Украина и соседи: историческая политика. 1987-2018

В 2007 году по инициативе представителя Германии в Европейском парламенте была предпринята попытка ввести общеевропейскую норму, направленную на криминализацию «отрицания Холокоста»[106]. 19 апреля 2007 года Европарламент принял проект закона, предполагающего уголовную ответственность (лишение свободы на срок до трех лет) за преднамеренные действия, поощряющие насилие или ненависть в отношении расы, цвета кожи, религии, происхождения, национальности или этнических признаков. Такая же ответственность предполагалась за отрицание или явную тривиализацию геноцида, преступлений против человечности и военных преступлений. Хотя проект закона адресовался более широкому кругу вопросов, его восприняли прежде всего в русле запрета на «отрицание Холокоста»[107]. Сила действия этого закона в общеевропейском масштабе была минимизирована указанием на то, что в каждой конкретной стране он может реализовываться согласно нормам национального законодательства.

Принятие этого проекта было скорее символическим актом, таким же, как и Рамочное решение Совета Европейского союза по борьбе с определенными формами и проявлениями расизма и ксенофобии средствами закона[108]: Холокост в нем тоже не упоминается (даются ссылки на статьи актов международного права, имеющих дело с геноцидом и преступлениями против человечности), но, поскольку именно Холокост уже привычно рассматривается как «парадигматический случай геноцида» (А. Ассман), нетрудно догадаться, что речь идет прежде всего о нем.

Заметим, что попытки кодифицировать и регулировать вопросы интерпретации знаковых событий прошлого (тут к Холокосту добавляются и массовые депортации, и гибель армян в 1915 году в Османской империи, признанная в ряде стран геноцидом армян, и резня народа тутси в Руанде в 1994 году, и массовое уничтожение босняков в Сребренице в 1995 году) вызвали сопротивление либеральной общественности. Предметом беспокойства были возможные перспективы ограничения свободы слова, связанные с запретами на интерпретацию упомянутых событий, и возможности для чрезмерно расширительного толкования термина «отрицание». Профессиональные историки усмотрели в таких попытках и тенденцию к вмешательству государства в их профессиональную деятельность.

В 2005 году во Франции возникло движение историков «Свободу истории», поначалу представлявшее собой протест против регулирования государством интерпретаций прошлого во Франции (здесь шли дебаты о принятии закона о наказании за отрицание геноцида армян 1915 года). Любопытно, что именно после принятия упомянутого выше Рамочного решения Совета Евросоюза оно превратилось в международное. В 2008 году инициаторы движения обнародовали «Воззвание из Блуа»[109], в котором говорилось: «История не может быть служанкой современной политики, так же как она не может писаться в угоду конкурирующим видам памяти. В свободном государстве никакая политическая сила не имеет права определять историческую правду и ограничивать свободу историков угрозой уголовного преследования.

Мы предлагаем правительствам признать, что, будучи ответственными за сохранение коллективной памяти, они не должны устанавливать некую официальную истину с помощью законов, применение которых может иметь серьезные последствия для профессии историка и для интеллектуальной свободы в целом. В демократическом обществе свобода для истории означает свободу для всех»[110].

Возможно, позиция профессиональных историков как-то повлияла и на само Рамочное решение 2008 года, и на его имплементацию. По словам Пьера Нора, именно представители движения «Свободу истории» убедили министра по делам Европы Жана-Пьера Жуйе внести в Рамочное решение изменения, способствовавшие ограничению сферы действия этого решения[111]. Доклад 2014 года констатирует, что многие страны Евросоюза не адаптировали полностью и/или не воплотили указания Рамочного решения в части нарушений, касающихся отрицания, оправдания или прямой тривиализации преступлений против человечности[112].

