Моше и его тень. Пьесы для чтения

Анна (не трогаясь с места): Я ухожу.

Этингоф: И очень хорошо! Проваливайте! Чего вы ждете! (Отвернувшись от Анны, охваченный сильным чувством, которое требует, чтобы его поскорее выговорили). О, как бы я хотел сжечь всю эту сорную траву, которая думает, что Моцарт писал только для того, чтобы она могла сидеть и хрюкать от восторга в своих партерах!.. Как бы я хотел проткнуть барабанные перепонки у всех, кто уверен, что Бетховен сочинял только для того, чтобы они могли похвастаться, что прослушали до конца какую-нибудь его симфонию, о которой забыли уже на следующий день!.. Ах, это чертово племя, заполняющее библиотеки и книжные магазины!.. Уверенное, что обязательно надо ходить в театры и музеи, потому что так делают все!.. Трусливое племя, опасающееся, как бы кто не прознал, что на самом деле они не любят читать и с трудом подавляют зевоту, когда слышат музыку!.. О, как бы я хотел, чтобы книга вновь стала священной, так, чтобы прежде чем прочитать хорошую книгу следовало бы заслужить это долгим и тяжелым трудом!.. Как бы я хотел, чтобы для того, чтобы услышать Первый концерт Баха, надо было бы совершить нечто грандиозное, а чтобы постоять перед Шагалом – износить три пары обуви!.. И тогда мир стал бы чище, а жизнь уже не казалась бы такой отвратительной…(Кричит Анне). А таких как вы, я заставил бы заниматься своими прямыми обязанностями, к которым вас определила мать-природа!.. (Позволяет себе не совсем приличный жест).

Анна (выходя, наконец, из-за дивана и пытаясь сохранить спокойствие): Мне, конечно, говорили, что у вас дурной характер, но ведь не до такой же степени. (Решительно). Я ухожу…

Этингоф: Скатертью дорожка!.. Идите, откуда пришли!.. (Кричит, повернувшись к Анне спиной). О, как же он устал, этот бедный Этингоф, как же утомило его это бесконечное блуждание в море человеческого идиотизма!.. (Опустившись сначала на колени, затем на четвереньки, ползет, иногда останавливаясь, по сцене). Как же надоело ему все, что обступило его, чтобы не дать ему свободно дышать!.. Эти шкафчики, эти кресла, эти пустые телефонные разговоры, фальшивые беспокойства, нелепые друзья, собственное имя, приходящие под утро мысли, – о, как же я устал от всего этого, от этих воспоминаний, от самого себя, от своих надежд и накрахмаленных рубашек, от зубных врачей и шлюшек, читающих Данте, от курса доллара и глубокомысленных идиотов в голубом экране… Ах, бедный, бедный, бедный Этингоф!.. Куда ты попал? И в какую сторону идти тебе теперь, чтобы добраться до ночлега, пока еще не село солнце?.. О как же мне хочется упасть, упасть, чтобы заснуть и видеть сны!.. Стать ничем, никем, травой, пылью, лунной дорожкой, цветником! Чтобы не слышать глупости, разъедающие, словно ржавчина, последнюю надежду. Чтобы не видеть самодовольства, которое не устает хвалиться, что оно облагодетельствовало всех, сотворив этот жалкий мир, как будто оно было в состоянии сотворить что-нибудь другое!..

Остановившись у двери, Анна быстро записывает за Этингофом. Тот, по-прежнему, стоя на четвереньках, не видит ее. Небольшая пауза.

