Избранные проявления мужского эгоизма. Сборник рассказов

– Ложку найдем, – весело отозвался Шмелев.

– Молодец, ВосклЯцов, – бубнил набитым ртом Шмелев, – только разумение у тебя короткое.

– Что? – удивился Восклецов.

– А может наоборот – долгое. Долго разумеешь, коротко делаешь. Не ясно? Ну, ничего, ночь впереди, подумай, может, и поймешь. Ты наворачивай, наворачивай, чего вылупился-то?

– А! – встрепенулся Восклецов и попробовал дотянуться до банки.

– Эх ты, деревня Никоновка Черниговской области, – отстал от банки Шмелев и вытащил из отворота ушанки окурок. – Курево-то оставить?

– Вологодский я, – тупо ответил Восклецов.

Банка была пуста.

Едва Шмелев забрался на нары, с нижней полки высунулся наводчик Султанов.

Восклецов смотрел на пустую банку, рассеяно думал. В банке уже чернела земля, в которой вился клубок дождевых червей. С речки Углы тянуло туманом и лещами. На берегу сидели рыбаки.

– А, Восклецов, кушаешь? – сонно спросил Султанов.

– Хочешь?

– Не, чай хочу. Настоящий чай хочу. Зеленый.

– Это… как? – удивился Восклецов.

– Это так: мало чай пьешь – большой сила получаешь. Армейский чай плохой.

– Эта. ..вода есть.. . В котелке…

– Ты добрый ошна, Восклецов. Но давай мой чай пить. Сахар, сухарь… Хороший чай пить будем.

– Чайком, значит, балуетесь, – свесился сверху Шмелев.

Восклецов рассеянно улыбнулся.

– Иди, тоже пей, – пригласил Султанов. – Хороший чай сделал ошна Восклецов.

– Я? – удивился Восклецов.

– Уж не откажусь. – Шмелев спрыгнул с полки и подсел к буржуйке – А пошамать к чаю что-нибудь найдется?

Султанов придвинул к нему сухари.

– Наши ничего с чаем не едят. Лепешка, навот, виноград на столе есть. Но наши только чай пьют. Baй-бой! – загрустил неожиданно Султанов.

– Много ли проку воду голую дуть, – пробубнил Шмелев. – Вон деревенщину нашу спроси. Небось, к блюдечку чая сала изрядный шмат, шанежки. А, ВосклЯцов?

– Ты… чего? – спросил Восклецов Султанова, в раскосых глазах которого блеснули слезы.

– Лепешка хочу, – вздохнул Султанов. – В руки взять хочу. Понюхать хочу. Давно не видел.

– Да, – вздохнул вслед за ним Восклецов. В дымном проеме пятистенника возникли мамины руки и огромные ломти каравая. Он тоже хотел понюхать хлеб.

– Кто там ностальгию разводит и бравым солдатам мешает спать?

Из темноты противоположных нар высунулась взлохмаченная голова сержанта Казановича, отчисленного перед армией с философского факультета МГУ.

– А, Шмелев! – Казанович накинул на крупные плечи шинель и подсел к буржуйке, – Тебя в соседстве с едой только и видишь. Молодец! Да ладно ты обижаться, сиди уж!

Казанович выставил вперед руки и наткнулся на банку из-под каши

– А ну-ка, Восклецов, пошарь-ка в моем «сидорке». Пировать – так пировать.

Восклецов послушно шагнул к нарам.

– Что, Султаныч, – Казанович приобнял за плечи Султанова. – Скучаешь, значит, по своему кишлаку? Да, здесь тебе не оазис с дынями и ишаками. И как тебя угораздило оказаться в российской армии?

– А я знаю? – беспечно махнул рукой Султанов.

– Хитрым надо быть, – продолжал Казанович, вскрывая принесенные Восклецовым банки. – Разве не так, Шмелев?

– А что я-то?

