Моше и его тень. Пьесы для чтения

Пауза.

(Поставив пустую банку на стол). Признаться, меня всегда удивляло, что человек всегда представляет себе смерть в виде какого-нибудь ужаса с косой или черепом, тогда как на самом деле она выглядит вполне безобидной, вполне домашней и ничуть не похожей на другие смерти… К одному она приходит в виде какого-нибудь грязного платка, к другому, как детский воздушный шарик, а к третьему как маленькая пластмассовая куколка с голубыми глазами… Смерть у каждого своя, вот почему она заявляет о себе не откуда-то извне, а из глубины твоей собственной жизни, так что, пожалуй, не будет преувеличением сказать, что ты сам есть своя собственная смерть, которая приходит, чтобы вернуть тебя самому себе… (В сторону лежащего). Слышишь меня, Этингоф?

Анна: Он умер

Бог: Безусловно. И при этом именно так, как хотел. Слегка небрежно, немного с вызовом и с таким выражением лица, как будто ему опять удалось сделать единственно верный шаг, оставив с носом всех своих недоброжелателей. (Отходя от дивана, негромко). Пожалуй, мне следовало бы познакомить его с одной умной вещью. Всего только несколько слов о том, как однажды ученики привели к равви слепого и спросили его – кто виноват в том, что он слеп, этот бедный человек – может быть, это вина его родителей, за грехи которых он пострадал? Или, может быть, он сам получил по заслугам за свои собственные грехи?.. Но равви ответил им – ни то, и не другое, дети мои, ни то и не другое… Знайте, что все что случилось, случилось только для того, чтобы в нем проявила себя слава Божья!.. (Этингофу). Ты меня слышишь, Этингоф?.. Божья слава…

Анна: Он умер.

Бог: Разумеется… Но все же не настолько, чтобы не понимать того, что я говорю… (Кричит неожиданно и громко). А я говорю, что он сам есть эта самая Слава, которую почти не отличить от его собственной жизни!.. Слышишь меня, Этингоф?.. Ты сам есть слава Божья… И ты, и весь этот ужас, вместе с этим дымом, и этой сажей, и этим отчаяньем, от которых никуда не деться, пока не пройдешь до конца весь путь… Неужели, это так трудно понять, сынок, что ты проходишь через это, как проходят через свою собственную жизнь? Словно Моше, который шел когда-то через Чермное море, веря, что ни одна капля не замочит его ног?.. Ах, Этингоф, Этингоф!.. Неужели ты и правда думаешь, что Бог может упустить из своих расчетов хотя бы одну душу, бредущую от рождения к смерти?.. Хотя бы одну душу беременную смертью, которую ты несешь в себе, как твой дар Богу, как твой беспроигрышный билетик, как твою Славу Божью, которую Небеса со смирением делят с тобой, надеясь, что когда-нибудь придет день, когда ты, наконец, прозреешь?.. (Смолкнув, молча стоит возле лежащего).

Короткая пауза.

(Анне). Надеюсь, хоть ты меня слышишь, женщина.

Анна: Он умер.

Бог: Я заметил.

Анна: И что теперь?

Бог: Что теперь?.. Забавно, что ты спрашиваешь об этом у меня.

Анна: Разве ты уже не Бог?

Бог: Вот только не надо, пожалуйста, делать из меня козла отпущения… (Сердито) В конце концов, ты все прекрасно знаешь сама… История сыграна. Занавес сейчас опустится. И вряд ли, кто-нибудь вспомнит завтра какого-то Этингофа с его пластмассовой куколкой, у которой в голове можно найти все что угодно, кроме того, что там должно быть. (Идет к двери в кладовку). Можешь забирать его. Мне он больше не нужен…

Анна: Постой…

Бог: Прощай. (Хлопнув дверью, исчезает в кладовке).

Пауза. Анна молча сидит рядом с Этингофом, держа в своей руке его руку.

Этингоф (хрипло): Анна…

Анна: Я здесь.

