Лесные сказки

В доме рядом с печкой лежит собака. Такая… старенькая. Несмотря на то, что её миска никогда не бывает пуста, худеет день ото дня. «Не в коня корм», что называется. С течением времени оказывается, что всё, о чём твердят поговорки – правда. И это откровенно пугает.

– Эй, собака! Соба-ака! Ты спишь? Иди сюда, возьми кусочек.

Собака продолжает лежать. Она почти никого не слышит, практически ничего не видит. Когда ей что-то говорят, пытается прочесть по губам. Даже если обращаются вовсе не к ней… Большую часть дня собака спит. Во сне она может всё то, чего , увы, уже не в состоянии совершить наяву. Весело скачет вокруг хозяйки, лает, как щенок, хотя, за всю свою долгую собачью жизнь она делала это от силы раз семь. Раз в два года. Ей казалось неинтеллигентным скандалить попусту. К тому же, положа руку на сердце, собаке не совсем нравился звук собственного голоса. Не то, чтобы он был визглив или неприятен, отнюдь. Ну – не нравился, и всё тут.

Независимо друг от друга, с тарелки на пол, в собачью миску перекочёвывают два куска домашней дичи. Люди никак не могут привыкнуть к той мысли, что собака настолько стара, что никакими разносолами не вернуть былой подвижности и искры лукавства в её глазах.

Усталое терпеливое внимание, надежда расплатиться за заботу о ней. До последнего мгновения. И безграничная любовь… любовь… любовь…

Ей и раньше не было дела до своих надобностей. А теперь уж и подавно. Самое главное -чего желает хозяйка. Игнорируя вкусные куски у себя по носом, спит так глубоко, что кажется будто она уже на том многоцветном прозрачном мосту меж бытием и его противоположностью. Но моментально вздрагивает от любого громкого стука, вибрации досок пола. Каждый окрик воспринимает обращением к ней. С трудом открывает глаза. Тяжело поднимается, медленно разгибая поражённые артритом ноги и вопросительно смотрит на хозяев: «Что случилось? Нужна помощь? Куда идти?! Пока я ещё в состоянии…»

– Ба-ба! Ба!

– Ну, чего тебе? Смотри, опять собаку разбудил. Что ж тебе неймётся. Хватит мучить старушку. Мало она от тебя натерпелась?..

– Бабуль, да, ладно тебе. Я больше не буду. Можно я погуляю?

– Вот ещё, не вздумай.

– Ну, бабуль! Бабусечка-красотусечка, ну, пожалуйста!

– И не упрашивай, непоседа. Сиди, вон. Простудишься, чего доброго. Или, вон – как мама.

– А что мама? Она тоже гуляла?

– Тоже.– бабушка сморщила гузкой губы и недовольно покосилась на маму, которая делала вид, что происходящее не имеет к ней никакого отношения и продолжала суетится подле кухонного стола.

– Мама, а что ты готовишь?

– Тесто замешиваю.

– Будешь пирожки печь!?

– Пирожки.

– А с чем?

– С грибами.

– Фу. Я не люблю с грибами!

– Так и я не люблю…

***

В некотором царстве – государстве, немного дней и много минут назад, жили-были совершенно бледные поганки. Хозяйство своё вели, подобно норманнам, тихо. Жили замкнуто, как гномусы, в укромных пещерах. Месили тесто мицелия, влюблялись, растили детишек, ухаживали за стариками. Друг с другом были почтительны. Мужья своих жён баловали, те их величали по имени-отчеству, да на «Вы».

Детки у поганцев были смирные, тихие. Все, как один стрижены «под горшок», с ровными пухлыми щёчками, без намёка на румянец. Тихо играли рядышком, вповалку укладывались спать, там, где их настигала усталость. Родителей стеснялись и любили. Старших почитали, но считали ровней. Ибо тем было можно ровно столько же, сколь и им самим.

