиру. Главное, почувствовать, смогу ли я вернуться в отчий дом и не чесаться от напряжения, которое весит уже много лет в воздухе нашей квартиры.
Подойдя к почтовым ящикам, я не глядя, вытаскивала залежавшиеся квитанции и параллельно оглядывала подъезд, который недавно был покрашен, вернее сказать, замазан краской, которая уже начала отслаиваться, хотя запах её ещё сохранился.
Заперев ящичек, я вяло перелистывала квитки, одновременно подсчитывая задолженности и деньги, которые у меня остались после оплаты коммуналки. Уже почти поднявшись на наш бельэтаж, я увидела, нет скорее нащупала нехарактерный плотный конверт. Вытянув его из кипы счетов, я в темноте лестничного прохода рассмотрела печатные буквы, смешанные с латинскими прописными. Убыстрив подъем, суетливо вставив ключ в скважину, я крепко сжимала непонятный конверт.
В прихожей, как обычно, горела всего одна лампочка. Потолок был высокий, и нужно было каждый раз либо приглашать кого-то из друзей, либо электрика, чтобы ввинтить лампочки. Желание ни у кого не возникало, а сейчас и вовсе ни к чему.
На конверте был написан наш адрес. Адреса отправителя не было. Печать тоже отсутствовала. Видимо, письмо просто положили в наш ящик. Понять, когда это произошло тоже невозможно. Ни числа, ни года.
Я быстро вскрыла конверт. «Анна, большая просьба позвонить мне в отель по телефону. Юрий».
Ничего не поняв, я села на кресло, пыль тут же поднялась в солнечном рассеянном свете и залетала лучом надо мной. Опять печатные русские буквы, больше похожие на шахматы и шашечки и подпись латиницей Juri. Для моего понимания в скобках подписано Юрий.
Кто такой этот Juri? Откуда взялся? Никаких иностранных знакомых у нас не было. Мать не воспринимала иностранцев априори, отец помалкивал. Меня назвали в честь бабушки. Бабулю звали Аннет. Но это наша семья не обсуждала.
Звонить или нет. Если это подстава. Зачем? Я никому ничего плохого не сделала, если шутка, то чья. Я скромный оформитель книг. Может моя графика кому-то пришлась по вкусу и мною оформленные книги выставлены на международную премию? Бред какой-то.
Пока я крутила, нюхала письмо-загадку, трепетала. То вставала и шла к телефону, то поднимала, то опускала трубку, раздался звонок. Подпрыгнув от неожиданности, я, тем не менее, продолжала сидеть, вжатой в кресло и смотрела на телефонный аппарат. Наконец, я смогла встать и взять трубку, но там слышались только пустые гудки.
Переволновавшись, с сухим горлом, пошла на кухню, выпить воды. Кухня была в безобразном состоянии. Здесь не ступала нога человека с момента поминок по папе. Я вышла вместе с приглашенными друзьями, и больше не заходила сюда. Мне стало жутко. Я чувствовала затхлый запах немытой посуды и остатков пищи. Хорошо, что ещё мусор тогда захватила с собой. Сбросив всю одежду, которая, как мне показалось, успела пропахнуть вязким неприятным запашком, надев мамин халат, в котором она всегда убирала квартиру и готовила, приступила к приборочке. Дело оказалось непростое. Грязное и пыльное было всё. Прошло то всего три недели. Возможно, и до этого тоже никто со дня смерти мамы не убирал. С момента её болезни и смерти прошло полгода. Почему же я ничего не делала? Ухаживала за мамой, помогала отцу, работала. Было некогда, оправдала я себя.
Сквозь свои мысли услышала звонок в дверь. Он тренькал долго, пока я сообразила, что нужно подойти и посмотреть в глазок. Наверняка тётя Муся, соседка, услышав движение у нас, решила поинтересоваться, не собираюсь ли я продать или поменять квартиру. Она очень хотела жить с сыном. Не глядя в запыленный глазок, приоткрыла дверь. В проеме стоял «мой отец», только очень молодой и чуть более рыжий, чем в жизни. Луч солнца закрывал четкие очертания появившегося фантома. Я молчала, но дверь не закрыла. Молчал и гость.