Этингоф: Я, кажется, потерял сознание…

Анна: Это от духоты. От духоты. Здесь душно.

Этингоф: Мне показалось вдруг, что мне опять пять лет и опять идет снег, а я грею тебя в своем кармане, и фонари вокруг горят вполнакала, готовые вот-вот погаснуть… А потом я услышал, как заиграла музыка… (Приподнимается). Ты слышишь? Слышишь?.. Мне кажется, она где-то совсем рядом.

Анна: Лежи, лежи…

Этингоф: Нет, нет, пора вставать… (Поднимаясь с дивана). Мне кажется, что-то произошло. Что-то странное, нелепое, невозможное. Похожее на Эйфелеву башню или пирамиду Хеопса… Где Он?

Анна: Не знаю.

Этингоф (идет к кладовке): Наверное, это глупо, но я почему-то чувствую, что его здесь уже нет. (Быстро открывает дверь и заглядывает в кладовку). Пусто.

Анна: Какое счастье!

Этингоф: Не говори так… В конце концов, это Он все придумал. И тебя, и меня, и всю эту историю, в которой мы встретились…

Анна: Пускай, пускай. Какая теперь разница?.. Ведь все уже позади, правда?

Этингоф (лихорадочно): Все к лучшему, к лучшему!.. В конце концов, разве может быть по-другому, если все, что должно было произойти – произошло, а то, что должно было случиться – случилось?.. Если все дела сделаны, все слова сказаны, а все новости превратились в банальности, от которых тошнит?.. Неужели после этого мы останемся здесь хотя бы еще на полчаса?.. Никогда, никогда!

Анна: Никогда!..

Этингоф: Мы уедем, уйдем, убежим…

Анна: Да, да!..

Этингоф: Прочь отсюда, от этой чертовой квартиры, от этих бессмысленных разговоров, от этих живых мертвецов!..

Анна: Да, да!..

Этингоф: Пустим корни в другой земле, будем расти, как секвойи, как эвкалипты, как лиственница, сто лет, двести лет, тысячу лет, рядом, вместе, переплетая ветви, встречая рассветы и слушая шум листьев и дробь дождя!.. Там, где никто не придет, никто не скажет нам: эй, вы, ваше время кончилось, убирайтесь вон, потому что уже подросли другие, которые требуют для себя места…

Анна: Да, да!.. Мы убежим, убежим…

Звонит телефон.

Этингоф и Анна (телефону): Его нету!

Анна: Его нету.

Этингоф (шепотом): Это Фрида Марковна.

Анна: Чертова Фрида Марковна!.. Зачем она звонит, если нас уже нету?

Этингоф: Она еще не знает, еще не знает!

Анна (быстро схватив трубку): Его нет. Понятно?.. Нет, и никогда больше не будет… Кто это говорит?.. Это его Смерть говорит, если вам интересно… (Швыряет трубку и бросается в объятия Этингофа).

Этингоф и Анна стоят, обнявшись в центре сцены.

Пауза, прерванная тихой, но внятной мелодией.

Этингоф: Ты слышишь?.. Слышишь?

Анна прислушивается. Свет на сцене мигает.

Это камушек! Наш камушек!..

Анна: Не может быть!

Этингоф: Это он, он! (Бросается к столу и быстро достает из ящика свой камушек). Я так и думал, так и думал!.. Сейчас они откроют дверцу и начнут выбрасывать мусор…

Анна: И тогда мы бросимся прямо в открытую дверцу!

Этингоф: Да, да!..

Анна: Только нас и видели!

Этингоф: Потому что мы заслужили, заслужили!..

Анна: Или не заслужили, какая теперь разница!

Этингоф: Никакой, никакой!

Анна: Тогда стучи, стучи!

Этингоф: Зачем?.. Не надо…Они откроют сами… Надо только быть готовыми и не опоздать… Дай мне руку, дай мне скорее твою руку!

Музыка играет громче.

Это они, они!..

Анна: Я не боюсь, не боюсь!..

Свет мерцает и гаснет.

Этингоф: Теперь ты видишь, это правда, это правда!..