И всё бы у бледного народа было ладно, если бы время от времени, под напором проливных дождей, их пещеры не заливало водой. Сама по себе влага проблемой не была. Тесто грибницы впитывало её, как губка для мытья посуды, практически без остатка. Но то, что проникало с её потоками… Споры споров, слёзы недоразумений, рыдания авантюризма и всхлипывания беспечности. Всё, что проникало с дождями, вносило в размеренную жизнь поганцев долю смятения. Неопасное для зрелых и умудрённых опытом, оно смущало юных. Побуждало совершать поступки необдуманные, свойственные незрелому пытливому уму.

И вот однажды, после очередного дождя, обильно смочившего землю, на её поверхности появились некие оспины. Немного погодя, кто-то изнутри ощупал кожу почвы ловкими пальцами. Слегка потёр её и на мир вокруг глянули янтарными глазами шляпки поганок. Глянули и…

– Вы куда, безобразники?!

– Бабушка! Мы гулять хотим! Отпусти!

– Не пущу, негодники!

– Ну, нам же ж интересно!

– Интересно им. А вы знаете, что без зонтов наверх нам нельзя?

– Знаем!

– А вы понимаете, что, если потеряете свои зонты, то уже никогда не сможете вернуться домой!? Никогда не встретитесь с братьями, не обнимете маму с папой, ну и меня заодно.

– Нет… Мы не знали. Но нам очень хочется посмотреть на мир, который там, наверху!

– Эх, мои вы дорогие. Что с вами делать. Раз уж вас не остановить, старайтесь не привлекать к себе внимания. И запомните, что наверху вам можно быть совсем недолго. Всего лишь три дня. Если вы не потеряете свои зонты, если они переживут свои три цвета и не будут испорчены, вы вернётесь домой.

– А что это за цвета, о которых ты говоришь, бабуля?

– Вот, баламуты. Простых вещей не знаете, а собрались покорять землю! Так слушайте внимательно. В первый день зонт будет цвета топлёного молока, которое горчит, как вы врёте, если не желаете его пить перед сном. Во второй день зонтик будет цвета молочного шоколада. А в третий… Впрочем, если вы вытерпите и простоите на одном месте два дня, да не натворите бед, сами увидите, каким будет зонтик на третий день! Всё ясно вам, детки мои милые?

– Ясно, бабушка!

–Ну, тогда в путь. И запомните хорошенько,– ни в коем случае не сходить с места. Вышли и стойте там, где стоите. Да, и глаза сразу не открывайте, а то, неровён час ослепнете. Светло там. Ох и светло…

Понемножку, потихоньку, сантиметр за миллиметром, продвигали смелые поганчата свои зонтики наверх, пока не смогли полностью раскрыть их. Осторожно, как учила бабушка, сперва через реснички, поглядели по сторонам. Налево, направо, перед собой, вверх. И там, наверху, они впервые увидели небо.

Голубая шляпка небосвода оказалась столь головокружительной и так манила осмотреть её всю, что сделать это полузакрытыми глазами было просто невозможно. И, позабыв об осторожности, бледные от возбуждения более обыкновенного, поганчики распахнули свои глаза настолько широко, насколько это вышло. Первый раз в жизни. Впрочем, многое из того, что они делали в этот день было впервые.

Конечно, они почти сразу позабыли о напутствии бабушки не сходить с места, но вряд ли смогли бы сделать это, даже если бы захотели. Первый день, День цвета Топлёного молока они простояли не шелохнувшись. Впитывая аромат голубого неба каждой клеточкой своего тела. Глубина синевы была столь всеобъемлющей, что, казалось, оступись немного, покачнёшься и улетишь ввысь, вверх и утонешь там безвозвратно.

Перевести дух они смогли лишь тогда, когда заметили черного жука, торопившегося вдогонку закату. Тот успел добежать до своего домика меж корней невысокой травы незадолго то того, как вокруг сделалось темно и прохладно. Поганчики осмелели и собирались уже было побродить, рассчитывая, что сумерки уберегут их от любопытных глаз. Как вдруг тропинку, подле которой они обосновались поутру, лизнуло лучом света. Один раз, другой… Затем послышались шаги шести ног.