– Что вам надо, – нервно поинтересовалась я.
– Я должен, – медленно выговаривая русские слова начал заморский посланник, – передать вам, если вас зовут Анна или вашему отцу, если его имя Юрий Волжин, некоторую информацию. Только сначала прочтите письмо, – молодой человек аж вспотел от напряжения.
– Я действительно Анна, а отец умер почти месяц назад. Пожалуй, вы проходите, – нехотя и опасливо произнесла я, пропуская Juri в квартиру.
– А я пока почитаю письмо.
Молодой человек тихо опустился на край стула. Я посмотрела в его сторону и покраснела. И стул, и стол, да всё вокруг было пыльным, а злосчастное яркое солнце освещало беспорядок.
– Вы, извините. Я не была здесь с похорон отца. Вот так всё и запустилось, – оправдалась я и начала читать письмо. Оно было короткое и внятное:
«Юрочка, я очень больна и вряд ли вылезу из этой перипетии, поэтому посылаю моего сына, чтобы он передал тебе дневник. Надеюсь, что ты его прочтешь. Твоя Энни».
– Это всё? – Никаких выводов из записки, написанной какой-то Энни, я не сделала. Мне требовались объяснения и подробные.
– Моя мать умерла полгода назад, – голос гостя дрогнул. – Я обещал ей, что любым способом доставлю в Россию её письмо и дневник. Я, честно, не заглядывал в него. Не знаю, кем был ей ваш отец и вы.
– Про меня там, – я постучала по письму, вообще, ни слова не сказано.
– Да… Но пока я искал вашего отца. Я приходил сюда каждый день, я узнал, что он умер, и остались только вы. Видимо, мама хотела, чтобы дневник переехал в ваш дом.
– Какой вы исполнительный мужчина, и сын чудесный, – я почему-то злилась и боялась одновременно. Посмотрев на сына некой Энни, я увидела, что он покраснел, даже порыжел ещё больше, чем был до этого момента.
Мне стало жалко его. Я решила проявить, наконец, российское гостеприимство.
– Сейчас будем пить чай. Вы ведь пьете чай.
– Нет, я пью кофе, – засмеялся Juri. – Вы думаете, что все англичане пьют только чай?
– Я не знаю. Кофе у меня нет. Хотите, я схожу к соседке и попрошу.
– У меня есть. Я захватил с собой кое-что, – из пакета, который я не заметила, он стал метать конфеты, печенье и ещё какие-то сладости, кофе и, всё-таки, банку чая, Juri тоже прихватил.
– «Omnia mea mecum porto», – решила блеснуть я перед иностранцем.
– Нет, просто шел в гости.
– Вы уже неделю носите этот презент, или обновляете содержимое? – меня обидело его знание латыни. – У нас в магазинах таких изысков нет. Из Англии везли? Нет, вы боитесь наших продуктов. Я где-то читала.
– Нет, что вы! Я только сегодня принес и купил в «Березке», – молодой человек опять порыжел.
Почему-то я оттягивала момент принятия дневника Энни. Показалось, что ничего хорошего его прочтение мне не принесет.
– Ладно, давайте свой кофе. На самом деле, я тоже люблю кофе больше чая. Будем пить и разговаривать. Вы мне расскажете хоть немного о себе и своей семье. Мне не очень понятно, как были связаны мой отец и ваша мама. Почему вас зовут Юрий? Меня всё смущает.
– Меня тоже. Мама никогда не делилась ни со мной, ни с сестрой своим прошлым.
– Мама ваша русская, как я понимаю. Судя по вашему почти прекрасному знанию нашего языка, мама с вами разговаривала по-русски.
– Да. Я даже учился в университете на отделении славистики.
Мы опять замолчали. Медленно пили кофе. Я не знала, какие вопросы задавать, мой гость, видимо, тоже. Нужно было начинать сначала. А где оно? В этом дневнике? Или порасспросить английского Юрия об их житие-бытие в Лондоне.