– Ладно, не бойся, не буду тебя угнетать.

– Чего пристал? – взъярился Шмелев.

– Ну-ну, – миролюбиво протянул Казанович, – ты не очень-то выходи из себя. Молод еще. Да сядь ты, сядь. Кашу есть сейчас будем.

– Ох, и натура же у тебя, Казанович, – выругался Шмелев, забираясь на полку. – Язва турецкая. Мстишь, что ли, за то, что, загребли? А еще философ.

Казанович расхохотался.

Банки с кашей еще шипели на буржуйке, когда проснулся взводный – лейтенант Махонов. Увидев сидящих у печки солдат, он хотел было приказать лечь спать, но передумал, вслушиваясь в их разговор.

– Дурак он, – сказал Казанович, имея в виду Шмелева, – напомнил мне одного милиционера, когда я однажды закурил в подземном переходе. «Документы гони», – орет. Достаю студенческий билет, а он, значит, чтобы меня поддеть, говорит: «А еще очки одел!» Прямо так: «одел».

Казанович оперся спиной о дощатую стену вагона и сунул в уши наушники плейера, с которым никогда не расставался.

– Это… музыка? – спросил Восклецов.

– Музыка, – проговорил, не открывая глаз Казанович. – Пинк Флойд, «The Great Gig in the Sky».

– А-а, – понимающе протянул Восклецов.

– «Гигантская колесница в небе» по-нашему. Из «Обратной стороны луны».– Казанович зашептал что-то непонятное для Восклецова, видимо просто повторяя вслух слова из "музыки":

And I am not frightened of dying, any time will do, I don't mind.

Why should I be frightened of dying?

There's no reason for it, you've gotta go sometime.*)

– Что такое… колесница? – не удержался Восклецов.

Казанович выключил плейер и снял наушники.

– Это что-то вроде нашего «Т-72», только без башни.

– А-а, – вновь понимающе кивнул Восклецов.

Казанович улыбнулся, глядя на Султанова и Восклецова:

– Чего приуныли? Давайте-ка, ешьте.

Механик Горюнов, слушая, о чем говорил Казанович, чуть не расплакался. Не поминают, значит, его дурным словом. И сам бы не помянул, случись такое с кем-либо. Но то другие. У других иное, выражаясь словами Шмелева, разумение. Надо же, машину завалил! Три часа сна отбрил у людей, как лезвием.

Он снова вспомнил регулировщика, машущего руками в свете фонарей. Перетянул рычаг, перетянул. Помнил, как качнулся кусочек неба между станционными постройками, как хрустнул под днищем край платформы… Как вылез рассеянно из машины… А тут комбат бежит: «Твою крову мать!».

«Садовая, садовая головушка», – сокрушался Горюнов. Все в жизни не так, не с того краю…

– Вы что, плачете, ефрейтор Горюнов? – тихо, как во сне, донесся тонкий голосок сержанта Быстрова, только приехавшего в «линейку» из танковой учебки.

Ну вот, не хватало молодым нюни показывать! Горюнов повернулся на другой бок и сделал вид, что спит.

– Товарищ ефрейтор, – вновь позвал Быстров, склоняясь над Горюновым. – Не переживайте, прошу вас, с каждым может случиться, товарищ ефрейтор!

– Ммм, – промычал Горюнов и повернулся к Быстрову: – Чего не спишь, сержант? Не переживаю я. А всплакнул, видимо, во сне. Не приставай.

Быстров доверчиво смотрел на Горюнова и молчал.

– Спи ты лучше, командир. Завтра разгрузка, намаешься на мою голову.

– Извините, товарищ ефрейтор… Я думал…

– Хорошо, что ты думал, Быстров, – прошептал с теплотой в голосе Горюнов. – Только поменьше думай о чужих бедах, больше проживешь.

– Извините, товарищ ефрейтор.

Казанович приступил было к трапезе, но не донес ложки до рта. Так и замер.