(Переведя дух, негромко). Что ж, пускай!.. Пускай… Но только без меня!.. Не хочу… Не буду… Не желаю… Пусть, кто хочет, принимают во всем этом участие! Пусть аплодируют, пусть орут, пусть фотографируются на фоне таких же идиотов, как они сами!.. Какая же это все-таки гадость, человек!.. Неделикатный, тупой, наделенный способностью лгать, убивать и быть бесстыдным!.. Сегодня орет «Осанна», а завтра «Распни»!.. Сегодня вопит о плюрализме, а завтра повесит всякого, кто осмелится сказать против него хоть полслова!.. (Вновь накаляясь). Не желаю!.. Не желаю!.. Не желаю!.. Лучше я стану деревом – пускай!.. Буду расти. Буду шелестеть. Зеленеть. Сто лет. Двести лет. Пятьсот лет буду расти, пока ваше племя чертово не околеет. Секвойей. Эвкалиптом… Под солнышком. Под дождиком! Под снегом!.. Тополем! Дубом! Чем угодно! Лишь бы подальше от вас и вашего участия!.. Сто тысяч семян, сто тысяч Этингофов придут и взойдут повсюду лесами, чтобы показать вам всем язык! Чтобы забыть о вашем существовании! Чтобы повернуться к вам жопой! Задницей! Тухесом! Всем, чем только можно повернуться!.. Плевать!.. Буду рощей! Лесом! Оазисом! Буду тропинкой, камешком, радугой, только бы не слышать вашего чертова хрюканья, цоканья, блеянья! Вашего шипения, гуденья, сморкания, ваших глубокомысленных поучений о том, что хорошо и что плохо!.. Ваших глупых шуток и тупого смеха… (Схватившись за сердце). Ох… Ох… (Подползает и забирается на диван).

Анна (записывая): Тупого смеха…

Этингоф (увидев Анну, слабо): Что это вы себе позволяете?

Анна (убирая блокнот): Ничего.

Этингоф: Я ведь вам сказал, убирайтесь… Не видите что ли, я хочу умереть? Зачем вы записывали за мной?

Анна: Даже и не собиралась. (Спрятав блокнот). Прощайте. (Быстро исчезает).

Этингоф (слабо): Постойте… Эй… Куда вы? (Разочарован). Ушла… (Горько). О, бедный, всеми брошенный Этингоф!

Бог (появляясь из кладовки): Можешь не переживать. Сейчас она вернется…

Этингоф: А ты-то откуда знаешь?

Бог: Ну, как тебе сказать…

Анна (появляясь на пороге): Извините, но там почему-то нет двери. (Богу). Здравствуйте.

Бог: Здравствуйте.

Этингоф: Глупости. Двери есть везде.

Анна: Если не верите, пойдите и посмотрите сами.

Этингоф: Вы что, не видите, что я умираю? (Поднимаясь с дивана) Ох… Бессердечные люди… Неужели нельзя было придумать что-нибудь попроще? (Уходит вместе с Анной).

Короткая пауза.

(Вновь появляясь вместе с Анной на сцене). Ну, нету, значит, нету.

Анна: Что значит – «нету, значит, нету»?.. А как же я, по-вашему, уйду?

Этингоф: А я откуда знаю, как вы уйдете. (Вновь ложится). Вы что, не видите, как мне плохо? У меня озноб. Жар. А тут еще вы со своей чертовой дверью, за которой наверняка нет ничего хорошего…

Бог (встав позади Анны, в полголоса): На вашем месте, я бы не торопился.

Анна (обернувшись, какое-то время смотрит на Бога, неуверенно): Вы думаете?

Бог (сквозь зубы): Безусловно.

Этингоф: Вот только не надо тут шепчетесь за моей спиной, как будто я ничего не слышу!.. Или, может, вы хотите еще раз ударить беззащитного Этингофа?.. Что ж, давайте. Бейте. Топчите. Издевайтесь… В конце концов, он терпел и ни такое, этот бедный и несчастный герой…

Анна: Послушайте. Это было случайно.

Этингоф: Неужели?

Анна: И непреднамеренно.

Этингоф: А-а… Значит, вы раскаиваетесь?

Анна: Да. Я раскаиваюсь… Если хотите, я даже могу дать вам корвалола.

Этингоф: К черту корвалол. Дайте мне лучше водки.

Анна: А разве вам можно?

Этингоф: А вы как думаете? (Нетерпеливо). Да, дайте же, дайте!.. Она там, в шкафчике.

Анна открывает шкафчик и наливает водку.

Да не жадничайте, лейте, лейте!

Анна: Если вы будете капризничать, то никогда не поправитесь.

Этингоф (приподнявшись и взяв рюмку): Зато когда я умру, то стану ангелом. (Быстро выпивает и отдает рюмку Анне). Ф-р-р-р… Буду летать и мочиться сверху на все эти шляпы, скуфейки, митры, на все эти неаппетитные рожи, в которых человеческого – только пломбы в зубах!.. (Кричит). О, Господи!.. Как же он устал, этот бедный Этингоф!