Мечутся по сцене тени, гремит музыка. Свет гаснет, но спустя какое-то время медленно загорается вновь, но уже спокойный, обыкновенный, привычный. Музыка стихает. Сцена пуста.

Небольшая пауза, в завершении которой дверцы кладовки медленно открываются, и оттуда появляется Бог, который держит в руках большую книгу.

Бог: Ушли, наконец… (Идет по сцене, ворчливо). Забрались в мой камешек, а сам камушек прихватили с собой, да так быстро, как будто за ними гнался Фараон… (Положив книгу на журнальный столик). Наверное, уже гуляют сейчас по райским лугам и нюхают эти чертовы асфодели, а ты давай, работай, вкалывай, жужжи опять в уши всему миру, словно надоевшая муха, у которой, к тому же, не все в порядке с головой… (Снимает рубашку и швыряет ее в сторону). Ходи, уговаривай, пугай, как будто тебе больше нечем заняться… (Снимает и швыряет на пол джинсы и остается в семейных трусах и майке). Человек – это Божье наказание, и лучше не скажешь… (Исчезает в кладовке и почти сразу появляется вновь, но на этот раз в белоснежной рубахе).

Короткая пауза.

(Застегивая рубашку). Вот и получается, что Бог всегда один, всегда одинок… Он как ненужный родственник, которого три раза в год поздравляют с праздниками и посылают открытки. Нужен, то только для того, чтобы можно было выпросить у него денег или попросить, чтобы у соседа лопнула водопроводная труба. (Вновь скрывается в кладовке).

Короткая пауза.

(Появляясь с одеждой, которую швыряет на диван). Никто и знать не хочет, что Бог это – вечное одиночество, у которого уже не хватает голоса, чтобы напоминать о себе, когда его начинают забывать… (Надевая брюки). Как же все это трудно, если бы кто-нибудь знал!.. Смотреть на эти пустые лица!.. В эти слепые глаза, в которых не мелькнет ни одной мысли!.. Слушать этих идиотов, которые без конца повторяют твое имя и при этом не в состоянии сделать ни одного самостоятельного шага, словно они, в самом деле, слеплены из глупой глины, а не из божественной печали, надежды и ожиданья!..

Пауза, в продолжение которой, Бог повязывает талит, надевает ботинки, лапсердак и широкополую шляпу, затем прилаживает к лицу большую бороду и какое-то время рассматривает себя в зеркале.

(Негромко). Ну, вот и все… Осталось только соблюсти небольшую формальность, чтобы ни у кого не было повода сказать, что Небеса не делают различий между глупыми фантазиями и серьезными вещами, без чего люди не могут прожить и часа. (Присаживаясь за стол и раскрыв лежащую на столе, книгу, пишет в ней и одновременно, говорит). Сего числа… месяца… года… умер еврей Этингоф и был занесен в Книгу жизни за то, что был безумен перед Богом и не боялся брать на себя ответственность ни за свои слова, ни за свои мысли, ни за свои поступки… А еще за то, что потерял всякую надежду, но не поддался ухищрением человеческой глупости, не желая ходить человеческими путями и, наконец, еще за то, что правильно говорил о Боге и не ценил свое спасение больше, чем оно того стоило… Никакой другой награды кроме этой, означенный Этингоф не получил по той причине, что он сам уже давно стал себе наградой, о чем в Книге жизни сделана соответствующая запись от сего числа, и месяца, и года… (Поднимаясь и захлопывает книгу). Аминь.

Свет начинает медленно гаснуть. Пока он гаснет, Бог забирает со стола Книгу и идет к двери. На пороге Он останавливается и прежде чем исчезнуть, оборачивается и слегка приподнимает шляпу, словно прощаясь со зрителями.

Тьма заливает сцену.

Занавес.

Август 2010 г.

Прощание с Иисусом

Пьеса в 23-х эпизодах

В настоящую пьесу целиком вошла одноактная стихотворная пьеса Уильяма Батлера Йейтса «Голгофа» в переводе Станислава Минакова. Текст Йейтса, включая большинство ремарок, выделен жирным шрифтом.