Султанов тихо запел только ему известную песню. Восклецов тоже не дотронулся до каши. Смотрел, ссутулившись, на игру огня в печи. Лицо его ничего не выражало.

Султанов пел. Вдохновенно как-то, не на публику.

– Ты случайно стихи не пишешь? – спросил немного погодя Казанович.

Султанов улыбнулся.

– На моей родине все сочиняют. Не каждый пишет. Но каждый сочиняет.

– Прочел бы что-нибудь.

– Не поймешь.

– А ты с переводом.

– Нельзя. Не получится.

Казанович отставил в сторону банку и с уважением посмотрел на Султанова.

– Видел, Султаныч, я вашего брата много. На рынках. В дворниках. На стройках. Но почему именно тебя отрядили «Родину защищать»?

– Не знаю, Казан. Два года сюда, два года туда, какая разница?

– Ну да, – помрачнел Казанович, – скоро узнаешь, как у нас одним десантным соединением берут города условного противника.

Султанов ничего не понял и снова запел.

Восклецов к своему удивлению разглядел за пламенем широкий жаркий луг, по которому скользила литовка, и ровные рядки скошенной травы. Отчетливо донесся свист коростеля.

Как только все улеглись, и Восклецов вновь задумался у печи, с верхних нар спустился Горюнов.

– Давай-ка, дружок, набоковую. Мне теперь дневалить.

Восклецов сначала с сожалением, а потом просветленно взглянул на Горюнова.

– Ты что это, Восклецов?

– Я… ты спи.

Горюнов хмыкнул, но на нары не полез.

– Эх, дружище Восклецов-Восклецович.! В другой раз, может, я и поспал бы, спасибо. Охоч я до сна. Нo теперь… Нет, номер не пройдет.

Восклецов с надеждой в глазах продолжал смотреть на Горюнова.

– Я… это… тоже с тобой.

– Твое дело, – махнул рукой Горюнов и уселся рядом.

Они надолго замолчали, думая каждый о своем. Лишь изредка Восклецов подбрасывал в буржуйку уголек.

Сон таки стал подкрадываться к Восклецову под утро, если утром можно было назвать висевшую над землей декабрьскую промозглую темень.

На пол что-то глухо шлепнулось, и почти уткнувшийся носом в буржуйку Восклецов разглядел вывалившийся из шинели Казановича плейер.

– Ты это… включи, – попросил он сидевшего в неизменной позе Горюнова.

Поначалу лязг металла и звуковая какофония, рвущаяся из наушников, оглушили Восклецова. Но он все же уснул, так и не поняв: то ли музыка наложилась на сон, то ли сон – на музыку.

Он увидел привокзальную площадь, очень похожую на ту, что в Вологде. Вокруг почему-то всё горело. Дома и деревья. Асфальт и фонарные столбы. Люди и даже вода, бьющая из свороченной набок колонки. Горели батальонные «Т-72» – настоящим фонтанирующим пламенем, какое он наблюдал на плавке в Череповце.

А еще Восклецов увидел свою машину – с оторванной башней. В клубах огня и дыма она поднималась в небеса, как та колесница из услышанной им музыки, бешено вращая горящими катками и разбрызгивая в разные стороны искры.

*)-Я не боюсь умереть, мне все равно.Чего мне бояться? Рано или поздно это произойдет.

– Я никогда не говорила, что боюсь умереть (англ).

Ушиб сердечной мышцы

Хранительнице личностных матриц посвящаю

Поначалу мне казалось, что я совершил непростительную глупость, согласившись поработать шеф-поваром в студенческом отряде. Видимо, меня подкупили условия нашей «базы». Несмотря на то, что она располагалась в летнем пионерском лагере, из которого детвора съехала в конце августа, столовая и кухня были оснащены по последнему слову техники. Имелась даже электрическая картофелечистка, чем-то напоминающая бетономешалку, не говоря уже о действующих холодильных установках, паровых котлах и огромной плите с жарочными шкафами.

