Мухтарбек Кантемиров

Немцы наступают. Германская армия вышла на Северный Кавказ в июле сорок второго года. Был разработан и начал воплощаться в жизнь план «Эдельвейс». Под именем прекрасного горного цветка в данном случае имелась в виду крупномасштабная военная операция по овладению Кавказом.

Красная Армия оставляет Моздок, пали Прохладный и Малгобек. Гитлеровцы рвутся к Грозному и Баку, к Военно-Грузинской и Военно-Осетинской дорогам.

Эти дни – одни из самых тяжелых для жителей Орджоникидзе.

27 сентября немцы заняли Эльхотово, сделав его плацдармом для наступления на Орджоникидзе. Но надо было еще пройти через Арджинараг – естественные «ворота» между хребтами, заслоняющими с севера Владикавказскую равнину.

Однако, несмотря на перевес в силах, немцам не удалось взять «Эльхотовские ворота». Тогда – в октябре сорок второго – фашисты изменили направление удара. Они форсировали Терек, перешли в наступление и оказались практически у стен Орджоникидзе.

В городе было введено осадное положение. Бои шли уже в его предместьях: сотнями гибли здесь и немцы, и наши солдаты.

«Защитим родной город!» – этот призыв слышал в те дни каждый житель.

Вели свою пропаганду и немцы.

«Не сопротивляйтесь!» – убеждали их листовки – «Гитлер считает, что немцы и осетины близки по крови…»

Знал ли Гитлер историю завоевательных походов алан, когда их потомки расселились по всей Европе, или просто отметил сходство в языках? Но зов добровольно перейти под власть фюрера звучал постоянно.

Однако столица Осетии выстояла.

Операция «Эдельвейс» провалилась. В начале сорок третьего занятые немцами территории Осетии были полностью освобождены.

В годы войны Кантемировы живут трудно, этим ничем не отличаясь от тысяч других осетинских семей.

Вспоминает Мухтарбек Кантемиров

– Когда началась война, артисты, которые оказались близко к рубежам – бежали подальше от фронта. Их перехватывали заградительные отряды.

Был такой уникальный человек, Сандро, дядя Саша мы его звали. Он безрукий – работал ногами.

И когда заградотряды встречали артистов, звучала команда:

– Все руки вверх!

Значит – сейчас будут проверять документы. А дядя Саша ложился и поднимал ноги.

Это вызывало такую злобу!

– Ты что, издеваешься?! – кричали ему

Артисты спешили, чтобы не успели выстрелить:

– Не трогайте, у него рук нет!

Но несколько раз дядю Сашу чуть не застрелили. Там звери были, плевать им, что человек ложится перед ними.

Мы вернулись на родину, а немцы наступали. Они подошли вплотную к Владикавказу.

Каждый день над нами пролетали фашистские эскадрильи.

Папа вырыл во дворе окоп, и во время налетов нас туда загонял. А что это была за защита – щель? Разве что от осколков, которые летят поверху.

Помню однажды… Летит эскадрилья – о-огромная!

Немцы тогда рвались к Баку. Прямо под Владикавказом стоял их аэродром.

И мы бежим, а в небе бомбардировщики. Страшные! Гудят! И я боюсь смотреть, шепчу только:

– Мама, мы пропали!

Не десятки, сотни самолетов было – все небо в них. Тяжелые такие, страшные! Черные! Ужас! Свастики. Все небо – черные свастики!

Так что для меня война – это страх. Постоянное чувство страха. Я видел, как каждый день плакала мама:

– Толенька наш на фронте…

Но однажды она вышла из спальни с просветлённым лицом:

– Отец, всё обойдётся. Мне привиделся старец в белом одеянии – святой Николай, и на тарелке у него – три большие ягоды, клубника:

– Мария, не плачь, – сказал он. – Всё будет хорошо.

Три ягоды – три сына. Она поверила, что Бог сбережёт нас всех. Хасанбек рвался на фронт. Он учился в Краснодарском пулемётно-миномётном училище и мечтал о боях. Помню фамилию – капитан Пожар. Он писал родителям: «Остановите его. Я хочу его сохранить». И родители слали письма: «Толенька, не рвись…»

Годы спустя, когда мы работали в цирке, – Пожар пришёл нас смотреть. Он сказал: – Всё-таки я его сберёг.

И Толик его обнял.

Папа в те дни почти все время был дома. Чинил седла, сбрую – то, что осталось от труппы.

