Мама

На следующий день я отнесла вещи к маме. Постелила рядом с ней. Я не хотела просыпаться где-то там, в соседней комнате. Я хотела просыпаться рядом с мамой. Слышать даже самые тихие ее просьбы…

Жене это не особо понравилось. Но она это приняла. Часов в девять вечера мама начала говорить с нами. За много дней молчания и простых просьб, она начала говорить с нами… а мы не понимали ни слова! Ей было очень тяжело, каждое слово давалось с трудом. Мы наклонялись и догадывались. Не хотелось признавать, что мы не понимаем, и не хотелось терять, что она говорит. Мы переспрашивали и старались домыслить. Она говорила, что хочет, чтобы ее похоронили в ее белом костюме. В ее красных туфельках на каблуках. Какое похоронить! Мам, ты что! Она сказала “Спасибо, Мама!”. Нашей бабушке. Просила передать. Она часто говорила о своей маме.

А потом она захлебнулась. И застыла.

Женя убежала в другую комнату за телефоном.

А потом мама еще раз судорожно вздохнула, остановила на мне свой взгляд. И умерла.

Я выла. Я была рада, что была с ней, я была рада, что она меня видела, мне кажется, она меня наконец-то увидела… Я видела нас со стороны и выла. Она не могла этого сделать… Она не могла… Я испытала облегчение от того, что, наконец-то, смогла обнять ее. Мне так не хватало этого все последние дни!…

Я обняла ее, и почувствовала мамино тепло и мамину мягкость… забытие, которое чувствуешь только в маминых объятиях… Я подняла глаза посмотрела на нее. Один глаз у нее был закрыт, а другой на четверть открыт, и он смотрел на меня. Я не могла отвести взгляд, мне было страшно до кишок, и в то же время так тепло было в ее объятиях, мне так давно этого не хватало!…

Ложь. Каждое слово ложь, когда я пишу об этом. Я вроде все описываю так, как оно было, но как будто слова не передают и капли той боли и того смысла, который я вкладываю…

Пришла Женя, посмотрела на нас, и, мне кажется, капельку вздрогнула. Мы в последний раз лежали в обнимку с мамой…

Через какое-то время я встала. Коля уже приехал. Я пошла на лестничную клетку. Коля сказал: ну не сейчас же курить. Я сказала: сейчас-то нужнее всего.

Пришел врач. Он даже трогать маму не стал. Даже близко подходить к ней. Сразу стал писать бумажки.

Пришли два парня. Тоже посмотрели, маму не трогали. Пошли подписывать…

Я пишу все это, и это становится ложью. Слова просто описывают, но не передают смысл, разрушение, боль…

Следующего утра уже не было. Следующее утро – это сон, его никогда не было. Я надеюсь, что умерла тогда, вместе с мамой, и мне не пришлось больше жить.

На следующее утро, когда я проснулась, Жени и Коли уже не было, они уехали что-то улаживать. Я покурила на лестничной клетке, выпила кофе. Хотелось зайти к маме, но было страшно.

Прозвенел звонок в дверь – это была мамина сестра, тетя Таня. Она как вошла, сразу сказала: “Ну как же можно!..”, – и пошла занавешивать зеркала. Она вошла в мамину комнату, принесла ей ладанку – тысячи вещей, о которых я никогда бы не догадалась… Наверное, я ей мешала. Не могу и не хочу представлять, каково было бы мне заходить в комнату к умершей сестре… Наверное, Женя всем позвонила… Она такая молодец… Я не хотела бы быть на ее месте..

Потом вернулись Женя с Колей. Потом пришел невысокий круглый пятидесятилетний мужик, все организовывать. Он сидел в кухне и все записывал. “От любящих дочерей”, нет, “Любимой маме”? Как подписать венок? Какой венок? Сознание рассыпалось от того, что она только что была жива, только что… Я сказала мужику, что хотела бы посмотреть, что он делает.

Тетя Таня сказала: “Не надо этого”.

Мы с ним зашли к маме, я поцеловала ее, поцеловала ее руки, каждый пальчик. Это были теплые мягкие мамины руки, я никогда их не забуду.

Я понимаю, что у многих с детства нет мамы, и им не понять, что такое мамины руки. Но иметь и потерять невыносимо. Как люди живут со всей той болью, что у них в груди? Что накапливается? Как мама могла с ней жить? Как люди могут жить? Или, может быть, я и правда мертва, только делаю вид, что живу.