Мы рассмотрели разные проявления исторической политики в «Западной Европе». Как видим, немалые усилия и средства направлялись на формирование общей исторической памяти и связанной с ней новой европейской идентичности, проецируемой в будущее. Интеграционный пафос исторической политики предполагал, что идею осмысления прошлого (особенно его трагических страниц) ради благополучного настоящего и светлого будущего подхватят и те общества и государства, которые рассматривались как необходимая составляющая «новой Европы». Эти ожидания оправдались, но лишь частично и, видимо, не в том виде, в каком предполагалось возвращение «похищенной» части Европы, освободившейся от коммунизма. «Восточная Европа» привнесла в общеевропейскую историческую политику свои сюжеты и свою повестку дня.

«Восточная Европа»

Закавычивая название региона, о котором пойдет речь, я пытаюсь достичь компромисса между нежеланием его политических и культурных элит называться «Восточной Европой» (или того хуже – «посткоммунистической Европой») и необходимостью определить воображаемые границы территорий и обществ, которые после 2004–2007 годов в рамках политической географии стали неотъемлемой и, если верить речам политиков, равноправной и равноценной частью «новой Европы». Поскольку мы рассматриваем историческую политику и развитие профессиональной историографии в динамике, приходится использовать уже существующие рамки.

Какой же была эта динамика? Обобщающие исследования указывают на наличие ряда общих, однотипных для региона явлений, практик и тенденций, позволяющих говорить о «восточноевропейском» варианте исторической политики и развития профессиональной историографии.

Прежде всего, «восточноевропейская» историческая политика, подобно своему визави в «старой Европе», также может характеризоваться чередой сменяющих друг друга «пост»-состояний. Авторы сборника, посвященного культурной памяти «Восточной Европы» 1990-х – начала 2000-х, предлагают рассматривать ситуацию в регионе как «постсоциалистическую, посткатастрофическую и… постколониальную»[113]

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Сноски

1

См., например, наиболее известные публикации за последнее десятилетие: Müller J.-W. (ed.). Memory and Power on Post-War Europe. Studies in the Present of the Past. Cambridge University Press, 2002; Brunnbauer U. (ed.). (Re)Writing History: Historiography in Southeast Europe after Socialism. Munster: LIT Verlag, 2004; Lebow R. N., Kansteiner W., Fogu C. (eds.). The Politics of Memory in Postwar Europe. Durham; London: Duke University Press, 2006; Kopeček М. (ed.). Past in the Making. Historical Revisionism in Central Europe after 1989. CEU Press, 2007; Antohi S., Trencsényi B., Apor P. (eds.). Narratives Unbound Historical Studies in Post-Communist Eastern Europe. CEU Press, 2007; Pakier M., Stråth B. A European Memory? Contested Histories and Politics of Remembrance, Berghahn Books, 2010; Politics of Memory in Post-Communist Europe (History of Communism in Europe). Series: History of Communism in Europe. Zeta Books, 2010; Miller A., Lipman M. (eds.). The Convolutions of Historical Politics. CEU Press, 2012; Blacker U., Etkind A., Fedor J. Memory and Theory in Eastern Europe. Palgrave McMillan, 2013; François É., Konczal K., Traba R., Troebst S. Geschichtspolitik in Europa seit 1989, Deutschland, Frankreich und Polen im internationalen Vergleich. Wallstein Verlag 2013; Pakier J., Wawrziniak M. (eds.). Memory and Change in Europe. Eastern Perspectives. Berghahn Publishers, 2015; Tismaneanu V., Iacob Bogdan C. (eds.). Remembrance, History, and Justice. Coming to Terms with Traumatic Pasts in Democratic Societies. CEU Press, 2015.