Анна: Вы успокойтесь, успокойтесь…

Бог: Между прочим, если хочешь знать, Этингоф, то мне, тоже часто бывает нелегко с людьми… Знаешь, сколько раз я говорил себе, ну, что ж, этот, конечно, безнадежен, но мы посмотрим теперь, как обстоит дело со следующим!.. Но следующий тоже был ничуть не лучше… И следующий после него тоже… И этот… И тот… И те, которые живут этажом ниже. И которые живут этажом выше. Те, кто в соседнем доме. И в соседнем квартале. И в соседнем городе… Все они, представь, были совершенно безнадежны, так что сила божья, как правило, оказывалась совершенно бессильной перед человеческой наглостью и глупостью, с которыми может справиться только один огонь… Надеюсь, ты догадываешься, куда я клоню?

Этингоф: Не знаю, куда ты клонишь, но только мне почему-то кажется, что это не совсем деликатно – стоять у постели умирающего и рассказывать ему о таких вещах, от которых хочется поскорее удавиться… (Кричит, быстро сев на диване и скинув на пол ноги). Все, все, все, все! Довольно!.. Не желаю больше ничего слышать и ничего понимать!.. Все, что мне надо сейчас это немедленно принять душ, иначе я сойду от всего этого с ума!.. (Вскочив, быстро идет к двери, Анне). Вы со мной?

Анна: Я?.. (Растеряно хихикает). Нет… Ну, что вы.

Этингоф: Тогда ждите меня, потому что когда я вернусь, то сообщу вам последнюю волю умирающего… Вы ведь знаете, что у умирающих всегда есть последняя воля?.. (Понизив голос, значительно). Мне кажется, она вам понравится.

Бог: А мне почему-то кажется, что ты уже давно поправился, Этингоф.

Этингоф (сквозь зубы): Молчи, Гиппократ…(Анне, несколько игриво). Не слушай его, моя козочка. Зачем слушать этого неудачника, который за столько времени не сумел сотворить ничего хорошего?.. Если бы не Тора, то про него вообще никто бы ничего толком не знал… (Исчезает, оставляя Анну и Бога одних).

Анна: Какой смешной… Он вас, кажется, тоже как-то смешно назвал.

Бог: Он меня Гиппократом назвал… Думает, наверное, что ему все позволено, потому что он еврей…

Анна: Вы не поверите, но я в детстве думала, что евреи это такие булочки с изюмом, которые нам давали в детском саду… (Смущенно хихикает). Правда, смешно?

Бог: Может они и булочки, конечно, но только среди этих булочек иногда такие экземпляры попадаются, что легко можно зубы себе поломать.

Анна: А зачем же вы их тогда избрали, если можно зубы поломать?.. Ведь это же вы их избрали, я читала.

Бог: А по-вашему, наверное, было бы лучше, если бы я китайцев избрал?..

Анна (немного растерянно): Ну… я не знаю.