Невысокий круглый мужчина попросил меня купить маме чулки, и, когда я их принесла ему, он попробовал их натянуть маме на ногу, но у него не вышло – мышцы не держали резинку. Было так странно смотреть на маму, которая теперь была неживой. Но она же все еще была мамой…

Мы с Женей поехали к папе на работу. Он приобнял нас и сказал:

– Эх… рано вы осиротели…

Мы с Женей переглянулись. Это было так странно и неприятно! У нас же был еще он…

Но папе, наверное, виднее, что говорить.

Меня попросили вызвать священника. Мы не особо ходили в церковь, но мама иногда ходила. Женя дала мне тысячу рублей. Я поехала в магазин и купила черную толстовку – иначе у меня не получилось бы траура.

Я пошла в церковь за священником. Когда, выйдя из церкви, мы пошли направо, он сказал: “Слава Богу, я уж думал, что та Ангелина умерла”. Видимо, его знакомая. Он осекся, понял, что некрасиво сказал.

Мама совсем не принимала обезболивающих. Я не знаю, почему. Это требовало столько мужества. Я не представляю, какую же боль она на самом деле испытывала. Лекарства наверняка отупили бы ее, но все же. Такая боль невыносима, я даже представить себе ее не могу, а она не пила таблеток… Вообще никаких… Батюшка сказал, что это искупает ее грехи. Что на небе к ней лучше отнесутся.

Напрягает меня немного христианская религия. Истинные христиане – очень больные люди.

Когда мы поднялись на наш этаж, на лестничной клетке уже стояла крышка от гроба. На ней был железный Иисус с такими муками во всем железном теле, что я вздрогнула. А еще не хотелось, чтобы соседи знали, хотелось, чтобы это было личное…

Это все такое личное…

Я открыла дверь в большую комнату, где была мама. Она уже лежала в гробу на табуретках, в той одежде, которую она сама выбрала, в белом юбочном костюме, в красных туфлях. Матрас и подушки выкинули. Я понимаю. В комнате стоял легкий запах… не знаю, как это называется. Формалина.

Заходить в комнату, даже с батюшкой, было страшно. Я проглотила рыдания, когда вошла. Он спросил меня:

– Чего ты боишься? – и сказал: “Не переживай”.

Он, наверное, каждый день смерти видит.

Он читал молитвы, а я стояла и смотрела на него, мое присутствие делало все происходящее слегка бессмысленным. Он потом написал молитву, сказал, чтобы мы с Женей ее читали и сказал, чтобы я приходила в церковь.

Еще мне нужно было купить платочки. Памятные платочки для всех. Говорят, что надо плакать в эти платочки – это помогает тем, кто умер…

Я купила платочки с птичками и узорами цветов. Бабушке понравилось.

Приехала Женя, я сказала ей, что священник сказал читать нам обеим молитву. Она согласилась. Мы закрыли комнату, а Коля остался на кухне. Мы зажгли свечу и читали молитву перед умершей мамой, и наконец-то мы все трое были снова вместе, снова было это сладкое ощущение семьи…

Пока мы читали молитву, наша кошка подошла к маме и стала лапой теребить ее одежду. Меня прям проняло, что кошка относилась к маме как к предмету. Мы с Женей ужаснулись и увели кошку из комнаты.

На кухне нас ждали сосиски. Наверное, Коля позаботился. Мы потыкали их вилками, но в мозгах они странно соотносились с мамой, которая была в другой комнате… Мы не стали есть, и Коля повел нас всех троих в “Му-му”.

Женя сказала, что поедет к Коле ночевать, а я чтобы ехала к бабушке или к тете Тане.

Я искренне удивилась:

– Куда это я поеду, как это мама – здесь, а я – там?

Женя ответила, но тихо, как будто не была уверена или как будто не хотела, чтобы мама слышала:

– Но ведь это уже не совсем мама…

Она пошла разговаривать с Колей. Я поняла, что она сейчас уедет, а я останусь наедине с мамой. У меня немного сжалось сердце.

Женя вернулась и сказала, что она тоже останется. У меня отлегло от груди. Наверное, Женя тоже немного считала, как я. Что мама все-таки в соседней комнате.

На следующий день были похороны.

С утра в квартире было много людей – мои двоюродные браться, бабушка… Она так рыдала, так рыдала… Она хотела приехать навестить маму, но плохо себя почувствовала и не поехала. Если б она знала, что мама умирает, она бы обязательно приехала. Но ей же никто не сказал… Мама ей не сказала… ну и мы… мы тоже не сказали… непонятно, как. И мы вообще не об этом думали. А мама наверняка же хотела увидеться со своей мамой… судя по тому, что она говорила… Бабушка тоже хотела бы… Она никогда себе этого не простила. Хоть это была не ее вина.