2

См., например: Wolfrum E. Geschichtspolitik in der Bundesrepublik Deutschland. Der Weg zur bundesrepublikanischen Erinnerung 1948–1990. Wissenschaftliche Buchgesellschaft. Darmstadt, 1999; Fein E. Geschichtspolitik in Russland. Chancen und Schwierigkeiten einen demokratisierenden Aufarbeitung der sowjetischen Vergangenheit am Beispiel der Tätigkeit der Gesellschaft MEMORIAL. Munster; Hamburg; London: LIT Verlag, 2001; Касьянов Г. Danse macabre. Голод 1932–1933 років у політиці, масовій свідомості та історіографії (1980-ті – початок 2000-х). Наш час, 2010; Stryjek Т. Ukraina przed końcem Historii. Szkice o polityce państw wobec pamięci. Warszawa, 2014; Малинова О. Актуальное прошлое: символическая политика властвующей элиты и дилеммы российской идентичности. РОССПЭН, 2015; Гайдай О. Кам’яний гість. Ленін у Центральній Україні. Лаурус, 2016. Когда эта книга была уже закончена, вышел труд на похожую тему объемом в 1200 (!) страниц. См.: Гриценко О. Президенти і пам’ять. Політика пам’яті президентів України 1994–2014: підґрунтя, послання, реалізація, результати. Київ: К. І. С., 2017.

3

Содержательный и весьма репрезентативный обзор интеллектуальной и общественной генеалогии исследований коллективной памяти в 1920–1990-е годы можно найти здесь: Olick J. K., Robbins J. Social Memory Studies: From «Collective Memory» to the Historical Sociology of Mnemonic Practices // Annual Review of Sociology. 1998. № 2. Р. 105–140. Обзор новейших тенденций в исследованиях политики памяти, особенно в сравнительном контексте «Западная – Восточная Европа», можно найти здесь: Pakier M., Wawrzyniak J. Memory and Change in Eastern Europe. How Special? // Pakier J., Wawrziniak M. (eds.). Memory and Change in Europe. Eastern Perspectives. Berghahn Publishers, 2016. Р. 1–19.

4

Выборочный анализ литературы из таких сфер, как культурная антропология, политология, социальная философия, история культуры, социальная психология, музееведение и т. д., говорит о том, что бум memory studies связан скорее с дроблением «больших вопросов», реконцептуализацией в рамках разных дисциплин.

5

Halbwachs M. La mémoire collective. Paris, 1950. Данное издание, являющееся посмертной публикацией рукописей М. Хальбвакса, как и ряд статей, посвященных его идеям, можно найти в открытом доступе: http://classiques.uqac.ca/classiques/Halbwachs_maurice/memoire_collective/memoire_collective.html; дополненное и исправленное издание: Halbwachs M. La mémoire collective / Nouvelle édition critique établie par G. Namer. Paris: Albin Michel, 1997; английский перевод: Halbwachs M. On Collective Memory / Ed. and trans. Lewis A. Coser. Chicago, 1992. Фрагменты перевода с французского издания на русский язык см. в тематическом выпуске журнала «Неприкосновенный запас»: Хальбвакс М. Коллективная и историческая память // Неприкосновенный запас. 2005. № 2–3.

6

Bloch M. Mémoire collective, traditions et coutumes // Revue de synthèse historique. 1925. № 118–120. Р. 72–83.

7

Forster K. Aby Warburg’s History of Art: Collective Memory and Social Mediation of Images // Daedalus. Winter 1976. Р. 169–176.

8

Думаю, можно обойтись без обязательной ссылки на результаты этого исследовательского мегапроекта, отображенные в семитомнике с аналогичным названием. Сошлемся на англоязычное издание, включающее 46 статей (из более чем 130), вышедшее в США: Nora Р. Realms of Memory: Rethinking the French Past. 3 vols. New York: Columbia University Press, 1996–1998.

9

Connerton P. How Societies Remember. Cambridge University Press, 1989. Стоит обратить внимание на то, что П. Коннертон рассматривал и другую сторону памяти, а именно способы и формы забывания. См.: Connerton P. How Modernity Forgets. Cambridge University Press, 2009, а также любопытную статью о типах забывания: Connerton P. Seven types of forgetting // Memory Studies. 2008. № 1. Р. 59–71.

10

Olick J. K. The Politics of Regret: On Collective Memory and Historical Responsibility. New York; London, 2007. Р. 23.