По тропинке шёл человек, слева от него, прихрамывая, брела собака.

– О, грибочки! Смотри, какие симпатичные!

Собака нагнулась, чтобы понюхать, споткнулась и едва не поломала шляпку одной из поганок.

– Ну, что ж ты так. Себе ногу ушибла, их чуть не угробила. Не трогай, пусть себе живут спокойно. Пойдём. Гляди-ка, там ещё кто-то…

Дождевой червяк, задремавший на тропинке, при свете фонаря сперва засуетился, пытался бежать, а потом, расслышав успокаивающее «Не бойся, я тебя не обижу!», остановил судорогу своих колец и остался лежать подле арендованной на одну ночь норки в земле. Только чуть подвинулся, давая собаке пройти, и всё.

Каким образом зонтики поменяли окраску, поганчики не поняли. Но второй день, как и обещала бабушка, они провели под сенью, цвета молочного шоколада. Мальчишкам казалось, что они уже старожилы тут, наверху. Тихо хохотали, толкались и даже, пока никто не видел, немного отклонялись от вытоптанной за день площадки.

– Слушай, смотри, как здесь здорово!– говорил один другому.– Давай, останемся тут навсегда, а?

– А как же мама? А бабушка? А папа? Папа тоже расстроится!– не в шутку пугался второй.

– Я бы не советовала вам этого делать,– раздалось где-то рядом. Да так близко, что поганчики испугались оба разом.– Не советую!– услыхали они опять и от страха прижались друг к другу, переставив ножки точно в тоже место, с которого так необдуманно пытались сойти.

Издалека послышался грохот, шумное дыхание и по тропинке мимо них проехала тележка, нагруженная глиной. Человек с тележкой был знаком им по ночному происшествию. Он остановился подле и сокрушенно пробормотал, разглядывая развороченную подле ножек грибов землю:

– Ну, вот и зачем? Зачем портить?! Простоят день-другой, и всё. Зачем укорачивать? Ну, пусть живут, сколько смогут. Губить-то к чему?! – махнул рукой, ухватил тележку и покатил её дальше.

Поганчики ещё теснее прижались друг к другу и стали ждать, когда пройдёт этот день. Мимо них бегали солдатики в красной портупее. Проходил барашек, похожий на облачко с ножками. Он потянулся было к мальчишкам, но увидел их испуганные рожицы, наморщил нос и не стал трогать.

Когда тени стали отдавать предпочтение востоку перед западом, их навестил щенок бабочки. Чёрный, мохнатый. Такой смешной и простодушный. Он несколько раз важно продефилировал мимо, а потом-таки решился, подобрался поближе, скинул капюшон и оказался девчонкой. Она весело рассказывала новости, во все лопатки кокетничала, то и дело поводя карими глазищами в сторону мальчишек. А потом вдруг засобиралась и ушла.

– Мило поболтали ,– сказал один.

– Зачем ушла?– согласился другой,– могла бы и до завтра побыть с нами.

– Слушай, а завтра-то последний день. Третий!

– Угу. Интересно, какого цвета будут зонтики…

А назавтра зонтики стали чернеть. Солнце сушило и жгло их, изгоняя из того мира, в котором нельзя быть только гостем. Мальчишки оглядывались по сторонам, пытаясь наскоро запомнить всё, к чему так скоро привыкли за это время. Голубое небо. Ребёнок трясогузки, который заглядывал в окно домика, что стоял неподалёку и вытягивал шею, как гусь, громко сокрушаясь, что он не камбала и не умеет глядеть двумя глазами в одном направлении. Мальчишки не видели рыб подле, но примерно представляли себе, кто это. Щенок бабочки рассказывал, как маленькие люди скармливали рыбам в пруду взрыв пакеты. И наблюдали после, как тех разрывает на неровные кусочки… Нет! Такое забирать с собой и думать об этом всю жизнь было страшно. Ничего не оставалось, как из последних сил смотреть на небо, чтобы утопить в его голубых волнах дурные воспоминания и предчувствия.