Оружие все забрали. Уцелели лишь кинжалы.

Тогда произошел драматический случай.

У папы собралась коллекция оружия. Кавказцы любят… И папа покупал заграницей – револьверы, которые использовал в работе, кинжалы. Когда вернулся в Россию – провез все через таможню. Таможня не была как сейчас, когда ковыряют сплошь. Вместе с реквизитом все было уложено.

И когда папа работал в московском цирке – пришел нквдэшник с помощниками:

– Товарищ Кантемиров, вы за границей оружие покупали?

– Да, конечно, – говорит папа, – но я его использую в работе.

– Вы нам, пожалуйста, покажите. Мы запишем, что у вас есть – и вернем.

Папа наивный – вытащил! Сложил кучей.

– Это все? – спрашивают – Ничего больше нет?

– Все. Шашки не нужны? Кинжалы?

– Нет-нет.

Дело после революции, шашек было достаточно.

– Спасибо большое. Увезем. Запишем…

Дали номер своего телефона – Лубянка, это было страшно.

И папа ждал – день, два, три… Потом позвонил на Лубянку – фамилию нквдэшника знал.

– Простите, мне оружие надо для работы в цирке.

– Товарищ Кантемиров, – услышал он, – скажите спасибо, что вас не посадили. Вы это понимаете? Так что вы должны быть благодарны мне.

Потом друзья папе говорили:

– Алибек, ты сумасшедший! Куда ты звонил?

Малейший повод тогда…

Папа говорил – огромная куча была оружия… заграницей это дешево стоило.

Еще кинжалы арабские – холодное оружие папа тоже любил. И когда в военные годы наши распродавали все, – в Осетинском театре культуры взяли кинжал для Отелло. Красивый, кривой – я его еще помню.

В этом театре играл один из лучших в мире Отелло. Играл на осетинском языке – даже в Англии! И этот кинжал – ему. Позументы, камни…

Ятаганы с каменьями. Красота неимоверная. А мне так жалко было! С детства – не прельщали пистолеты. А холодное оружие – да! Во мне, наверное, гены просто пробивались наружу.

Так вот, припомнилось ли отобранные револьверы, или просто учли, что папа часто бывал заграницей, но в те дни, когда враг подошел к Владикавказу – за ним приехал «черный ворон».

Я был маленьким и не понимал, какая трагедия разворачивалась на глазах. Но мама, мама все понимала… Так исчезали навсегда. И скольких так забрали в Осетии!

Осознавал, что его может ждать – и папа. Благодаря гастролям по Германии, в глазах Органов он выглядел законченным шпионом, только и ждущим прихода немцев. Даже если не расстреляют, но пытки во время следствия, долгие годы лагерей… Что будет с нами, с труппой «Али-Бек»?

К счастью, в Органах тогда работал один из папиных родственников. Он поручился за папу собственной головой, и через некоторое время его отпустили. До пыток дело не дошло. Это было редкостное везение по тем временам, почти чудо.

С тех пор папа почти все время проводил дома. Занимался упряжью, лошадью.

Нам оставили одного коня.

И то, только потому, что Мускат был слишком молод воевать. Брали крупных, могучих лошадей, а он – арабистого типа, чистокровка. У него был знаменитый отец. И сам Мускатик – чудесный конь. Добрый! Мама его очень любила. И он маму любил. Он так ржал нежно, когда ее видел: «И-и-и-и…».

Когда война закончилась, Ирбек стал чемпионом Советского Союза, и в джигитовке работал именно на нем, на Мускате.

А тогда они – папа и Ирбек, брали Муската и ездили в лес за дровами.

Это было опасно. В лесу – ингуши. Грабили, убивали. Они могли не пощадить ни старика, ни ребенка.

В то время и дома строили, как крепости – защита от ингушей.

Когда в сорок втором году папа подарил Ирбеку велосипед – чудо по тем временам – его тут же украли.

Юноши-ингуши просто дали брату по шее и вытряхнули из седла. Но у папы и среди ингушей были друзья. Он поехал к ним, поговорил – ему пообещали разыскать тех, кто это сделал.

И действительно – нашли, велосипед с извинениями вернули, только звонка уже не было – звонок кто-то успел открутить.

Папа ругал Ирбека:

– Ведь знал, что одному ездить нельзя – опасно! Хорошо, что жив остался!