11

Ibid. Р. 28–29.

12

Ibid. Р. 33–34.

13

Впервые эти тезисы были сформулированы в конце 1980-х. В сжатом виде эти рассуждения представлены в: Assman J. Communicative and Cultural Memory // Erll A., Nünning A. (eds.). Cultural Memory Studies. An International and Interdisciplinary Handbook. Berlin; New York, 2008. Р. 109–118.

14

См.: Hite K. Historical Memory // Badie B., Berg-Schlosser D., Morlino L. (eds.). International Encyclopedia of Political Science, Sage, 2011 (On-line publication http://knowledge.sagepub.com/view/intlpoliticalscience/n251.xml).

15

Le Goff J. History and Memory / Translated by S. Rendall, E. Claman. Columbia University Press, 1992. Р. 54.

16

Власть понимается здесь в широком смысле этого слова: политическая, духовная, социальная, культурная и т. д., включая то, что называют властью дискурса.

17

Zinn H. The Politics of History. 2nd ed. Chicago; Urbana: University of Illinois Press, 1990.

18

См. обзор дискуссии: Васильченко В. Германия после Холокоста. Спор историков и рождение современной Германии (https://gorky.media/context/germaniya-posle-holokosta/).

19

С. Трёбст считает, что в этой дискуссии термин «историческая политика» впервые использовал историк Кристиан Майер. См.: Troebst S. Geschichtspolitik. Docupedia (https://docupedia.de/zg/Geschichtspolitik). Он же приводит точку зрения политолога Гаральда Шмидта, указавшего на то обстоятельство, что в журналистике этот термин использовался еще в 1930-е годы именно в контексте манипуляций прошлым в интересах настоящего: Schmid H. Vom publizistischen Kampfbegriff zum Forschungskonzept. Zur Historisierung der Kategorie «Geschichtspolitik» // Geschichtspolitik und kollektives Gedächtnis. Erinnerungskulturen in Theorie und Praxis. Göttingen, 2009. S. 53–75.

20

Более подробно см. сборник: Forever in the shadow of Hitler? Оriginal documents of the Historikerstreit, the controversy concerning the singularity of the Holocaust / Trans. by J. Knowlton, T. Cates. Atlantic Highlands, N. J.: Humanities Press, 1993; в более широком контексте проблемы и развитие исторической политики в Германии после «спора историков» см.: Berger S. German History Politics and the National Socialist Past // Miller A., Lipman M. (eds.). Convolutions of Historical Politics. Ney York; Budapest: CEU Press, 2012. Р. 24–44.

21

Wolfrum E. Geschichtspolitik in der Bundesrepublik Deutschland. Der Weg zur bundesrepublikanischen Erinnerung 1948–1990. Darmstadt: Wissenschaftliche Buchgesellschaft, 1999. S. 25.

22

Fein E. Geschichtspolitik in Russland. Chancen und Schwierigkeiten einen demokratisierenden Aufarbeitung der sowjetischen Vergangenheit am Beispiel der Tätigkeit der Gesellschaft Memorial. Munster; Hamburg; London: LIT Verlag, 2001; Heinrich H.-A., Kohlstruck M. Geschichtspolitik und sozialwissenschaftliche Theorie. Stuttgart: Franz Steiner Verlag, 2008; Fröhlich C., Heinrich H.-A. (Hrsg.). Geschichtspolitik. Wer sind ihre Akteure, wer ihre Rezipienten. Stuttgart: Franz Steiner Verlag, 2004; Francois E., Konczal K., Traba R., Troebst S. (Hrsg.). Geschichtspolitik in Europa seit 1989. Deutschland, Frankreich und Polen im internationalen Vergleich. Göttingen: Wallstein Verlag, 2013.

23

См. более подробно: Traba R. Przeszłość w teraźniejszości: polskie spory o historię na początku XXI wieku. Poznań, 2009; Cichocka L., Panecka A. (eds.). Polityka historyczna: historycy – politycy – prasa. Warszawa, 2005.