Шляпки грибов съёжились, ножки превратились в чёрные прутики. А через пару часов от них и вовсе ничего не осталось.

Чёрная пчела плотничает на краю скамейки, где отдыхает тот человек, который толкал перед собой гружёную глиной тележку все эти дни. Несмотря на то, что ему приходилось тяжело, он аккуратно объезжал выросшие прямо посреди дороги поганки. Конечно, проще всего было бы проехать по ним колесом, раздавить в труху и не доставлять себе неудобств, не прилагать лишних усилий. Но… совершая добрые дела, усилия никогда не бывают лишними. И кто знает, кто и каким приходит в этот мир. Человек понимал это. Как знал он и о том, что каждый день важен. А у тех парней в забавных шляпках цвета топлёного молока, их было всего-навсего три.

Три длинных коротких дня на земле.

Сосна

Прежде, чем сорвать цветок, поговори с ним.

Вдоль железной дороги бежит большая собака. Толстый у основания и длинный, похожий на крысиный, хвост чуть загибается вверх, как у скорпиона, а кончики ушей болтаются подобно крыльям бабочки. Вверх и вниз. Ей весело от того, что поводок не натягивает ошейник и она может спокойно заниматься своими прямыми обязанностями. Отмечать границы владений и оберегать сына хозяйки, которого она взяла с собой на прогулку. Время от времени собака останавливается и проверяет, чем пахнет ветер. Если ничего подозрительного или опасного не ощущает, то продолжает свой безудержный галоп. Растрачивая накопившееся за ночь утомление, разгоняя скуку мышц, расслабленных постоянным возлежанием на одном месте. Если ты большая собака, в доме не побегаешь, не повеселишься. Только поднимаешься со своей лежанки и уже окажешься помехой.

Собака в очередной раз повела носом по ветру и ощутила слабый запах тины впереди. Обогнала мальчишку и остановилась прямо перед ним, мешая идти дальше.

– Ну, Сара же, какого чёрта?

Собака снисходительно обернулась, но с места не сошла. И тут маленький человек увидел, что кусты на краю дороги выдавили из себя тёмную серую ленту.

– Ой! Гадюка!– воскликнул мальчик и, благодарный, погладил собаку по голове. Та довольно шевельнула хвостом и побежала вперёд.

Через пару сотен метров им встретилось знакомое семейство кабанов. Собака сделала пару прыжков по траве в их сторону, а потом обернулась к мальчику, спрашивая позволения побегать с кабанами, но тот отрицательно покачал головой:

– Видишь, там поросята. Слишком малы. Испугаешь.

Собака согласно кивнула головой , прыжком же вернулась назад и они отправились гулять дальше.. Пройдя ещё немного, наткнулись на ветку сосны, некрасиво присохшую к краю лужи с глянцевыми растрескавшимися пятками.

– Странно, откуда тут ветка? Здесь же берёзы да дубы. Сосны с той стороны…

– Шлёп,– под ноги, прямо через насыпь перелетела ещё одна ветвь.

Мальчик взобрался по гальке наверх и разглядел, что железнодорожные рабочие расчищают полосу отвода путей. Прямо у него на глазах выдернули с корнем очередную молодую сосну и бросили в траву умирать.

– Что вы делаете?!

– Подумаешь, делов-то… Оно ж даже и не сосна ещё, а так,– ветка с корешками.

Деревце лежало на боку, дивясь неестественной близости земли, ощущая, как почва уходит из-под ног, сохнет на придорожном сквозняке, превращаясь в песок, щекочет, осыпаясь. Становилось как-то пусто и неуютно. Сильно хотелось пить, но делать это лёжа на боку сосенка не умела.