Действующие лица истории Иешуа:

Иисус, сын плотника из Назарета

Мария, его мать

Иосиф, его отец

Иаков, его брат

Сатан, искуситель

Первый Сосед

Второй Сосед

Иаир – Начальник синагоги

Смерть

Первый ученик

Второй ученик

Действующие лица истории Йейтса:

Первый музыкант

Второй музыкант

Третий музыкант

Лазарь

Иуда

Марфа

Первый римский легионер

Второй римский легионер

Третий римский легионер

1.

Тьма, в которой начинают медленно проступать очертания внутреннего убранства галилейского дома Марии и Иосифа. В глубине – завешенный овечьей шкурой стенной проем, за которым иногда раздается блеянье овец. Через него актеры попадают на сцену и уходят с нее. Стол, несколько скамеек и две или три грубо сработанные табуретки, – вот и вся мебель, которую мы видим на сцене.

Долгая пауза. Из небольшого окошка, затянутого слюдой, едва пробивается с улицы тусклый свет.

Между тем откуда-то издалека начинает доноситься музыка, которая становится все громче. Наконец, на сцене появляются три Музыканта, играющие на барабане, флейте-сопелке и цитре.

Длится пауза, в продолжение которой играющие Музыканты останавливаются у стенного проема, едва видимые в сумерках, окутывающих глубину сцены.

Наконец, музыка стихает.

Музыканты покидают сцену.

Вместо них, на сцене появляется Иешуа.

Говорит, обращаясь к сидящим в зале зрителям.

Иешуа: Я плотник Иешуа из Назарета, которому известен простой способ, как стать счастливым. Надобно сказать, я сам долго смеялся, когда узнал, где прячется этот секрет. Оказалось, что для того чтобы стать счастливым достаточно всего лишь пройти сквозь смерть и боль, как проходят через туман или полуденную жару… Все прочее – фантазии, глупость и бредни. (Уходит)

На сцене сразу появляется Мария:

Мария: А я Мария, мать Иешуа. Если бы не его вечные фантазии, мы жили бы до сих пор долго и счастливо, не зная забот. (Уходит).

На сцене появляется Иосиф.

Иосиф: А я его отец. Я научил его, как обращаться с дубом, сосной, осиной, ясенем и пихтой, которые похожи на людей и так же светятся, и так же согревают тебя, и так же ждут прикосновенья твоей ладони. Когда бы он разбирался так же хорошо и в людях, все было бы иначе. (Уходит).

На сцене появляется Иаков.

Иаков: Я брат Иешуа, Иаков. Когда мне сказали, что его больше нет, я обрадовался, потому что подумал, что никто на свете уже больше не будет читать мне свои надоевшие поучения, заставлять приносить воду и убирать в загоне за овцами. (Уходит).

На сцене появляется Марфа.

Марфа: А я Марфа, – та, которой не досталось даже места рядом с этой историей, хоть я ее заслужила, может быть более, чем другие. (Уходит)

На сцене появляется Лазарь.

Лазарь: Я Лазарь, воскрешенный Небом за мой веселый нрав и мягкую улыбку, – и вновь умерший при виде несовершенства божьего творенья. (Уходит).

На сцене появляется Иаир.

Иаир: Я – Иаир, начальник синагоги. Моей рукой написано письмо, которое погубит Иешуа, не дав ему и рта раскрыть при этом, прихлопнув словно мартовскую муху… Случись подобное еще хоть сотню раз, я повторил бы это слово в слово. (Уходит).

На сцене появляется Смерть.

Смерть: Я Смерть его, которая стоит перед его крестом какое уж столетье – не зная отдыха, не зная передышки, забыв про сон и потеряв надежду, а вместе с ней навек утратив веру, что все под небом движется как надо. (Уходит.)

На сцене появляется Иуда.