24

См.: Траба Р. Польские споры об истории в XXI веке // Миллер А., Липман М. (ред.). Историческая политика в 21 веке. М.: Новое литературное обозрение, 2012. С. 69–71. Для понимания общего исторического контекста возникновения «новой исторической политики» стоит также обратиться к исследованию Эвы Охман, посвященному «регионализации» исторической памяти в современной Польше: Ochman E. Post-Communist Poland: Contested Past and Future Identities. Routledge, 2014.

25

Polska polityka historyczna // Biuletyn Instytutu Pamięci Narodowej. 2006. № 5 (64). S. 16–17.

26

Stobiecki Р. Historians Facing Politics of History. The Case of Poland // Kopeček М. (ed.). Past in the Making. Historical Revisionism in Central Europe after 1989. CEU Press, 2008. Р. 180–181.

27

Troebst S. Geschichtspolitik. Politikfeld, Analyserahmen, Streitobjekt // Geschichtspolitik in Europa seit 1989. Deutschland, Frankreich und Polen im internationalen Vergleich. S. 15–34. Этот очерк на данный момент является наиболее информативным и полным исследованием приключений термина «историческая политика» и его аналогов.

28

Здесь я отсылаю к работам Е. Геллнера и К. Дойча, обосновавшим эти тезисы.

29

Из новейших публикаций на эту тему см. фундаментальное как с точки зрения объема, так и с точки зрения интерпретаций обозрение С. Бергера и К. Конрада: Berger S., Conrad C. The Past as History. National Identity and Historical Consciousness in Modern Europe. Palgrave Macmillan, 2015.

30

Стоит обратить внимание на любопытные размышления Ильи Калинина по поводу символического капитала и ренты в исторической политике на примере России: Калинин И. Бои за историю: прошлое как ограниченный ресурс // Неприкосновенный запас: Дебаты о политике и культуре. 2011. № 4. С. 330–340; Он же. Прошлое как ограниченный ресурс: историческая политика и экономика ренты // Неприкосновенный запас: Дебаты о политике и культуре. 2013. № 2. С. 200–214.

31

Этот термин Жана Бодрийяра идеально подходит к характеристике социально-культурных продуктов исторической политики.

32

Режим памяти – это «набор институционных и культурных практик, предназначенных для публичного памятования определенного события или относительно четко сгруппированного набора взаимосвязанных событий и явлений прошлого». См.: Bernhard M., Kubik J. (eds.). Twenty Years After Communism: The Politics of Memory and Commemoration. Oxford University Press, 2014. Р. 15–16.

33

Ibid. Р. 16.

34

Нарратив памяти – совокупность визуальных образов и текстов, предполагающих наличие повествования. Например, памятник или памятное место могут содержать текст. Визуальный ряд может содержать рассказ, повествование (например, барельефы в Мемориальном комплексе Великой Отечественной войны в Киеве или памятник Т. Шевченко в Харькове).

35

Любая форма коллективной памяти содержит элементы ностальгии. В данном случае я констатирую результат такого процесса: существовал советский нарратив памяти, его развитие в 1990-е годы, по мере ухода советского опыта в прошлое, превратило его в советско-ностальгический.

36

Смысловым ядром национального/националистического нарратива является идея уникальности, самобытности и независимости сообщества, именуемого нацией. Эксклюзивная модель такого нарратива предполагает отождествление нации с гомогенным этническим/культурным/языковым сообществом, этносом. Отличительной чертой этого нарратива является тяга к архаичным, антикварным культурным формам и репрезентациям исторического опыта, что парадоксальным образом роднит его практики с практиками советского времени, редуцировавшими украинскую национальную идентичность к антикварно-этнографическим формам. В принципе можно было бы назвать весь этот нарратив националистическим, однако наличие в нем апологии и мифологии движения, называемого националистическим, обуславливает необходимость выделять в нем и более нейтральный «национальный» элемент. Богдан Хмельницкий, Михайло Грушевский и Леся Украинка принадлежат к «национальному», Степан Бандера, Украинская повстанческая армия и Организация украинских националистов – к «националистическому» нарративу.