– Сара, рядом. – приказал мальчик собаке, быстро снял с себя рубаху, положил на землю подле умирающего деревца и немного замешкался,– Как же тебя поаккуратнее ухватить…

Потом перекатил сосенку на рубашку, закутал, как ёжа и обращаясь к собаке, сказал:

– Всё, давай, быстро, бегом. Сосна умрёт, если осыпется вся почва с корней…

…Сосенка пошевелила пальцами ног и почувствовала, что им тепло, мягко и уютно. «Ох,»– подумала она,– « Какой кошмар приснился мне, однако. Меня похитили из дома. Потом я летала во сне. Не надо было пить так много дождевой воды…» Она открыла глаза и удивилась переменам вокруг: «Забор. Собака. Люди. Кто они? Зачем они поставили около меня забор? А там? Что это за большая лужа неподалёку?» Сосенка чуть наклонилась в сторону пруда, чтобы разглядеть зеленоватую воду, цветок кувшинки в самом центре и блестящую лягушку на его берегу.

– Вот, кажется пришла в себя.

– Ага, гляди, иголки стали мягче, а то казалось, вот-вот осыпятся.

– Ну, хорошо. Пойдём, пусть отдыхает. Теперь её дом здесь.

Сосенка привыкла к новому месту. Ей нравится дразнить кусты смородины, что живут по ту сторону забора, который охраняет её от бессердечных людей в оранжевых жилетах. Зимой она охотно разрешает дятлу и поползням прятаться среди ветвей от ветра. Радуется новогодней гирлянде из фонариков, сверкающей на её стройной фигуре. А весной, когда пальчики веток распускают бутоны фейерверком нежных молодых побегов, минуя сходство с маленькими восковыми свечами из прошлого, она становится уязвимой. Нежной. Немного нервной. Часто хнычет по вечерам. И просит уберечь её от чёрных гусениц сосновых пильщиков. Они завивают хвою, делая её кудрявой, пережигают перманентом, и та опадает. Остаётся одна лишь голая беззащитная веточка.

Чёрные гусеницы агрессивны, как цепные псы. Заметив приближение врага встают на дыбы и делают выпады, с чуть заметным шипением. Но пугаться этого нельзя. Нужно собрать, всех до единой, и отнести подальше. Сосенка терпелива. Ей немного не по себе и чуть-чуть щекотно. Расставляет пальчики иголок, когда необходимо, замирает, упруго переча порывам ветра. А после – радостно одёргивает свои вечнозелёные юбки. Мгновение спустя сосенка беззвучно чихает, достаёт из зелёного ридикюля заветную склянку и выпускает ароматное хвойное облачко. Благодарит.

Элегантно. Небанально. Сердечно.

Прежде, чем сорвать цветок, поговори с ним. И, быть может, ты передумаешь.

Надеюсь, что так…

Навстречу…

Какая это радость, украшать не угасший безжизненный ствол, а живую сосну!

Она стоит, скромно опустив глазки, как невеста. И едва дышит от предвкушения. Волнуется так, что снег на кончиках игл тает. Да и как не возрадоваться возможности блеснуть в ответ редкому блику солнца, что пробился, растолкав вату облаков. Позволить ветру дотронуться прозрачным пальчиком до стеклянного шара и даже раскачать его! И огоньков биение, в такт радости, что жива, пока жив ты…

– Руку давай.– И Сосна протягивает ладонь, аккуратно подобрав кисть ветки щепотью.– Мизинчик прижми, задену!– Сосна прижимает покрепче к веточке оставшуюся иголку и я аккуратно надеваю блестящий поясок шарика ей на запястье.

– Не жмёт? Не давит нигде? Не больно?

– Нет-нет! – быстро крутит головой и тянет руку в сторону – поглядеть, как оно выглядит.

– Нравится?