Меня попросили посидеть с Леной, пока она будет прощаться. Лена сидела рядом с гробом и не знала, что делать. Это был удачный момент. Я написала два письма и теперь могла положить их в гроб. Одна бы я не осмелилась, а кто угодно, кроме Лены, начал бы задавать вопросы.

Одно письмо было Маме. Я писала о том, как люблю ее и спасибо за все, что она сделала! Я надеялась, что ей перестало быть больно, и что ей там лучше.

Второе письмо было Богу. Я просила его принять Маму по лучшему разряду, писала Ему, что о ней нужно позаботиться, и что она больше всех это заслуживает.

Потом мы поехали на кладбище. Я села в автобусе рядом с гробом, и все время держалась за него, как будто бы держалась за маму.

В часовне я тоже держалась за гроб. Мне вдруг стало ясно, что совсем скоро маму заколотят гвоздями, и больше я ее никогда не увижу. Я рыдала и рыдала… Мне кажется, я никогда в жизни так не плакала… не рыдала… не отчаивалась… первый раз в жизни мне было все равно, как я выгляжу… все равно, что люди смотрят, все равно, что люди видят мои настоящие эмоции…

А потом маму заколотили, положили на каталку и повезли закапывать в землю. Когда я шла к могиле, мой двоюродный брат Антон подошел ко мне и взял меня за руку. Ничего не говорил, только взял за руку. Я никогда этого не забуду. Я очень ему благодарна…

Маму спустили в землю и засыпали землей. Бабушка очень убивалась. Остальных я не помню. Желаю никому никогда не узнать, каково это, когда в землю кладут кого-то с твоим лицом, кого-то, кто так близок тебе, когда твое сердце закапывают, и ты должен от него уйти, потому что тебе сказали, что оно умерло…

Была долгая дорога назад в этом опустошенном пазике с его лавками. Четверо молодых людей, которые несли гроб, в какой-то момент вышли и сказали: “Прощайте”. Не “До свидания”, а именно “Прощайте”.

Мы с Антоном сидели вместе, и он по-прежнему держал меня за руку.

На поминках мы ели эти блины, и я раздавала платочки. Говорились речи. Я поднялась и сказала что-то хорошее и правдивое про Маму, и сказала, что назову дочь в Ее честь. Я умела говорить, я сказала именно то, что хотела. Я выходила покурить на лестничную клетку с тетей и Антоном, но легче не становилось…

Больше Мама не следила, где я, и теперь мне можно было курить при всех, не прикрываясь…

Потом все закончилось. Женя попросила меня остаться с бабушкой на ночь. Я осталась. Честно говоря, я умерла, и все внутри меня было черство. Но, если я чего-то хотела, так после этой суматохи последних трех дней, когда из ниоткуда появились люди с тысячей задач, это побыть одной. Поэтому на следующий день, 30 декабря, я собралась и поехала домой. Бабушка спрашивала, не останусь ли я, не приеду ли я на Новый Год. Но мне просто надо было побыть одной. И я не хотела никому портить праздник. Я понимаю, что для бабушки это не был особый праздник, но Лена ее взбодрит, а мое присутствие и их попытки меня развеселить не принесут радости ни ей, ни мне. К тому же, я могла еще подумать, а пока я просто оделась и пошла в наш опустевший дом.

Я купила продуктов и наделала всех этих салатов, которые мы обычно делали на Новый год. Поставила две тарелки – для себя и для Мамы… В Новый год позвонила Лена. Они с бабушкой и тетей отмечали вместе. Я чуть не заплакала, когда они меня поздравляли, но надо было держаться. Потом позвонила Женя. Я ей пожелала, чтобы все старое ушло вместе со старым годом, а в новом была только радость. Ей очень понравилось. Она нашла время завезти мне подарок. Это было так странно – подарок от сестры, которая с тобой не разговаривает особо… Она сказала: “Если тебе не понравится – ничего страшного.” Она знала, что я люблю сама выбирать вещи. Это были две красивые чашечки. Мне очень понравилось. Я выходила курить на лестничную клетку. Воздух пах порохом, и слышался шум фейерверков. Было ощущение, что все на земле живо, кроме меня. И Мамы. Я читала книгу, которую купила себе. В какой-то момент я не выдержала и заплакала.