Иуда: А я – Иуда, – тот, который продал Иешуа за звонкие монеты. И чтобы там потом ни говорили, но у меня для этого были серьезные основанья, с чем согласится всякий знающий меня… (Уходит.)

На сцене появляются три легионера.

Три легионера: А мы солдаты, принявшие его последний вздох, чтобы убедиться лишний раз, что мир – всего только игра, в которой кости раздают Судьба и Случай. (Уходят).

На сцене появляются Музыканты, изображающие Толпу.

Толпа: А мы толпа, которой нету дела до ваших интересов и забот. Зато мы знаем толк в любовной дури, в вине, в деньгах, в еде, в приятном разговоре, в недолгой славе, и в прочем, без чего жизнь делается скучной и нелепой. (Убегают).

2.

Сцена пуста.

Медленно гаснет обычный и вместо него сцену заливает мертвый, лунный свет, который будет до конца пьесы сопровождать сцены, которые играют герои поэмы Уильяма Батлера Йейтса.

Откуда-то издалека доносится пока еще едва слышная музыка. Затем на сцену один за другим выходят Музыканты.

Первый Музыкант:

Недвижна в серебре луны,

Касаясь перьями волны,

Стоит фигура белой цапли. —

Ей рыбьи пляски не нужны.

На сцене появляется Лазарь.

Второй Музыкант:

Бог не распят – для белой цапли.

Лазарь и остальные подхватывают:

Бог не распят – для белой цапли.

Третий Музыкант:

В какой-то дивной полудрёме…

Что нужно ей от мира, кроме

Седой луны? Ей, белой цапле, —

Меж грёзами на переломе…

На сцене появляется Иуда.

Второй Музыкант:

Бог не распят – для белой цапли.

Иуда подхватывает:

Бог не распят – для белой цапли.

Лазарь:

Бог не распят – для белой цапли.

Все вместе:

Бог не распят – для белой цапли.

Первый Музыкант:

Не вечна полная луна —

В серп превращается она,

А сумасшедшей белой цапли

Нам участь грустная – ясна.

На сцене появляются Три легионера.

Второй Музыкант

Бог не распят – для белой цапли.

Иуда подхватывает:

Бог не распят – для белой цапли.

Лазарь:

Бог не распят – для белой цапли.

Легионеры:

Бог не распят для белой цапли

Все вместе:

Бог не распят – для белой цапли!

3.

Лазарь, Иуда и Три легионера скрываются, танцуя и продолжая повторять: Бог не распят – для белой цапли. Вслед за ними скрываются и Музыканты.

Гаснет заливающий сцену лунный свет.

Сцена погружается в молчание.

Мария (появляясь на пороге, с трудом, словно только что пробудившись ото сна): Опять!.. Опять!.. Опять!.. (Иосифу). Все тот же сон… Ты слышал?

Иосиф (появляясь на пороге): Что?

Мария: Музыканты… Они опять тут были, я их видела… И опять они говорили о каких-то глупостях, но мне все равно стало страшно…(Сердито). Почему, когда надо, ты никогда ничего не слышишь?

Иосиф (рассматривая, лежащие на столе сандалии): Я, кажется, задремал.

Мария: Нашел подходящее время. (Опускаясь на скамью, помедлив). Мне самой снился сегодня сон, как будто к нашему дому пришла наша синагога и хотела, чтобы мы ее впустили во двор.

Иосиф: Нашу синагогу?

Мария: Да, нашу синагогу. Представь себе.

Иосиф: Она бы не поместилась на нашем дворе.

Мария: А я тебе о чем толкую?

Иосиф (опускаясь на скамью и беря в руки сандалии): Ты ведь знаешь, что говорят о снах пророки?.. Каждый получает такие сны, которые заслуживает… Мне кажется, это правильно.

Мария: По-твоему, я заслуживаю видеть во сне синагогу, которая разгуливает по нашему двору?.. Чем болтать языком, помог бы лучше собрать вещи.

Иосиф: Ты же знаешь, я обещал ему починить сандалии.

Мария: Почему-то ты всегда кому-то обещаешь, когда требуется твоя помощь.