Сезон, что и говорить, мы отбарабанили на славу. Под конец я умудрился приготовить шашлык на все 200 человек, загнав обслуживающий персонал кухни в лес – заготавливать шампуры. А осенью следующего года меня неожиданно вызвал к себе наш факультетский декан.

– У нас сложная обстановка с питанием в нынешнем отряде, – сообщил он, – прошу вас оставить занятия и съездить к ребятам на неделю. Чуть помолчав, декан добавил:

– Наделяю вас всеми необходимыми полномочиями по решению этого вопроса. Начальник отряда в курсе дела.

Конечно же, я был не против поболтаться недельку среди младшекурсников, занятых, в основном, на сельхозработах. В их глазах, учитывая, что за моими плечами была уже армейская служба, я выглядел «папой». Особо не вникая в причины, почему кормежка студентов была неважной, я по приезду на базу тут же разогнал прежнюю поварскую команду и отобрал из отряда более, на мой взгляд, адекватных ребят.

В этот же день случился конфликт с колхозным начальством, когда было обнаружено, что коровья туша, доставляемая с деревенской скотобойни, явно не дотягивает до договорного стандарта. Проще говоря, кто-то по дороге таинственным образом лишал ее не только особо лакомых, но и весомых частей филе и вырезки.

Злобно брызжа слюной, колхозный председатель на этот счет принял собственное решение:

– Не нравятся наши туши – забирай корову живьем!

К ужасу моих поварят, я распорядился привести отобранное мною животное на базу и собственноручно, поскольку никакие приказы не срабатывали, сначала ударом кувалды, а затем с помощью длинного ножа отправил, как говорится, корову на небеса. А когда со скотобойни прибыл тамошний «специалист», чтобы забрать полагающиеся колхозу шкуру, голову и ноги животного, все это было объявлено своеобразной компенсацией за прежний недовес и мою работу в качестве забойщика.

Таким вот оказался мой первый рабочий день, если, конечно, не считать уже чисто поварской возни и грандиозного ужина для отощавших студентов.

Вечером, заперев на ключ подсобку, занятую мною под «кабинет», я еще раз вышел на кухню, чтобы проверить, как отмыты котлы и столы. И вдруг услышал шорох, донесшийся из помещения с картофелечисткой.

Склонившись над огромной кастрюлей, какая-то студентка уныло вычищала из картошки глазкИ.

– Ты что здесь делаешь? – задал я глупый вопрос.

Она вздрогнула и повернулась ко мне лицом. В тот момент у меня буквально ухнуло сердце.

– А я в наряде, – ответила студентка.

– В чем, в чем? – переспросил я, стараясь справиться с нарастающей внутри меня бурей.

Она рассмеялась, обозначив глубокие ямочки на щеках, и встала, наконец, со своей приземистой табуретки.

– Я думала, вам, как человеку, служившему в армии, известно это слово.

Тут я обратил внимание на ее желтые резиновые перчатки, явно на три размера превышающие размер ладоней.

– А ну-ка, сними.

Сельхозработы, конечно, оставили отпечаток на ее тонких, почти прозрачных руках.

– С завтрашнего дня, – сказал я ей, направляясь к выходу, – будешь работать здесь постоянно.

– Начальник отряда не позволит.

– Я сказал, значит, – точка. А сейчас отправляйся-ка спать.

***

«Как человеку, служившему в армии…». Надо же, оперативно разлетелась информация о моей персоне, думал я, засыпая.

В армии со мной приключилась одна странная история, которую, опасаясь быть осмеянным, я практически никому не рассказывал. Дело было в Германии, когда там еще стояли советские войска. А именно – на полигоне Швепнитц, считавшемся советской территорией.