Первого января я съездила к бабушке, чтобы разделить с ней праздник. После гуляла по городу допоздна. Позвонила Антону, моему молодому человеку. Он приехал, и мы гуляли вместе. Я ничего ему не рассказывала. Я боялась, что он мог прийти сам – как тогда – чтобы оставить букетик бумажных цветов – и увидеть крышку гроба на лестничной клетке, которая так меня потрясла и обожгла мою память. Я боялась, что он может уже знать, но спрашивать не хотелось. И говорить об этом не хотелось. Антон не был человеком, который мог бы меня понять и он постоянно мне это доказывал. Он вдруг сказал:

– Давай жить вместе.

– Ты что?

– Давай жить вместе. Я буду о тебе заботиться.

Наверное, он хотел дать мне тепла и участия, но не знал, как. Это классно. Спасибо, Антон. Но тогда мне было так не до помощи в выражении его эмоций и чувств. Мне нужна была его любовь. Мне было горько от того, что он не мог ее выразить. Конечно же, я отказалась. Потому что если я не могла с ним поговорить о том, что меня так ело, то как же жить с ним?

Женя зашла в начале января – я думала, повидаться со мной. Может быть, и для этого тоже. Если смотреть на жизнь без прикрас, она пришла, чтоб забрать свои вещи. Тех, которых ей не хватало там. А я все ждала объяснения, планов, чего ждать дальше и ничего не видела. Она сказала мне что-то, не помню, что. Я ей ответила, немного грубо, но не настолько, чтоб она выбежала из квартиры, оставив открытой дверь. Как она убежала я запомнила очень хорошо. И помню, что я ей не сказала ничего такого. Ее обуревали чувства, ей было очень плохо. Но мне – тоже. Мне было очень больно, когда она выбежала. Я села на пол и заплакала.

Мы встретились с Белкой, моей подругой. Я понимала, что мне надо рассказать ей, потому что… потому что мне нужна была ее поддержка, ее помощь. Но я не знала, как ей сказать. Около нашего дома было пять деревьев, которые я целовала. Они всегда были для меня папой, мамой, Леной, Женей и мной. Я сказала Белке:

– Для меня эти деревья всегда были нами: я, Женя, Лена, мама…

На мамином дереве красовался крест красной краской – его хотели спилить. Мы помолчали, и, мне кажется, она меня поняла…

Несколько дней спустя мы встретились с Женей, и пошли в фотомагазин. Забрать Мамину фотографию. Я не помню, о чем мы говорили. Я уже купила рамку. Я распечатала Мамину фотографию большим размером. Это была Мамина фотография в молодости. Когда я в детстве научилась добираться до этого ящика, я иногда просматривала эти Мамины фотографии. Иногда – потому что трудно было улучить момент, когда бы не застукали и не остановили – все-таки пять человек в квартире… Маме не нравилось то восхищение, с которым я смотрела на Ее снимки, не знаю, почему. И не знаю, почему я распечатала именно эту, а не ту, на которой я знала Маму, постарше. Много позже я поняла, что это был способ не верить. Если бы  повесила фотографию Мамину фотографию, какой я ее знала, я бы убилась, я бы изошлась, мой мозг, мое сознание не приняли бы этого. Так было менее больно. Я разрешила себе не верить.

Мы с Женей любовно вставили фотографию в рамку и повесили на стену. Вот так. И помолились, обе, по очереди, раз уж Женя была дома. Я слушала Женину молитву – и ни о чем не думала. Женя не знала, что такое зело. Я не знала большинства остальных слов, кроме этого. “И умножить на Тебе величие Твое…”. Я молилась Маме. Мы стояли, обратившись лицом к иконам, но по-хорошему, я молилась Маме, и тогда, и потом, не вполне отдавая себе в этом отчета. Я смотрела на Маму, когда молилась. Потом Женя уехала…

Когда я проснулась – обе сестры уже были дома. Не помню, по какому поводу. Это было удивительно, на самом деле. Чудесно. Просыпаешься – а сестры дома. Чудо. Но мои чувства были немы. Я отметила про себя это чудо и порадовалась…

Я подошла к воде и начала пить:

– Я с такого бодуна сейчас… – объяснила я.

– Ффффу, – ответила Женя с отвращением.

– Я думаю забрать Мо, – сказала Лена, – у нас есть, чем ее кормить, и с нами весело.