– Очень! – восторженно вздыхает она и протягивает другую руку. – Давай ещё!

– Не будет тяжело?

– Нет! Будет легко!

– Ну, ладно,– и я беру другой шарик, третий, четвёртый, – продеваю в ушко каждого струю мишуры, привязываю чуть выше ладони. Чтобы не тянул вниз, не ломал иголок, не мешал.

– Всё, довольно!

– У-у-у! Мало!

– Хватит, гляди: фонарики и шесть шариков! Куда тебе больше? Больше будет некрасиво.

– Гм… Правда?

– Конечно, правда! Мне не жалко, я могу тебе их нацепить хоть все разом! Но, во-первых, тяжело будет, а во-вторых, безвкусно. А если шарики засыплет снегом…

– Ладно-ладно, уговорил. Пусть так. Иди уже!

Я отхожу на пару шагов, чтобы полюбоваться, решаю что шарики надо поменять местами. Возвращаюсь к Сосне, снимаю один, второй…

– Ой! Зачем это ты?!

– Не волнуйся, лучше будет, если золотой шарик будет справа, а малиновый слева и немного ниже.

– А… Ну, хорошо. Если будет красивее…

– Угу, будет, не переживай! – я ещё раз отступаю в сторону, чтобы проверить, всё ли так, как надо. Вроде бы, да.

Сосенка немного волнуется, торопит меня. Ей уже хочется, чтобы я шёл в дом. Скоро стемнеет, а надо успеть покрасоваться перед всеми.

Я ухожу и наблюдаю через окно, как кокетливо и лукава Сосна с синицами, как заботлива к воробьям, царственна строга с дятлами… Одна из синиц раздухарилась чересчур, попыталась умыкнуть самый яркий шар. Как шарфик, что крадут кавалеры у дам, пытаясь обратить на себя больше внимания, чем они того достойны. Но,– и шарик на прежнем месте, и птице было указано на дальнюю от Сосны ветку. Строга… Недотрога!

Я смеюсь и с нежностью наблюдаю за ней. Но мороз – тот не растроган, хмурит брови, перчит воздух, гонит всех прочь. И попрятались зрители поближе к печной трубе, под крышу. И осталась Сосна одна, вторит мерцанию неблизких звёзд голубыми огоньками…

Грустно ли ей? Одиноко? Зябко? В доме – запах разгорячённого кофе и не купленных ещё мандаринов. Но зачем сосне кипяток и цитрусовые? Ей довольно мимолётного тепла человеческих рук, выбирающих в хвое гусениц или украшающих ветви дешёвыми блестящими шарами. Это – дорого. К тому ж… Сверкание шаров, оно вполне может быть дешёвым. Но не сияние глаз. Навстречу.

Всё испортил соловей

Поутру все дорожки покрыты открытыми форточками домов подземных жителей. Словно горстки мака просыпаны там и сям. Перекликаясь,в ответ на зов самолёта, своё "ку-ку", воздушный поцелуй,выпускает в свет кукушка…

Лягушка встречает и провожает поезда, как соперников, сурово выкатывая глаза и раздувая щёки резонаторов, резонно полагаю, что это придаёт солидности.

      Осы летают с расслабленными руками… все в лимонном соке. Ещё вялые и дружелюбные от того…

На деревьях появились листочки… Маленькие… Зелёными стоматитными язычками дразнят друг друга. Ну и всех, кто мимо…

– Простите… извините, я пройду. Аккуратненько…

Со стороны кажется, что ты не в себе, ибо разговариваешь сам с собой. Ан нет!

      Первые весенние хлопоты застали земляных пчёл прямо посередине тропинки. Поэтому, ходить приходится аккуратно переставляя ноги, чтобы не потревожить скромных соседей. Группа товарищей доставила свою главную даму из промёрзших глубин на поверхность. Та, предаваясь неге в полной мере, позволяет ерошить и сушить свои пышные меха под пристальным взором сияющей бонны… Ещё не злобной, но уже горячей.