Наш комбат, прознав от батальонного писаря, что я умею кашеварить, отправил меня в приполигонный лес «собрать грибков». Взяв вещмешок и, стараясь держаться края изрытой танками дороги, я довольно быстро набрал «второсортных» свинушек и маслят. Но вскоре тут и там стали попадаться крепкие боровички. Как водится, я углубился в лес и потерял ориентиры. Небо же выглядело в тот день застиранной наволочкой.

Должно быть, психологически любому заблудившемуся человеку даже самый приветливый лес начинает казаться зловещей чащобой. В этом плане я не стал исключением, плутая то в темных ельниках, то в чахлых осинниках, стоящих на болотах.

Какие-либо просветы в чаще казались мне спасительными, но и это чувство быстро улетучивалось, поскольку просветы оборачивались всего лишь мелкими опушками и вырубками времен войны. Через несколько часов, совершенно измученный, я свалился в траву на небольшой поляне и, вроде как, уснул, хотя отчетливо продолжал слышать таинственный шепот леса и редкое щебетание птах. Проснулся же оттого, что что-то щекотало мне ухо.

Почувствовав присутствие живого существа, я буквально взлетел на ноги и услышал заливистый девичий смех. Оказывается, пока я спал, какая-то явно деревенская девчонка подкралась ко мне и, забавляясь, водила стеблем травинки по моему лицу.

– Ты кто? – спросил я ее, еще не совсем отдавая себе отчета, что вокруг – чужая страна и дремучий лес, в котором девчонки не водятся.

– Я? Vera, – смеясь, ответила она.

Все еще стряхивая с себя остатки тревожного сна, я нахлобучил на голову пилотку и потянулся за вещмешком.

– До деревни доведешь?

– Здесь нет поблизости ни деревень, ни хуторов.

– Да? Тогда что же ты здесь делаешь?

– Я здесь живу, – вновь рассмеялась Vera, – Ведь я – Vera.

Совершенно не понимая, почему именно Vera должна жить в лесу, я, наконец сообразил, что мы говорим по-русски и что я не сплю. «Неужели ведьма?» – пронеслась в голове веселая мысль (уж как-то не вязался облик молоденькой девчушки, обладавшей простым и насмешливым лицом, с представительницей темных сил).

– А ты догадливый, – улыбнулась Vera. – Я действительно та, о которой ты подумал. Не веришь?

Она протянула руку в сторону мощной сосны на краю поляны, и вековое дерево резко качнулось, как от ураганного порыва ветра. Взлет второй руки довершил дело. Отчаянно скрипя и разрывая корнями дерн, сосна рухнула на соседние деревья.

Я был оглушен, но испуга не чувствовал. Скорее – глупый интерес.

– Чего ты хочешь?

Vera внезапно перестала смеяться и зарделась, совсем как школьница.

– Поцелуй меня.

Едва коснувшись губами ее щеки с легким пушком, зазолотившимся от внезапно вынырнувшего закатного солнца, я поспешно сделал шаг назад.

– Не так, – прошептала Vera, закрыв газа. – По-другому…

Я поцеловал «по-другому», обрушившись, как та сосна, в совершенно невероятные ощущения, собранные из обрывков звуков, невнятных запахов и картин, вызывающих предполетное (или предсмертное?) головокружение.

– Достаточно, – еще раз прошептала Vera, упершись ладошками в мою грудь. Потом привстала и, покачиваясь, медленно пошла вглубь леса.

– Эй, – донеслось оттуда через несколько минут. – Иди по моим следам и все у тебя будет в порядке.

И действительно: примятая ее ногами тропинка в траве к ночи вывела меня на дорогу танкодрома.