Крик боли, негодования, боли поднялся во мне, и я выдавила из себя, боясь расплакаться:

– Не сметь. Это единственное, что у меня осталось. Она одна живая в этой квартире…

Я давила слезы, чтобы не разрыдаться при них, вышла в прихожую, оделась и вышла, выплакивая боль на лестничной клетке, с сожалением оставляя дома мое маленькое чудо – двух сестер, пришедших ко мне. Я ходила вокруг морозовской и плакала, рыдала навзрыд – они пришли, чтобы забрать единственную, кто у меня оставался, кто никуда не уехал, кто меня не бросил…

Когда я пришла, их уже дома не было…

Необычным было то, что никто не звонил узнать, где я и когда буду дома. Всем было до себя и все равно. Это вам не Мама. Я снова плакала. Я перестала стесняться плакать на улице. Боль душила меня, и вообще я ненавидела этих живых людей, и мне было все равно на них, как и им на меня, и я рыдала, сильно, в голос, проходя по улице, никуда не спеша потому, что спешить мне было некуда. И плач бы не успокоился, добеги я до дома. Некому утешить было. Я сама не могла сказать себе ничего утешительного. Мне нечем было помочь.

Никому не было интересно, где я и что я делаю, и когда я вернусь домой. Женя не звонила. Лена тоже. Иногда звонила бабушка – тоже иногда. Родные – нет. Друзья – нет. Бабушка и родные, как я потом поняла, думали, что Женя все еще со мной, и что мы в порядке, безопасности, и зачем звонить? А Жени не было. Она была с Колей.

Если бы я умерла, мое тело обнаружили бы в лучшем случае дня через три.

В один день приехала Женя. С рюкзаком. Она сказала, что заболела и вызвала врача. Она вызвала врача и начала убирать квартиру.

– Ты же болеешь!

– Но ведь врач же придет!

– А ты надолго?

– Пока не знаю… что врач скажет… думаю, для начала, денька на два, на три… может, на неделю…

Я внутренне улыбнулась.

– А у тебя есть, что поесть? – спросила она.

– Сейчас пойду куплю, – ответила я.

И купила, помимо еды, новое постельное белье нужного размера. А то Жене всегда приходилось пользоваться на своей полуторной кровати либо тем, что меньше, либо тем, что больше.

Я подумала, как  же мы не любили все себя. Никто о себе не заботился. До этого момента у Жени не было нормального белья, хотя новая кровать большого размера под ее рост стояла с мая.

Красивое, нежное, зеленое белье. Ей понравилось.

Напротив моего дома сносили тортовальню, фабрику, которая пекла торты и пирожные. Мы с Антоном договорились слазить туда на прощание как раз, когда Женя приехала.

Весь мир рушился. Мама… Фабрика,  которая украшала мое детство – сносили… Срубили дерево, которое я Белке назвала Мамой… Мир вокруг отвечал миру внутри меня разрушением на разрушение.

Жене поставили диагноз бронхит, и она осталась жить или ночевать со мной. Я делала ей чай и покормила ее. Она отдыхала на кровати, и ей больше ничего не было нужно.

На следующий день я поехала к бабушке. Я, как и раньше, навещала ее пару раз в неделю. Я бы оставалась дома, и сидела, и сидела, и сидела, но бабушке тоже нужно было общество и внимание, и я выходила на улицу, и мне нужно было ее общество, ее тепло и ее внимание.

Бабушке было очень очень очень плохо, но она тоже другим это не показывала. Мы все как будто договорились играть в игру “Ничего не произошло” или “Мир разрушился, но совместными усилиями мы создадим видимость, что он такой же, как был”. Иногда у бабушки в глазах стояли слезы. Тогда я подходила, обнимала ее, целовала и говорила: “Бааабушка…”. Она утирала слезы и целовала меня в ответ.

– И почему я к ней не поехала… – говорила она.

– Ты была больна.

– Знать бы… Почему же никто не сказал? Если б я знала, что это последний раз, когда могу повидать ее…

– Но ты же собиралась. Мы тебя ждали. Было бы гораздо хуже, если бы и тебе тоже стало плохо и ты слегла. – Я подбирала слова с умом. Я сама не знала, что ей ответить. Что тут ответишь? И все же я уверена, что отвечать было нужно. Женя думала, что нужно просто помолчать, когда бабушка говорила об этом. Я не согласна с Женей – бабушке нужен был ответ. Или оправдание – что-то, за что она могла зацепиться. Я бы не хотела быть на ее месте. Я-то хоть была с Мамой, бабушка – нет.

– Да, но я бы поехала и больная… – ответила бабушка.