– Слушайте, Анна, вы начните читать дневник, а я зайду через несколько дней, если вы позволите, мне очень любопытно, что нас связывает. Тогда мы и попробуем разобраться…
– Пожалуй, предложение мне подходит. У меня тоже возникли некоторые мысли, хочу проверить.
Juri быстро встал. Откланявшись, направился к двери, стараясь не прикасаться к пыльным и закопченным предметам.
Я была несказанно рада, что он ушел. Повертев дневник в руках, я пошла в отцовскую мастерскую. Она находилась под крышей нашего дома. Помню, как долго её выбивали. Если бы не напор матери, то не видать советскому художнику, раненому на войне такой чудесного вида из окна мансарды.
Начнем сначала. Что-то я должна найти, но сначала вернуться к детским воспоминаниям. Может, всё же открыть дневник Энни? Я села на сундук, принадлежавший ещё моему деду. Задумалась.
Что, собственно, я знаю о судьбе своей семьи. Генеалогического древа никто из моих родственников не создавал. Рассказов на тему «…а помнишь…» тоже не было. Нельзя сказать, что дедушка, бабуля, мама или папа были людьми мрачными. Вовсе нет. Мне всегда отвечали на заданные вопросы. Но вопрошать мне хотелось редко. Сколько себя помню, дома всегда было тихо и напряженно. Маме нельзя было мешать, она правила статьи о художниках и ещё занималась экспертизой картин. А это дело подробное, кропотливое, требующее особого внимания. Отец чаще всего бывал в мастерской, а до её получения сидел или стоял у мольберта в столовой и смотрел в окно. Так он мог простоять несколько часов. Нередко папа уезжал «на волю», как он говорил, и приезжал загоревший или обветренный и довольный с полным ящиком рисунков и набросков будущих картин. Бабушка сидела в кресле-качалке и читала французские романы или вязала деду теплые свитера и носки. Дед часто простужался. Дед занимался в маленькой каморке проявкой фотографий. Он тоже часто уходил из дома «на натуру», как он гордо подчеркивал. Все были заняты творчеством или занятиями близкими к нему. Меня рано отдали в кружок рисования, когда поняли, что иначе я раскрашу все стены в квартире. То есть, занятия у всех были тихие, требующие концентрации на своем деле. Так откуда бралось напряжение, которое и сейчас засасывало меня в воронку воспоминаний.
Я всё же решила открыть дневник незнакомки Энни.
Он не был ветхим. Наверное, потому, что хранился в добротном кожаном переплете, и никто, кроме самой хозяйки его не брал в руки и не слюнявил, и не лил слез на страницы, которые даже не пожелтели.
Открыв неторопливо первую страницу, я готова была прочесть любовные излияния женщины несчастной или счастливой судьбы, которая каким-то образом пересекалась с отцом, но…
* * *Энни 1963 год
На титульном листе было написано Энни и все.
Запись первая: Недавно я решила приготовить пирог, который пекла мама на всевозможные праздники. Рецепт я точно не знала, но помнила, что её рукой аккуратно написанный, он хранился в толстой книге «О вкусной и здоровой пище», которая существует в каждом приличном доме. К сожалению, он не сохранился у меня среди немногочисленных раритетов, что проехали, прошли со мной все дороги долгой и странной жизни.
Мне захотелось найти ту книгу. Нет, не просто найти, я должна была иметь её в своем распоряжении. Где же в Лондоне взять её? Просидев с частичным рецептом в руках, я начала вспоминать, что было напечатано на первой странице. Я взяла краски, закрыла глаза, и моя рука начала выводить рисунки из детства.
Открыв глаза, я замерла. С непросохшего листа на меня пахнуло детством, Новым годом, мамой. Я услышала смех людей давно ушедших в небытие. На картинке по-прежнему красочно цвели и вызывали слюноотделение продукты, которыми в основном питались до войны руководители партии. При этом стол, у любой уважающей себя хозяйки, ломился яствами. Я ощущала запах этих блюд, но уже никто не смог бы мне их приготовить, а сама я тогда думала, что всегда будут бабушка и мама, которые когда-нибудь передадут мне рецепты своей неповторимой кухни.