Бог: Вот и я не знаю. (Делает несколько шагов по сцене, заложив руки за спину, понизив голос). Тем более что, говоря откровенно, все их достоинства выглядят таковыми только на фоне недостатков других, а вовсе не сами по себе, как они почему-то думают… Ну, возьмите, хотя бы, их страсть из всего делать проблему… Варить козленка в молоке его матери, не варить козленка в молоке его матери… Господи! Да разве в этом дело?.. А это упрямство, с которым они настойчиво отгораживаются от всего мира, только чтобы никто не лез к ним с распростертыми объятиями или с еще одним окончательным решением еврейского вопроса?.. Нет, вы только посмотрите, чего они только не напридумывали, чтобы другие оставили их, наконец, в покое?.. Это ведь форменная катастрофа, если подумать!.. Сначала они изобрели Олимпийские игры и футбол, чтобы неевреи сидели на стадионе и не думали заняться окончательным решением еврейского вопроса, потому что когда ты сидишь на стадионе, у тебя просто нет на это времени… Потом для тех же целей они изобрели телевизор, надеясь, что все будут сидеть по домам и смотреть, как господин Президент божится, что не позволит никому разговаривать с нами с позиции силы или рыдать над мексиканскими сериалами, которые действуют лучше всякого клея… Затем они придумали туризм, чтобы все ездили друг к другу и забыли бы про евреев хотя бы на время… Потом бизнес, торговлю и ценные бумаги, чтобы все думали о том, чтобы поскорее разбогатеть, а не о том, кто виноват в том, что это им никак не удается… Потом они придумали свободу, братство и равенство, и здесь они, конечно, слегка перестарались потому что многие воспользовались этим открытием для того чтобы обратить его против самих евреев. Но зато потом они наверстали упущенное, потому что придумали плюрализм, демократию и права человека, а вдобавок еще Организацию объединенных наций, чтобы все имели право высказать свое мнение, так что в результате начался такой бедлам, что никто не слышал даже своего собственного голоса, в то время как все евреи занимались своими делами, не опасаясь, что все эти кричащие смогут когда-нибудь договориться и приступить совместными усилиями к окончательному решению еврейского вопроса, тем более, что напоследок кроме всего прочего они изобрели еще атомную бомбу, долголетие, гимнастику, фитнес и книгопечатание, газеты, патриотизм, науку и образование, христианство и журнал Форбс, но самым главным их изобретением стал, конечно, телефон, предназначенный для того чтобы ругать евреев можно было сидя с комфортом дома и не выходя на улицу. (Громко и с горечью). И когда они все это изобрели, то пошли молиться по своим синагогам, чтобы Машиах поскорее поторопился, потому что жить в том мире, который они создали, было, прямо скажем, весьма и весьма затруднительно.

Этингоф (появляясь в дверях) Между прочим, я все слышал…(Проходит, вытирая голову полотенцем). И про телефон, и про атомную бомбу… По-твоему, это евреи во всем виноваты?

Бог: А кто же, миленький, виноват?.. Ведь не эскимосы же телефон изобрели.

Этингоф: Так ты еще и антисемит вдобавок… Не знал… (Швырнув полотенце на спинку дивана). Зачем же ты нас тогда избрал, таких жестоковыйных, если мы тебе не нравимся?.. (Анне). Он, наверное, нас для того избрал, чтобы нас, мучить было удобней…

Анна неуверенно хихикает.

Бог (Анне): Не слушайте его, моя красавица. У него в голове всегда такие ветры дуют, что слышно на другом конце города. (Уходя в кладовку). И не надо, пожалуйста, уговаривать меня остаться.

Этингоф (полный сарказма): Ну, конечно. Когда нечего сказать, всегда говорят, что в голове ветры дуют. (Сквозь зубы). Антисемит!.. (Громко кричит в сторону закрывшейся двери в кладовку). Евреи изобрели телефон для того чтобы звонить!.. (Какое-то время смотрит на закрывшуюся дверь, затем берет с дивана полотенце). Представляю, как он вам здесь надоел, пока меня не было…

Анна: Вы только не волнуйтесь, пожалуйста. Потому что я тоже хотела вам одну вещь сказать… (Застенчиво хихикает). Я думаю, вам, наверное, это даже неинтересно будет.

Этингоф (вытирая волосы): Отчего же неинтересно?

Анна: Оттого что это глупость одна, вот отчего.… Да вы сядьте, сядьте…(Толкает Этингофа в грудь, так что он садится на диван). Я вам сразу хотела сказать, но потом постеснялась, потому что когда вы ушли, то я все думала, думала над вашими словами, и поняла, что вы буквально во всем были правы, и про Моцарта, и про книжки, и про все остальное… (Решительно). Поэтому, знаете, что?.. (Подходя ближе к дивану и понизив голос). Хотите я разденусь?..

Этингоф (ошарашен): Зачем?..

Анна: А разве вы не хотели?

Этингоф: Почему же? Я хотел. Глупо было бы отрицать… Но только вы же меня отвергли, кажется?.. Ведь отвергли, скажите?

Не отвечая, Анна, плавно покачиваясь, начинает расстегивать верхние пуговицы платья. Какое-то время, Этингоф заворожено смотрит на это. Одновременно, дверь в кладовку немедленно скрипит и приоткрывается. Небольшая пауза.