Советско-ностальгический нарратив не имеет четко выраженной центральной идеи, поскольку в нем утерян базовый принцип советской модели истории: классовый подход. В нем можно найти элементы, связанные с «ведущей» ролью русской культуры и русского языка. Этот нарратив настаивает на наднациональном единстве исторического опыта. Вследствие политической инструментализации он переориентирован на отрицание национального/националистического нарратива и прежде всего радикальных проявлений последнего.

Имперско-ностальгический нарратив представлен рудиментарными формами, как правило связанными с региональными практиками памятования и культивированием региональных особенностей. В южных регионах (например, в Одессе) он связан с мифом о происхождении. В западных – с мифом об особой культурной и политической роли региона (например, «украинский Пьемонт»), имперское наследие актуализируется как признак цивилизационной приближенности к европейской истории.

37

В данном случае я не «изобретаю велосипед»: в современной литературе, особенно посвященной производству идентичностей, можно встретить достаточно ссылок на инклюзивные, эксклюзивные и амбивалентные формы идентичности, репрезентаций и разного рода таксономии нарративов памяти. Оглашу только начало списка тех украинских исследователей и публицистов, кто обращался к данной теме: Вячеслав Артюх, Виктория Середа, Владимир Кравченко, Ярослав Грицак, Васыль Расевич, Юрий Шаповал, Андрей Портнов, Володимир Кулик, Мыкола Рябчук, Людмила Нагорна, Алла Киридон.

Приведу несколько наиболее характерных примеров. Володимир Кулик, исходя из анализа дискурсивных практик в сфере политики памяти, выделял восточнославянский/советский и националистический нарративы. Владимир Кравченко, рассматривая разные формы репрезентации прошлого через призму идентичностей, предлагал различать такие формы идентичностей, связанных с коллективной памятью, как советская, православно-славянская, украинская нативистская и либерально-западная, размещая их между полюсами инклюзивной и эксклюзивной идентичностей. Мыкола Рябчук усматривал наличие двух проектов в политике памяти: украинский (он же националистический) и малороссийский, находящийся в оппозиции к советскому. См.: Кулик В. Націоналістичне проти радянського: історична пам’ять у незалежній Україні (http://historians.in.ua/index.php/en/istoriya-i-pamyat-vazhki-pitannya/379-volodymyr-kulyk-natsionalistychne-proty-radianskoho-istorychna-pamiat-u-nezalezhnii-ukraini); Кравченко В. Бой с тенью: советское прошлое в исторической памяти современного украинского общества // Ab Imperio. 2004. № 2. С. 329–367; Рябчук М. Культура памяти и политика забвения (http://www.strana-oz.ru/2007/1/kultura-pamyati-i-politika-zabveniya).

38

Львовская, Тернопольская, Ивано-Франковская области, частично Волынская, Ровненская, Закарпатская, Черновицкая области, в двух последних были сильны региональные нарративы памяти, не претендовавшие на общеукраинское значение.

39

Харьковская, Донецкая, Луганская области.

40

Киевская, Житомирская, Черниговская, Полтавская, Сумская, Черкасская, Кировоградская, Винницкая, Хмельницкая, Николаевская, Херсонская, Одесская, Днепропетровская, Запорожская области.

41

Nora P. Between Memory and History // Nora P. Realms of Memory: Rethinking the French Past. Vol. 1. Conflicts and Division. New York: Columbia University Press, 1996. Р. 3.

42

Nora P. Between Memory and History. Р. 3–4.

43

Hutton P. History as an Art of Memory. Hanover, NH: University Press of New England, 1993. Р. 17–22.

44

В данном случае я ссылаюсь именно на Мегилла, однако вряд ли он является автором этой классификации. Подобные рассуждения можно услышать от любого опытного историка.