Всё испортил соловей. С присущей ему заносчивостью, присел на пенёк, что отдыхал подле тропинки, откинул фалды концертных одежд своих… глянул одним глазом, другим в сторону не ожидающих вероломства пчёл… И спланировал в самый их хоровод. В самое сладкое…

Трудно входить после в дом, где свалявшийся за зиму воздух лежит густо и вязко.

Тошно слышать сладкоголосие соловья, так споро расправившегося с мохнатым милым семейством.

Первый снег

По лесу раскиданы крупные аппетитные куски белой булки. Или то, что кажется ею.

Обглоданные первым настоящим морозом полукружия чаги с берёзовых стволов… неровные разломы сухарей лип, упавшие навзничь дубы, обнаружившие букеты корней… и первый, едва заметный глазу снегопад, который невесом и невидим, но уже жив…

      Воздух местами истекает соком озона, а примятые тёплыми телами оленей гнёзда травы пахнут влажной пылью…

Подул ветер. Казалось, что берёза тряхнула поредевшими кудрями, но нет. То был первый снег.

Не торопись…

Водоросли в пруду – не просто неряшливые комки тины. Время от времени они выставляют согнутую лодочкой детскую ладошку листа. Покрутят ею в разные стороны, проверят,– тепло ли, холодно ли над водой. И, разобравшись со сложностями перемещения воздушных масс, противоборстве фронтов атмосферного давления и разницей температур, быстро прячут её в относительно тёплый карман пруда:

–Ну, уж – нет! Я пока подожду,– бормочет растение,тихо и спокойно укладываясь на самое дно. Взбивает мягкую перину тины и , засыпая, бормочет соседке-лягушке,-"Ты, того, не торопись наверх. Рано."

– Успеется,– соглашается та и поворачивается на другой бок…

Мишка

На самой макушке каждого лета, начинает явственно проступать запах Нового Года. То ли сосны, обжаренные солнцем, элегантно и томно благоухают. То ли мы сами, уставшие уже от зноя, тянем прохладное одеяло зимы на себя. Как и всё вокруг. Со свойственным человечеству неутомимым эгоизмом.

Это немного странно, но с таким удовольствием вспоминаешь, как кто-то ленивый там, наверху стряхивает снежинки со своего стола. И какие они аккуратные, строгие. Какие непрочные, ранимые сахарные и трепетные… холодные!

      Миша Вахрушев рассматривает снежинки через увеличительное стекло. Он хороший парень. Спинальник. В свои 22 года так мало видел, и так много почувствовал.

Для того, чтобы задержать мгновения радости, которые находит вокруг себя, Миша сочиняет стихи и рисует. Стихи диктует маме, та вписывает их размеренным почерком в тетрадь, посечённую на квадратики. А вот рисовать мама не умеет. И Мише приходится делать это самому.

Он не может обхватить своими полупрозрачными пальцами кисточку, не в состоянии даже просто поднять руку, чтобы согнать комара, но когда мама вкладывает ему в ладонь кисть или карандаш, то видно, как руку парня перехватывает кто-то крепкий и надежный, ибо линии, возникающие из-под его пера всегда ровные и четкие, словно сделанные по трафарету…

Летом мама вывозит коляску с Мишей во двор школы, что неподалёку. Под высокую берёзу. Во время перемен, ребятишки подбегают поболтать. Они нисколько не смущаются мишкиной немощи. Без панибратства задирают его, и, со свойственным мальчишкам смущением, проявляют заботу, отгоняя от лица Миши насекомых. Оберегая от пощёчин солнца, перекатывают неловкое транспортное средство поближе к стволу, подальше от зноя.

Звонок на урок и Миша остаётся один. Он вдыхает в себя чужие движения. Так жадно, как может. Насколько достаёт сил. Чтобы хватило на всю долгую пору ненастья и снега, о котором мы грустим с середины лета.