У мамы в те годы была своя забота – всех прокормить. Она понемногу распродавала вещи, которые семья когда-то привозила из-за границы. И делала из шерсти детские шапочки, пелеринки – руки у нее были золотые.

Ходила с ними на рынок, продавала. И я ходил с ней. Она стояла до вечера, и я стоял рядом.

Но были еще огород, сад, и родственники, готовые помочь. Так что мы не голодали. Осетины всегда помогали друг другу. И вообще, народ в те годы был намного сплоченнее и добрее.

Семьи наших партнеров, ушедших на фронт, жили неподалеку. И мы знали, у кого в семье – беда, и старались, как могли поддержать.

Вместе слушали новости с фронта. О том, что Владикавказ могут взять – не говорили. Наоборот – шло ура-патриотическое:

– Отстоим родной город!

Город действительно отстояли. Немцы не вошли. Рядом были, совсем рядом, заняли несколько с крупных сел вокруг Владикавказа.

Но они очень хорошо относились к осетинам. Очень! Листовки бросали: «Не сопротивляйтесь! Гитлер считает, что немцы и осетины – близки по крови»

Действительно у нашей нации много было связей с германцами. А словарь? Более семисот слов немецких и осетинских – схожи.

И мы очень легко усваивали немецкий язык. Папа его хорошо знал, и старший брат.

Но Осетия бы никогда не покорилась немцам.

Когда мы приехали во Владикавказ – сначала поселились у родственников. А потом папа – люди же уходили на фронт – и все стоило копейки, купил полуразрушенный дом.

При нем был сад. Но сам дом – ветхий. Наверху все разрушено, внизу – кухня и две комнаты. Позже папа решил восстановить второй этаж. Приходили строители, два пьяницы, мама их кормила. Наверху появилась комната, там была моя библиотека. Папа привез доски, сделал стеллажи.

Дом ста-а-арый… Ходишь – и полы скрипят.

В школу я пошел в сорок первом году. Это была знаменитая пятая школа, в которой учился Вахтангов.

От дома до школы было километра три. Трехэтажное здание, прекрасное по тем временам. И сейчас приезжаешь – видишь знакомый дом, двор, а вокруг все другое: город разросся.

Неподалеку от школы – маленькая станция, а на ней укреплена мемориальная доска: «Здесь останавливался А. С. Пушкин». Он ехал через Владикавказ по Военно-Грузинской дороге.

Учился я без особого удовольствия. Математика давалась с большим трудом, я приходил в растерянность – не мог понять задач, и если бы не Ирбек, который учится несколькими классами старше…

В школе не только математика – многое вызывало трепет. Особенно грозным казался директор – могучий осетин, кличка которого была – «Пират» Уже много после – он приходил к нам в цирк. Оказалось – добрейший дяденька. Я с удивлением думал: «И этого интеллигента мы звали Пиратом?!».

Радостей было немного: на перемене нам давали по маленькой белой булочке – это запомнилось.

И еще – Мэри. Мэри Гудушаури. Красивая девочка! Полугрузиночка-полуосетиночка. Маленькая, миниатюрная! Сперва мы сидели вместе, а потом пошло новое веяние: девочки должны были сидеть с девочками, а мальчики с мальчиками. И я пересел к своему другу Вове Перенашвили.

В первые военные годы было не до того, чтобы отец учил нас чему-то.

Но мы с Ирбеком каждый день тренировались: качались, бегали. После цирка – это было уже в порядке вещей. Папа следил строго, чтобы мы поддерживали форму. Рядом с нашим домом была красивая гора. Мы убегали туда, и там тренировались.

– Отец часто повторял: «Готовьтесь. Воротятся наши партнеры, и мы уедем в цирк».

Я хорошо помню, как праздновали Победу. Мне исполнилось одиннадцать лет. В Осетии такие салюты были – такая радость кругом! Ой, сколько радости было! Тем более, что мы знали – теперь все будут возвращаться домой… и наш Хасанбек

Тогда же папе пришла телеграмма из Союзгосцирка. Он сказал, что нас ждут. Ведь боялся в душе – война, разруха, кому мы нужны! А тут написали – ждем! Костюмы мамочка сшила. У Ирбека потом много лет была эта папаха, мамина… Его и похоронили в ней.

Из наших – мало кто вернулся.

Хасанбек, мамин брат Солтан…

До войны труппа была – двенадцать человек. А после из «стариков» остались только – Солтан и Хасанбек. И мы с Ирбеком. И молодые партнеры пошли в работу.