(Трагическим шепотом). Нет…(Кричит) Нет!.. (Негромко). Остановитесь…(Быстро подбежав, захлопывает дверь в кладовку и отгораживает ее ширмой; возвращаясь). Не знаю почему, но мне кажется, что вы меня немного смущаете…(Опускаясь на диван). Как будто мне пятнадцать лет и меня опять вгоняют в краску все эти пуговички, подвязки, тесемочки и бретельки… (Хихикает). Как маленького мальчика, у которого только одно на уме, хоть он, ей-богу, никогда об этом не признается… Вы, что же это, действительно хотите… хотите… Да?.. Да?

Анна: Я думала, что может быть, это будет вам приятно.

Этингоф: Мне? (Смущенно хихикает). Не скрою. ( Хихикает). Отчего же… Конечно… Меня только смущает, что я почему-то сам все время смущаюсь и ничего не могу с этим поделать!.. (Смущенно хихикает). Просто какое-то наваждение.

Анна: Я вам скажу, я вам скажу… Это потому, что ваши предрассудки мешают вам жить легко и приятно… Но если вы раскрепоститесь, то вам сразу станет гораздо легче!.. (Уплывая за ширму). Раскрепоститесь, раскрепоститесь!..

Этингоф: Куда же вы?.. Постойте…

Анна: Я сейчас, сейчас. (Скрывается за ширмой и почти сразу же появляется, но уже без платья, которое она держит в руке. Теперь на ней черна прозрачная комбинация, впрочем, по нынешним меркам, вполне целомудренная. Бросив платье на спинку дивана, кружит по сцене). Вам нравится? Нравится?.. (Кружится перед сидящим Этингофом). Я купила это совершенно случайно, а потом мне пришлось все перешивать, потому что оказалось, что я купила на два размера больше. Зато когда я все перешила, то стало гораздо лучше, даже не сравнить… Видите, какая прелесть?.. (Кружит, затем опускается на противоположный от Этингофа край дивана).

Этингоф (хрипло): Я вижу… вижу… Какой у вас прекрасный вкус… Эти помпончики вы тоже сами пришивали?

Анна: Я все сама пришивала…И бретельки, и рюшечки, и помпончики… Вам, правда, нравиться?

Этингоф: Восхитительно. Восхитительно. А особенно, эти рюшечки.

Анна (подвигаясь ближе): А может, вам все-таки не нравится?

Этингоф (отодвигаясь): Ну что вы, не нравится!.. Очень, очень нравится.

Анна: Зачем же вы тогда отодвигаетесь, если нравится? Я ведь вас не съем.

Этингоф: Это я по инерции, по инерции!

Анна: Тогда может, вы меня еще раз козочкой назовете, если по инерции? (Придвигаясь). Вам ведь не трудно будет меня козочкой назвать?

Этингоф (загнанный в угол дивана, хрипло): Отчего же?.. Мне не трудно… Я вас как хотите, назову, только скажите…

Анна: Так называйте же, называйте!

Этингоф (жалобно): Козочка моя…Ме-е-е-е… Ме-е-е-е…

Анна: Я тут! Я тут! (Бросившись на Этингофа, впивается в него страстным поцелуем).

Пауза. Долгий поцелуй.

Этингоф (освободившись, тяжело дыша): Воздуха!.. Дайте мне воздуха!

Анна: Боже, какой вы милый! (Вновь пытается поцеловать Этингофа).

Этингоф (уворачиваясь): Нет… Нет… Вы помнете, помнете… Посмотрите, это же наше интервью!

Анна: И пускай, пускай!… Мы напишем еще … Сто интервью, двести интервью!.. Сто тысяч интервью!.. Дайте же мне вас, дайте!.. (Лаская Этингофа, вновь впивается в него поцелуем).

Вновь пауза. Длится долгий поцелуй.

Этингоф (освободившись, хрипло): Постойте, постойте!.. Я не могу так сразу… Мне надо сначала собраться, мне надо сначала понять, мне надо осмыслить, осознать, продумать!.. Кто я?.. Где я?.. Зачем, зачем?..

Анна: А что же это вы, интересно, раньше думали, когда носились тут за мной, как угорелый?

Этингоф: Я заблуждался, заблуждался… Мне следовало бы сначала все обдумать, все взвесить, все оценить…

Анна: Глупости, глупости… Чего вы собираетесь осмысливать, когда еще ничего не случилось?