***

…Два следующих дня, провозгласив для своих помощников принцип: «Больше мяса – сытнее блюдо», я, главным образом, сидел в «кабинете», разбираясь с накладными, журналами «прихода и расхода», чтобы понять причины из рук вон плохо организованного питания студентов. Мысль, что ребят могли обворовывать свои же завхоз и шеф-повар, которых накануне я выгнал из кухни в поле, просто не желала укладываться в голове. Но элементарная сверка бумаг с фактическим количеством продуктов на складе и холодильниках упрямо говорила об утечках на сторону. При этом была задействована чистой воды общепитовская «технология» усушки-утруски и недовложений, поражающая тем, что ею каким-то образом овладели почти что мальчишки, хоть и принадлежавшие к так называемой золотой молодежи.

Ближе к вечеру в дверь моего «кабинета» осторожно постучали.

– Войдите, – пригласил я, не отрываясь от бумаг.

На пороге стояла та самая студентка, которую я назначил старшей по картофелечистке. На этот раз она была без своего невразумительного балахона и перчаток, и выглядела, как хорошо умытая девочка-подросток.

– Я хотела бы вас поблагодарить, – потупившись, сообщила она. -Спасибо, что вы меня здесь оставили.

– Тебя как зовут?

– Вера.

Вновь повернувшись к своим бумагам, я буркнул:

– Рано радуешься, три шкуры буду драть.

– Спасибо.

– И вот еще что, – добавил я. – Завтра часиков в десять пойдем за грибами. Так что будь в соответствующей экипировке и постарайся обеспечить для кухни запас овощей.

Чистый с моей стороны экспромт насчет грибов явно требовал как осмысленных действий, так и объяснений, когда в 10 утра следующего дня я обнаружил Веру в полной боевой готовности идти в лес. Наверное, подумал я тогда, это и есть то, что называют безумием. Однако мое намерение отправиться за грибами ни у поваров, ни у Веры не вызвали даже намека на вопросы. Мы вышли из лагеря, за дальней оградой которого вилась небольшая речушка, и довольно быстро оказались в лесу. Там я ненадолго остановил Веру, развернув ее за плечи в свою сторону:

– Ты знаешь, как меня зовут?

– Знаю.

– Давай договоримся так, – предложил я, – ты перестаешь называть меня на «вы», потому что это смешно, и мы идем по лесу строго параллельно, не упуская друг друга из виду. А главное – все время говорим. Согласна?

Она молча кивнула головой, заглядывая в мои глаза снизу вверх. И я только утвердился в мысли, что действительно безумен или, во всяком случае, – нездоров. Ибо ТАК желать женщину, всячески при этом отдаляя ее от себя, мог только ненормальный человек.

***

…С грибами нам, можно сказать, не повезло. То ли осенний лес, в котором зеленая еще трава густо была засыпана листвой, оказался не столь щедрым. То ли мы слишком отвлеклись, громко переговариваясь о том, о сем. То ли меня, как обычно, после Германии, лес вверг в состояние дежавю и легкой рассеянности.

Словом, после двух часов блужданий мы повернули обратно.

На подходе к дальней лагерной ограде меня окликнули:

– Постой, мужик!

Из-за кустарников вышли четверо: изгнанные мною «бывший» завхоз, шеф-повар и пара незнакомых парней, видимо, из местных. Я сделал Вере жест, чтобы она шла дальше, а сам остановился, ожидая, когда парни подойдут ко мне. Добрых намерений они явно не испытывали, если учесть, что в руках завхоза и шеф-повара были металлические прутья.

– Слушай, – сказал завхоз, подойдя ко мне почти вплотную, – оставил бы ты свои расследования.

– Это ты о чем?

– Не прикидывайся дурачком.

– Понял, – рассмеялся я, и мысль, что студенты таки обворовывали своих, наконец, улеглась на «место». – Только, дружок, это не расследование. Это констатация факта, что, по-хорошему, вам следовало бы набить морду. Но я добрый: живите пока…

Тут я совершил ошибку, повернувшись к замершей от испуга Вере, чтобы идти дальше в лагерь. Сильнейший удар металлического прута, нацеленного, видимо, в голову, пришелся мне где-то между основанием шеи и правой ключицей. Не успев даже почувствовать боли, я развернулся на удар, выбросив вперед кулак и в какую-то долю секунды, понимая, что могу сильно травмировать завхоза, перенаправил кулак с челюсти в центр грудной клетки.