Мухтарбек утомлен. К тому же простудился – и разболевается. Прогулка утром с Асей по свежевыпавшему снегу не прошла даром. А теперь вечер, и он колеблется: попариться в бане? Прогнать хворь? И поглядывает на свою работу – мало успел, доделать бы.

Вначале думалось, что можно и работать и рассказывать одновременно, но нет… Стук молотка… Мухтарбек решает пощадить диктофонную запись.

Маленький «олимпус» примостился рядом на табуретке. Несколько раз неосторожным движением моим его сметает наземь, и он разлетается: крышка – в одну сторону, батарейки – в другую.

С той поры Мухтарбек начнет за ним приглядывать – и еще несколько раз в критический момент подхватит – неуловимым, молниеносным движением метателя.

Но ни баня, ни работа своя – не удаются. Знакомый приносит Кантемирову починить куртку. Не застегивается, зараза – а Мухтарбек сделает, и на совесть.

Кантемиров надевает очки, присматривается.

И заглянувшей в спортзал Наташе:

– Гляди Натуленька, что я придумал… Я вот это приметаю, а здесь пряжку приспособлю.

– Меня это бесит, – говорит Наташа, – Может, ты не знаешь? Там еще Федя ботинки на ремонт принес, старые ботинки, у него там что-то лопнуло. А здесь живет дед Кантемиров, у него иголки и нитки, и он всегда всем все сделает.

Мухтарбек смотрит на нее поверх очков – не гневайся, не роняй себя, и углубляется в работу.

Теплый запах дерева стоит в бане. Лампа освещает мои тетради…

Страшно было, что Кантемиров не станет рассказывать о себе.

Марина предупреждала:

– Он говорит мало, и всем журналистам одно и то же – чтобы общее… Про Асю расскажет, про то, как снимали «Смелых людей», что тринадцать метров арены малы – не раскрыться возможностям лошади.

Он скромный, у них не принято – хвалить себя.

Но не хвалить – вспоминать!

Мы вспоминаем.

Если нужно повторить – Мухтарбек повторяет с того же момента, с теми же интонациями что и прежде, вкладывая – и во второй раз – столько душевных сил в рассказ, чтобы слушатель пережил событие вместе с ним. Не жалея артистичности, не сокращая речь от усталости.

И, отвлекшись на минуту, сразу возвращается мыслями:

– Извини… я готов.

И это «я готов» – переносит в те минуты, когда он стоял за кулисами, и было ему – последнее мгновение перед выходом.

7

Какой в те годы была Осетинская слободка? Что окружало маленького Мишу?

Еще до войны здесь проложили рельсы, пустили трамваи.

Когда немцы подошли к Орджоникидзе, третий маршрут стал «фронтовым». С железнодорожной станции в школу №50, ставшую госпиталем, на трамвае перевозили раненых.

Но слободка была – не только местом, где что-то строили, изменяли… Это – особый неуловимый дух, который определял отношения людей, здесь царила аура доброты и взаимопомощи.

Рубен Манукян журналист, чье детство прошло тут, вспоминает:

– Однажды во время войны я заболел. Никаких антибиотиков, конечно, не было, а известный и верный аспирин не помогал. Кто-то из близких сходил за знакомым врачом и вскоре он пришел. Повесил на спинку кровати свою палку с перламутровыми инкрустациями и маленькой, видимо, серебряной пластинкой с надписью «От коллег» и начал прослушивать мне грудь стетоскопом. Выписав лекарства, этот милый человек еще добавил: «Хорошо бы поить его чаем с малиновым вареньем».

Сегодня легче найти птичье молоко, чем тогда зимой это кондитерское чудо. Но уличный телеграф работал бесперебойно, и уже скоро к нам зашла соседка тетя Полина с полным стаканом необыкновенно пахучего малинового варенья. У них был небольшой сад, выходящий на Терек. Этот почти царский подарок потом у нас в семье не раз вспоминали.

А разве забудется очень внимательная и интеллигентная семья знаменитых конных наездников Кантемировых? Главу семьи Алибека Тузаровича видели мы очень редко, а вот с младшим сыном Мухтарбеком, которого на улице звали тогда Мишей, мы учились некоторое время в одном классе пятой школы».

Не только Миша Кантемиров тянулся тогда к книгам. Читать и пересказывать приключения героев любили многие ребята слободки.