Этингоф: По-вашему, это ничего? (Пытается вырваться). Ничего?

Анна: Лежите, лежите… Разве вам тут плохо лежится?

Этингоф: Не в том дело, не в том дело!.. Вы просто не понимаете, что во мне бушуют мысли!.. Океан мыслей! Монблан мыслей!.. Гольфстрим мыслей, форменный Гольфстрим!.. И я не хочу, чтобы этот Гольфстрим превратился в маленький и грязный ручеек только потому, что мы неправильно истолковали импульс, который посылает нам природа!.. (Тоскуя). О, если бы знать!.. Если бы знать!..

Анна: Какой интересный! (Пытается вновь поцеловать Этингофа).

Этингоф (сопротивляясь): Нет, нет!.. Пустите!.. Нам следует сначала все понять, все оценить, все осмыслить…

Анна: И к тому же еще изучить, освоить, уяснить и записать… Интересно, кто это тут у нас такой умный лежит?..

Этингоф: Где?

Анна (шипя, Этингофу): Да вот же, вот!

Этингоф: Это я тут лежу…

Анна: Вот и лежите себе, ради Бога, но только молча, молча, если не хотите все испортить!..

Этингоф (скорбно): Мой Гольфстрим!.. Мой Гольфстрим!..

Анна (в восторге): Боже, какой же вы непослушный!.. Я ведь сказала вам, молча, молча… (Закрывает Этингофу рот поцелуем).

Пауза. Длится поцелуй.

(Оторвавшись от Этингофа): А теперь молчите, молчите!.. Потому что вы только все испортите своими умными разговорами!.. Зачем они вообще нужны, эти смешные слова, из которых нельзя приготовить даже яичницу?.. Нет! Нет!.. Вы будете молчать, а я буду вас любить, но только молча, молча, чтобы было слышно, как все тонет в этом молчании, которое уносит нас отсюда прочь, прочь…

Этингоф (слабея): Прочь… прочь…

Анна: Только молчите, молчите…

Этингоф: Я молчу, молчу…

Анна (восторженным шепотом): Боже, какой ты милый, милый, милый! (Целует Этингофа).

Из кладовки, между тем, появляется Бог. В руках его раскрытый веер. Бесшумно подойдя ближе, он какое-то время стоит, рассматривая лежащих, затем негромко кашляет, давая знать о своем присутствии. От неожиданности Анна визжит.

Этингоф (вскакивая): Тебе-то тут что надо, господи?.. Я ведь сказал, сиди в кладовке! (Широко распахнув халат и загораживая им Анну). Спрячьтесь, спрячьтесь за мой халат, потому что от этого самодура можно ожидать чего угодно!

Бог: К чему эти смешные слова, Этингоф?.. Я просто проходил мимо, потому что мне захотелось немного подышать свежим воздухом!.. В квартире душно. (Опускаясь на стул и демонстративно обмахиваясь веером). Может быть, у вас другое мнение, но лично я не нахожу в этом желании ничего преступного.

Анна: Я сейчас оденусь, оденусь!.. (Быстро надевает за спиной Этингофа платье).

Бог: Обратите внимание, что я совершенно на этом не настаиваю. (Обмахиваясь веером). А кстати, когда вы оденетесь, советую вам поинтересоваться у господина писателя относительно того, с какой целью несколько лет назад он так рьяно изучал Тору, что можно было подумать, что от этого зависит его жизнь… Мне кажется, вам это будет любопытно.

Анна (выглядывая из-за Этингофа, торопливо): С какой целью?

Бог: Да, да… Пускай расскажет.

Анна (шепотом): Ты слышал, миленький?

Этингоф: Глупости, глупости… Не слушай этого клеветника, козочка моя Я изучал Тору, чтобы быть ближе к своему народу… Для чего же еще, по-вашему?

Анна (выглядывая, Богу): Он хотел, чтобы ближе быть, вот для чего.

Бог: Ну, тогда спросите его про институт наложниц… Спросите, спросите… Пусть расскажет, как он все Священное писание перерыл только для того, чтобы беспрепятственно потакать своим слабостям и порокам… Тогда и посмотрим, кто тут у нас клеветник.