– Помогите ему, – бросил я опешившим парням, поскольку скорчившийся на траве завхоз почти не подавал признаков жизни.

У меня же, кажется, была выбита ключица, поднялась нестерпимая боль, а из уха хлестала кровь.

– Пойдем отсюда, – сказал я Вере, взяв ее за руку.

Мы «огородами» дошли до лагерной столовой, и там, никем не замеченные, через черный ход просочились в мой «кабинет», который я тут же запер на ключ. Пока Вера приводила в порядок мое ухо, пытаясь унять кровь сдернутым с головы платком, я достал категорически запрещенную в студотрядах бутылку водки и немного плеснул в стакан.

– Вот это правильно, – сказала Вера и окунула в водку окровавленный платок.

Я прижал к уху ее ладонь, мокрую от водки и не менее горячую, чем мое ухо, и просидел так несколько минут, чувствуя, как утихает боль.

– Давай выпьем… вечером, – прошептала Вера, – чтоб никто не видел.

– Давай, – согласился я.

***

Сто граммов водки, которые я опрометчиво налил Вере вечерком в «кабинете», оказались для нее убойными. Правда, из-за того, что мы сидели в полной темноте, чтобы не быть обнаруженными, и постоянно шептались, я не сразу сообразил, что переборщил с дозой.

Это была первая в жизни, выпитая Верой, водка. Она отхлебывала из стакана мелкими глоточками, совершенно не прикасаясь к нарезанной мною колбасе. И я с улыбкой наблюдал, как она становилась все говорливей и как увлажнялись ее поблескивающие в темноте глаза.

Ближе к полуночи, когда лагерь уже спал, я все же решил вывести ее на воздух. Мы, честно говоря, были оба хороши, хоть и старались друг друга поддерживать. Впрочем, холодная сентябрьская ночь (а я вышел в одной рубашке) довольно быстро проветрила мою голову. Что касается Веры, у нее были все признаки отравления. Я едва успел довести ее до реки за лагерной оградой: Веру долго и изнурительно рвало.

Чтобы ее не смущать, я отошел в сторону и присел на поваленное бревно, с улыбкой прислушиваясь к тому, как Вера уже довольно твердым шагом спустилась к воде. Прошло, наверное, еще с полчаса, когда она, наконец, вернулась и присела рядом со мной.

– Мне холодно.

На ней был лишь трикотажный свитерок, который спереди оказался к тому же мокрым. Я молча снял с себя рубашку, оставшись в одной майке, и набросил рубашку на Верины плечи, игнорируя ее полный изумления взгляд.

– Ты же замерзнешь…

– Главное, чтобы ты не заболела, – махнул я рукой, ощущая под кожей топот мурашков.

Вера натянула верх рубашки на голову, как покрывало и распахнула ближнюю ко мне полу:

– Иди сюда. Используем рубашку, как эскимосское иглу. Будет теплее. Я нырнул с головой под откинутую Верой полу, но, поскольку для двоих рубашка была все же маловата, мы практически уперлись друг в друга носами.

Минута горячего шепота, когда уголком своих губ я чувствовал движение ее рта, показалась мне столь нестерпимой и провокационной, что в следующую минуту я сдался. Верины губы пахли рекой и чуть-чуть алкоголем, который почему-то захотелось распробовать.

Слегка ошарашенная, Вера, наконец, раскрыла губы, и я вновь ощутил то предсмертное головокружение, как в лесу под Швепнитцем. С той только разницей, что вокруг ничего не рушилось, а напротив – стремительно нарастало: из воды, холодного сентябрьского воздуха, в котором смешались запахи пота от моей рубашки и легкая горечь рябины.