Они собирались на берегу Терека. Здесь были «плетни» – огромные корзины из прутьев, в которые потом сгружали булыжники, чтобы спасти берег от размывания.

Но ребятне казалось удобным загорать тут, курить, разговаривать вдали от взрослых.

После войны появилось много книг в дешевых обложках. Купить их можно было в КОГИЗе.

Манукян пишет:

«КОГИЗ чем-то напоминал клуб любителей чтения. Сюда не просто забегали за новинками, а долго рылись среди не такого уж богатого выбора книг, делились впечатлениями от прочитанного. Да и продавщицы хорошо знали своих клиентов и любили свое дело. В центре магазина стоял еще дореволюционный блестящий кассовый аппарат, который выбивал чек под мелодию каких-то звоночков и сам выдвигал ящичек для денег».

С этой поры у Мухтарбека сформируется привычка, которая останется на долгие годы. Когда он вместе с труппой будет приезжать в новый город – первым делом поспешит в книжный магазин, познакомится с продавщицами, постарается понравиться, произвести на них доброе впечатление. И попросит оставлять ему хорошие книги,

Все годы советской власти произведения талантливых авторов будут в дефиците, и только обаяние юного наездника позволит ему то в этом городе, то в том покупать дорогие сердцу тома.

Но вернемся к Осетинской слободке.

Здесь еще много примет старины. Свистят переливчато на улицах последние голубятники, кузнецы зовут подковать лошадь… Но и новое уже приходит в жизнь

«Однажды кто-то принес на улицу информацию, что в универмаге продают какие-то белые шкафчики – холодильники, совершенно необычное явление для тогдашнего быта. – рассказывает Рубен Манукян, – Прошло немного времени после денежной реформы и отмены карточек, люди жили еще трудно, тесно, продуктов не хватало. В каком-нибудь углу комнаты или в коридорчике устанавливали керосинку или очень популярный примус – вот и вся кухня. И в этих условиях несчастные холодильники на первом этаже универмага стояли как чем-то виноватые инопланетяне, вызывая только любопытство, а то и смех. Кто знал, что уже через два-три года они будут строго распределяться передовикам производства и станут предметом спекуляции.

Тогда еще самой популярной единицей измерения на базаре была «кучка» – кучка яблок, кучка травы для коровы, кучка антрацита, а на базаре на пробу наливали почти полный стакан вина. Но удивительно, что и в самые трудные годы – и до войны и после, женщины всегда отмечали свой праздник – 8 Марта. Покупали что-нибудь из знаменитых тогда портвейнов – №33 или «Херес», а готовили всегда одно и тоже блюдо – винегрет. И конечно в центре стола стояла кастрюля с вареной картошкой…

Любые зрелища привлекали массу зрителей. Люди словно оттаивали после суровых военных лет и искали развлечений. Сегодня уже трудно себе представить, что делалось у кинотеатров, чтобы пробиться к кассе, нужны были хорошие физические данные… Мой решительный товарищ снимал с себя куртку, шапку, отдавал мне подержать, нырял в клокочущую массу у кассы и всегда выходил красным и изрядно помятым, но с билетами.

Во Владикавказе обязательно за полчаса до сеанса в фойе играли небольшие эстрадные оркестры, исполняя любимые мелодии. И певицы из этих ансамблей были весьма популярны, их ходили специально слушать, в них влюблялись»…

Можно представить себе, что тою же жизнью жили в свободное время – а его было у них не так уж много – и младшие Кантемировы.

Читали взахлеб, собирались с другими мальчишками на берегу Терека, стояли в очереди за билетами в кино…

У каждого есть место на земле, где его помнят ребенком. И встречают, не как «звезду» или неудачника – а как родного человека.

И на протяжении всей жизни, уже став «легендой осетинского народа» Мухтарбек Кантемиров в минуты особой душевной усталости будет уезжать в Осетию

– Здесь воскресаешь, – скажет он.

Но тогда, в середине сороковых весь путь был еще впереди.

Из Союзгосцирка Алибеку Тузаровичу приходит телеграмма. Кантемировы собираются в дорогу.

8

Мухтарбеку впервые предстояло выступать вместе со старшими, и даже – на «своей» лошади. Коня звали Чижик. Это был рыжий, злой жеребец, большой мастер кусаться.

И так не наделенный красотой, когда злился, Чижик прижимал уши и становился совсем страшным.