Мне так не повезло. Мои любимые и родные ушли рано.
Я сидела над рисунком и думала о том, что я помню о них. Какие события их жизни остались и застряли в моей памяти?
Над моей кроватью висит фотография мамы, где ей девятнадцать лет. Тоже случайно уцелевшей в мясорубке моей судьбы. На снимке она очень красива и явно счастлива. На лице молодой женщины не дежурная улыбка, а выражение полного неподдельного счастья и веры, что всё будет очень хорошо.
Я посмотрела на портрет и поняла, что хочу попасть к ним туда. Нет, не на тот свет. Хочу оказаться в их компании. Стремлюсь услышать их рассказы, раскрыть их тайны, которые они, в отличие от нас, умели хранить и не отягощать нас своими проблемами.
Я на время постараюсь войти в ту атмосферу и те истории, которые слышала и не по одному разу. Некоторые из них поразили меня до глубины души. Хочется поделиться ими и со своими детьми и с теми, кто идет за нами, чтобы и они могли найти ответы на многие вопросы, которые встанут перед ними. Без сопричастности с прошлым – мы никто. Мы лишь звено, которое соединяет предшествующее с будущим.
Написав эти несколько ностальгических строк, я встала из-за стола и пошла печь пирог, с трудом додумывая рецепт.
Пирог получился. Мои дети радовались и удивлялись, такого пирога они никогда не ели, хотя уже давно могут, есть и пить всё, что им по нраву.
Я смотрела на Юру и Машу и думала, стоит ли оставлять им в наследство ношу, которую несла я, нужно посвящать их в превратности моей любви, захотят ли они меня понять и простить за нечестные поступки и хитрости, на которые я пошла, чтобы выжить. Не решат ли они, что я отдавала им меньше тепла и внимания, потому что всю жизнь страдала по тому, далеко живущему, но столь любимому человеку. Но мне хотелось, чтобы мои дети знали историю нашей семьи и приняли мою любовь и поверили мне. Я мало с ними разговаривала на различные темы. Сейчас пришло время…
* * *1980 год
Прочитав последние строки первых двух страниц, я подумала, что у меня тоже подошел момент, когда нужно разобрать вещи в квартире, просмотреть картины отца. Какие-то я оставлю себе, некоторые отдам в музей. Мне уже звонили оттуда. Отец мой не стал первой величиной в живописи. Но все, кто что-нибудь понимал в ней, говорили, что после его смерти, отца обязательно объявят гордостью нашего искусства, и картины будут пользоваться большим спросом.
Оглядевшись по сторонам, я была обескуражена. Полотна и маленькие рисунки валялись, как попало. Я не могла себе представить, что мой отец взял и раскидал свою жизнь. Главное для чего?
Последние недели его жизни были очень грустные и даже страшные, хотя, как всегда, папа молчал. Только почти всё время проводил в мастерской. Когда же я предлагала ему помощь… Я боялась за него. Пыталась приносить ему таблетки и еду. Он поджимал губы и отмахивался от меня, не давая даже подняться на последнюю ступеньку. Почему?