Иосиф, продолжая заниматься сандалиями, молча пожимает плечами.

Небольшая пауза.

Забыла тебе сказать. Там, в большой миске, завернутые в тряпку три лепешки. Не трогай их. Они ему в дорогу.

Иосиф: Ладно.

Мария: И соль, которая в тряпочке, тоже.

Иосиф: Хорошо.

Мария: И скажи Иакову, чтобы ничего не трогал. А то он и сухой крошки не оставит.

Иосиф: Хорошо.

Небольшая пауза.

Мария (медленно поворачиваясь к Иосифу, негромко): А может, ты все-таки поговоришь с ним еще?.. Мне кажется, он совсем не рвется ни в какой Иерусалим.

Иосиф: Я уже говорил.

Мария: Поговори еще.

Иосиф: Но ты же знаешь. Если он что-то затеял, то значит, так оно и будет. Весь в тебя.

Мария: Но зачем? Зачем?

Иосиф: А то ты не знаешь…

Мария (понизив голос и оглядываясь): Чтобы повиснуть на римском кресте? Для этого?.. По-твоему, мы для этого его растили?

Иосиф (занятый сандалиями): Не знаю.

Мария: Ты никогда ничего не знаешь! А ведь это твой сын, если я не ошибаюсь… Или ты забыл об этом?

Иосиф: Он говорит, что Небеса не дадут его в обиду… Ты же знаешь, что он обычно говорит.

Мария: А ты уже и рад поверить!.. Или, может, ты уже забыл, как они не дали нас в обиду, эти твои хваленые Небеса, когда почти месяц лил дождь и море вышло из берегов, и все вокруг размокло, а мы сидели на крыше нашего дома вместе с нашим средним, который все кашлял и кашлял, а потом повернулся на спинку и умер?..

Иосиф (занимаясь сандалиями): Будет тебе, Мария.

Мария: Или когда римляне зарубили мужа моей сестры, когда он не уступил им дорогу?.. А, может, тогда, когда все наши овцы сдохли в один день и мы думали, что умрем от голода, а римляне поставили заграждение вокруг Иерусалима и наказывали всех, кто продавал нам ячмень и горох?.. Может, тогда эти Небеса позаботились о нас?

Иосиф: Что было, то было, Мария… Но теперь у нас есть дети и дом, да еще десяток овец и осел, – не стоило бы гневить Бога и просить у Него то, без чего мы можем легко обойтись.

Мария: Он сам постучался к нам двери, если ты об этом не забыл.

Иосиф: Он Бог. Ему позволено стучать в любые двери.

Мария: Стучать, а не отнимать у матери ее первенца, и не гнать его в этот чертов Иерусалим, чтобы положить ему на плечи грехи всех этих лентяев и дураков, которые только и могут, что болтать и ходить от дома к дому, надеясь получить кусок лепешки.

Иосиф: Мария!

Мария: Ты думаешь, наверное, мне это нравиться, служить для всех развлечением, стоит мне только ступить за порог!.. Ты, наверное, думаешь, это легко, когда ты идешь за водой, и все кивают в твою сторону и шепчут тебе в спину – «вон мать того, которого Всевышний зовет в Иерусалим и который все делает вид, что он ничего не знает". Думаешь, это легко – держать голову прямой, чтобы они не подумали, что ты слишком близко принимаешь все это к сердцу? Или когда ты гонишь овец, и все вокруг кивают тебе вслед и шепчут в твою сторону какую-нибудь ерунду, вроде того, что Небеса собираются возложить на нашего мальчика все человеческие грехи, а ты идешь, высоко подняв голову, и вдруг начинаешь думать, что, может быть, это из-за нас Всевышний никак не соберется, чтобы очистить народ свой от скверны и выгнать вон проклятых римлян. И тогда весь этот шепот, хихиканье и обрывки разговоров начинают казаться тебе справедливыми, и тебе хочется поскорее добраться до дома, чтобы не слышать все эти ужасные голоса и не видеть эти самодовольные улыбки.