Но он был хороший работник. И самый маленький среди других коней – как раз подходил одиннадцатилетнему мальчику. Однако его надо было постоянно остерегаться. Особенно, когда затягиваешь седло – в этот момент он старался прихватить наездника зубами. За что дотянется – за руку, за живот…

Первый город, куда вместе с родителями приехал выступать Мухтарбек – Тула. За годы работы в цирке он еще не раз побывает там, и всегда будет отзываться о Туле неодобрительно:

– Тяжелый город. Усталая, рабочая публика. Очень скупы на аплодисменты – не захлопают лишний раз.

А это он почувствует сразу, с момента выхода на манеж – как важна для артиста поддержка зала. Естественен страх дебютанта, но от публики идет магнетизм, как сейчас говорят, драйв. Она зажигает.

Но на первом же выступлении происходит несчастье. Выезжая с манежа, Мухтарбек забывает достаточно наклонить голову. И на всем скаку ударяется головой о железный рельс, на котором висит занавес.

Его спасает папаха. Но все же удар настолько силен, что, потеряв сознание, он подает с лошади.

Первой над ним склоняется Мария Константиновна. Сейчас же подбегает медсестра. Надо привести мальчика в сознание, побыстрее унять кровь, заливающую белую черкеску… и публика ждет.

У них всего несколько минут – пока выступают другие джигиты.

– Мишенька, вставай, надо работать, – повторяет плачущая Мария Константиновна.

Сейчас на ее глазах, мальчик буквально ожил. Таким неподвижным, бедным он только что был! Но если он только может стоять на ногах – надо выйти, закончить номер.

Иначе зрители будут в тревоге – что случилось с артистом?

Публику нельзя разочаровывать – это закон для труппы, для всех цирковых.

Мухтарбек еще не вполне уверенно поднимается. Да, он попробует… Ничего, он готов…

Рана на лбу вскоре заживет, но шрам останется навсегда.

Вспоминает Мухтарбек Кантемиров

После Тулы был Харьков, потом Москва, а дальше – уже не помню, уже – конвейер.

Хасанбек вернулся к нам только в 1947 году. Его долго не отпускали – он преподавал в военном училище. Его ценили и как преподавателя, и как мастера спорта по боксу. Потребовалось отдельное письмо из Министерства культуры – верните артиста цирку.

Хасанбек приехал, когда мы работали в Ульяновске. Пришел прямо в цирк.

И мы сразу заметили, что характер брата за годы войны стал еще более суровым. Он – сколько я его помню – всегда стремился держаться строго, как отец, а уж когда вернулся…

Помню, он только что приехал, и носил еще гимнастерку. Мы закончили гастроли в Ульяновске и поехали в Пензу.

Все собрались в купе, мама нас кормит…

И вдруг, открывается дверь, и заглядывает офицер:

– О! Жидовское судно!

Ну типажи такие были: черноволосые, смуглые… (смеется) А Хасанбек встал – он сидел с краю – и бдынц офицера, одним ударом – в нокаут. И закрыл дверь.

Тот сознание потерял, тем более – он был пьян. Какое-то время – ничего, тишина…

И вдруг топот, крики. Дверь отъезжает, на пороге – военный:

– Кто ударил – ты? За что?

Брат поднялся:

– Он сказал о нас – «жидовское судно». А мы осетины, я только с фронта вернулся.

– А кто ты по званию?

– Старший лейтенант.

– Молодец, лейтенант – что врезал дураку!

Осетин очень уважали. Я помню время, когда мы ездили по России – осетинская труппа, и мужчины, которые воевали, говорили:

– Мы знаем осетин, это – героическая нация.

Но характер Хасанбека давал себя знать и в отношениях с нами.

Когда труппа работала в Баку, мы пошли купаться. К этому времени я уже плавал хорошо – выучился на Тереке. А море – такое блаженство…

Я нырнул, и забыл обо всем. И об оставшихся на берегу тапочках – тоже. Время было послевоенное, тапочки тут же украли.

В этот момент Хасанбек не стал меня ругать. Пожурил несколькими фразами, довольно мягко:

– Смотреть надо, ты же знаешь, что здесь все воруют.

Но как возвращаться домой? Идти далеко. А раскаленный бакинский асфальт?

Это и избрал Хасанбек для наказания. Он шел неторопливым шагом, по солнечной стороне, а я, босоногий, должен был идти рядом.