В растерянности, постояв несколько минут, я начала разбирать завал. Старалась разобрать полотна по темам, размерам, годам. Отдельно отложила листы с набросками, с рисунками, шаржи. Руки стали уставать. Я протирала каждую картину и, поднося к маленькому окошку мансарды, пристально рассматривала, что изображено на ней. Одна из картин выпала у меня из рук, и холст вырвался из рамы. Зажмурив глаза, я боялась взглянуть, что стало с произведением искусства, над которым папа корпел довольно долго. Наконец, открыв глаза, я подняла разломанную раму. Она тоже была очень ценная. Дедушка делал её своими руками. Возможно, её всё же восстановят. Затем взяла картину, гвоздики в подрамнике проржавели и холст отделился помимо моей воли. Температура в мастерской была неподобающей. Я винила себя. Об этом я совсем не думала. Этими «мелочами» занималась мама. Когда её не стало, отец старался следить. Итак, в моих руках был холст, на котором был изображён осенний пейзаж. Очень нежный. Все деревья на нём – несколько наклонены, словно в раздумье – цвести ещё или прощаться с листвой и преклониться перед наступающими холодами. Наверное, картина была написана давно. Я помню, как мама говорила, что Юрий, наконец, закончил свою «нетленку». Они долго сидели в мастерской, а потом мама вылетела из мансарды, скатилась с лестницы и вылетела на улицу. Тогда были живы ещё бабушка с дедушкой, которые сжались, словно боясь бомбежки. Они всю жизнь, сколько я их помню, содрогались и скукоживались от громких голосов или от резких движений. Они не могли забыть войны.
Я ещё раз внимательно взглянула на картину, пытаясь понять, что взбудоражило мать. Отодвинув от себя подальше пейзаж, я заметила, что последнее дерево на странно-кривоватой аллее какое-то отдельное. Оно и на дерево не похоже. А на что? Я поставила картину на мольберт, крутила холст и так и сяк. Но видела лишь укутанную в шифоновую накидку листву, прорывающуюся в красновато-голубом закате солнца.
Подержав пейзаж, я подумала о том, что у меня слабое воображение, и я не чувствую метафоры, которая явно заложена в тайне папиной картины. Я гладила холст, словно пыталась общаться с отцом, который смог бы навести меня на отгадку секрета картины. Внезапно пальцы застыли. Я почувствовала, как краска бугорками проступает на обратной стороне. Вообще-то, так не должно было быть. Я перевернула пейзаж и увидела, что весь холст исписан. Отец не только написал картину, но зачем-то сделал записи на ней. Почерк у папы был каллиграфический, и совсем нетрудно было разбирать слова, сложенные в предложения.
* * *Юрий 1967 год
Приходит день, когда всё, что ты держал в себе много лет должно быть написано на бумаге. Нельзя обманывать ни себя, не своих близких, тем более дочь.
Оказывается, картины и вся остальная живопись не смогла передать то, что хочется выплеснуть, просто объясниться с самим собой. Для того, чтобы быть предельно честным, нужно начать с самого начала. Мы никогда в семье не говорили о самом главном, почему мы вместе, чего мы боимся и что робеем произнести вслух. Мне надоело писать картинки, хочу писать слова.
* * *1980 год
На этом запись обрывалась. Но я была уверена, что где-то хранятся ещё мысли и слова моего отца, невысказанные в живописи. Забыв о времени, о еде, о делах, начала как вандал сдергивать картины с подрамников и выкорчевывать из рам. Проверив добрую половину папиных работ, я нашла альбом. С трепетом открыла его… Там, тоже нашла обрывочные записи. Хотелось соединить всё вместе и читать по порядку. Залезла на антресоли и на меня посыпались свёрнутые холсты и небольшие картины в рамах. Я стала смотреть на год написания работ. Может, это воссоздаст внятную последовательную историю.
Очень устав, опёрлась о косяк каморки. Он затрещал, и доски стали расходиться. Быстро шагнув в сторону, я увидела, что в щелях проглядывает вторая дверь. Почему-то меня испугала находка. Мне показалось, что на сегодня впечатлений и приключений хватит.