– И что бы было? А вдруг ты бы тяжело заболела из-за всего этого? Еще этого не хватало.

И, знаешь, Маме бы было трудно – она даже от тети Оли и тети Тани закрылась и делала вид, что все хорошо. – Я вспомнила Маму, в своей комнате. С еще включенным телевизором. Еще способную сидеть. Еще совсем живую. Она разговаривала с тетей Таней и с тетей Олей. Я отогнала от себя эти мысли, чтобы не расплакаться при бабушке. – Представляешь, как ей было бы плохо, если бы ты увидела ее в этом состоянии?..

– Но я же Мать…

– Не переживай, не переживай, бабушка. Значит, так нужно. – сказала я то, что мне самой было неубедительным.

– Кто бы знал… Кто бы знал.. Моя Леночка…

Еще бабушка рассказала, что тетя Оля приезжала, чтобы ухаживать за Мамой. И еще она сказала, что Мама накануне позвонила бабушке и сказала, что они вместе поедут навестить дедушку, Маминого папу, бабушкиного мужа. Хотя бабушка понимала, что куда ж она в таком состоянии. Так она и сказала.

Зазвонил телефон. Это была Женя.

– Ты еще у бабушки?

– Да.

– Передавай ей привет. А тебя дома сюрприз ждет!

– Серьезно?

– Ага.

– Лечу домой! Уже интересно! А что это?

– Придешь домой – узнаешь.

– Ну хоть намекни…

– Тогда какой же это сюрприз? Но ты все равно не догадаешься.

– Лечу-лечу… А меня дома сюрприз ждет, – сказала я уже бабушке.

– Да ты что! – порадовалась она, поставив точку в нашем предыдущем разговоре.

Когда я шла домой, самое большое, что рисовало мне воображение, было жареной картошкой. Женя не могла никуда выходить, она же болеет – значит – она сделала что-то дома. Я представляла себе жареную картошку, пока шла домой.

Ну, где сюрприз? – спросила я, входя.

Женя сделала движение фокусника и показала за дверь.

Там стоял папа.

Я не поверила своим глазам. Папа! Мой папа! Дома! Сейчас, когда он нам так нужен! Папа! Я подошла и обняла его, и поцеловала. Я вернулась домой…

Мы прошли на кухню и устроились, как смогли. Папа сказал:

– Я ушел от Инессы. Я поживу тут с вами некоторое время?..

– Конечно! А почему ушел?

– Видите ли, она немного… истеричка. Плюс она иногда выпивает, и тогда становится неуправляемой, она себя не контролирует, выкидывает вещи, орет…

Мы говорили о разном. Я смотрела на папу и радовалась. Конечно, хорошо бы, если бы папа вернулся к Маме… Я подавила слезы внутри… Но сейчас он был здесь, с нами…Это было успокоение.

– Вы так ничего и не говорили, никто и не знает, как все произошло, как мама болела, давно, как она умирала… – он сделал паузу. Видимо для того, чтобы мы рассказали. Мы промолчали, смотря прямо на него, и папа по очереди встретился с нами глазами.

Папы не было тогда рядом. И он не интересовался. … Хотя он не знал. Никто не знал, кроме нас двоих и Коли. Тут их не за что винить. Переживаемое тут на квартире связало нас.

Папа продолжил:

– Видите ли, ваша мама… тоже не понимала. Я приходил домой усталый, с работы. Я зарабатывал деньги. Вы хоть знаете, что такое работать на дядю? Вот Женя знает, и так всю жизнь каждый день. И, приходя домой, хочется тепла, уюта, спокойствия. Ваша же Мама вечно доставала меня своими ссорами! – он все больше заводился, мы с Жесей обменялись взглядами. – И говорила плохое про моих родителей – будто бы моя мама хотела нас развести и влияла на меня, и, видите ли я – я – зависел от мнения своих друзей, и, когда они начали разводиться, тоже развелся.

Мы слушали молча, немного потрясенные, не пытаясь ничего вставить.

– Да в жопу такую женщину, которая думает, что ее мужчина не способен самостоятельно думать!

– Не надо так о Маме, – резко сказала Женя.

– Да ваша Мама дура!

Мы с Женей переглянулись.

– Не надо так, пап! – сказала я. – Как ты можешь?

– Что могу?

– Так говорить о Маме, когда она умерла.

– И что? Это же все равно правда. – Папа встал, чтобы пойти на лестничную клетку покурить. Достал сигарету в коридоре и вернулся в кухню к нам, совершенно потрясенным.