Спустилась вниз и пошла по лестнице в квартиру. В одной руке я держала дневник Энни, в другой холст отца. Начнём, пожалуй, с них…
* * *Энни 1965 год
Я – одна из тех, которых называют бастардами. Для местечка на Украине, это было постыдно, в 1923 году особенно. Совсем неважно, что произошла революция, и всех уравняли в правах. На самом деле моя мама была позором родственников. Она происходила из верующей еврейской семьи. Так как девочкам совсем необязательно было читать и писать, то в школы они не ходили. Но сначала расскажу немного о местечке, где мы жили. Немного из истории моей семьи. Местечко называлось «Ступник» – совсем близко к Бердичеву. Дореволюции поляки, украинцы, русские и евреи, обитали там, в относительном покое и мирном сосуществовании, стараясь ходить по разным сторонам улиц. Однако здоровались и даже имели общие дела. К кузнецам ходили русским, поляки шили замечательную одежду, украинцы держали скотину и кормили городок свежим молоком, маслом и так далее. Труднее всех приходилось евреям. Не кошерное есть, они не имели право, поэтому приходилось иметь свое хозяйство, женщины сами шили одежду, подшивали постельное белье, чтобы всё было своё и не попало в руки неверных. Обе мои прабабушки носили парики, а прадеды пейсы и кипы. Моя бабка сама себе выбрала мужа, то есть – моего деда – на свадьбе подруги. И хотя молодые должны были увидеть друг друга только на свадьбе, моя своевольная бабушка настояла на своём. Дед с удовольствием на ней женился, так как был из очень бедной семьи. У бабушкиного же отца была мельница, а это в те далекие времена было очень неплохо. Дед и все его братья и сёстры были красавцами, но было их слишком много. Из двенадцати шесть прабабушка потеряла. Они умерли в младенчестве. Но и тех шестерых, что остались, нужно было кормить. Прадед же мой особым трудолюбием не отличался. Выделялся он буйным темпераментом и гонором. В общем, свадьба состоялась и родилась моя мама, которую бабушка назвала Раей в честь своей бабушки….
* * *1980 год
Я отложила дневник и заварила себе кофе. Почерк неизвестной мне, но уже становившейся близкой Энни, был мелкий, словно она экономила место в дневнике. Кроме того, она вставляла некоторые слова над строчками, а какие-то писала на полях. От этого почерк становился бисерным.
Стоя посреди кухни, я думала о том, что Juri сказал мне, что дневника не читал. Почему? Он же адресован ему и его сестре. Возможно, они плохо читают по-русски. Господи, я даже не узнала ни его номера телефона, ни где он живет, ни сколько он пробудет в Москве, вообще ничего. Вдруг сам объявится.
Я машинально начала убирать кухню, понимая, что в квартире нашей семьи я останусь надолго. Мне становилось всё интереснее. Я должна прочесть надписи отца на картинах. Какие-то его работы были проданы или выставлены в музеях. А если на них тоже остались заметки, и я не смогу восстановить полную картину его, нет ИХ жизни.
А мама, которая почему-то ненавидела мое имя и называла исключительно Нюра, отчего бабуля покрывалась красными пятнами, а всегда сдержанный отец швырял кисти и надолго уходил в мастерскую. Мама при этом, гладила меня по голове и говорила, что любит простые деревенские имена, отчего я даже маленькой чувствовала издёвку и начинала лить слёзы. Неужели мама меня не любила? Не может быть. Кстати, что это за дверка в папиной мастерской и почему я побоялась её открыть? Когда она появилась? Я облазила в мастерской все углы и знала, как свои пять пальцев каждый закуток, но не предполагала, что там есть внутреннее помещение.
Опустилась на стул. У меня кружилась голова. Оказалось, что я ходила вокруг одного и того же стула пятнадцать минут. Убирать не хотелось, но было необходимо, чтобы успокоиться.
Завтра, всё завтра. Начну собирать работы отца по годам. Я зайду в расщелину каморки и продолжу читать дневник Энни. Всё завтра…
Утро не сулило ничего хорошего. Открыв глаза, увидела «поле брани», на котором сражалась я одна. Жуткий кавардак из папиных картин, разбросанных в разных местах. Какие-то тряпки, которыми собиралась протирать пыль. Два ведра грязной воды. Вчера у меня уже не было сил их выливать. Ещё раз, повертев головой по сторонам, решила начать всё же с уборки. Невозможно раскладывать холсты на запыленные с катающимися шариками пыли полы. Я всё оттягивала момент похода в мастерскую, будто боялась увидеть в каморке нечто неприличное или опасное.
