Украина и соседи: историческая политика. 1987-2018

Тезис о некоей одержимости прошлым и чрезмерной зависимости коллективной идентичности от его интерпретаций в упомянутом выше историческом регионе имеет фактические основания, он подтверждается историей как «долгого XIX», так и «короткого XX» столетия. Это взгляд, определяемый культурным стереотипом, определившим политическую карту мира, созданную еще в XIX столетии.

Тем не менее по мере укрупнения масштаба и при переходе от исторической и культурно-политической географии к топографии упомянутая схема начинает рушиться. Выясняется, что если не одержимость прошлым, то постоянный политически мотивированный интерес к нему характерен и для «продвинутых» сообществ «Западной Европы». Прежде всего, отметим культурное разнообразие самого региона, определяющее разные степени отягощенности прошлым. Стоит поинтересоваться «вопросами истории» в географически самых западных европейских странах – Испании и Португалии. В первом случае можно задать вопрос, как интерпретируется прошлое в контексте единства страны, как «вспоминается» там гражданская война 1930-х или период правления Франко. Во втором – как обсуждается колониальное прошлое или же период правления Салазара[66]. О знаменитом «споре историков» в Германии мы уже упоминали. Дискуссии о колониальном прошлом Франции также могут послужить классическим примером взаимодействия истории и политики[67].

Даже поверхностного взгляда на послевоенную историю «Западной Европы», то есть некоей общности, противопоставляемой Европе «восточной», достаточно, чтобы обнаружить постоянное взаимодействие истории и политики, беспрерывную инструментализацию истории в политических интересах. Вряд ли можно себе представить масштабное политическое, идеологическое, военное противостояние двух систем – капитализма и коммунизма (и холодную войну) – без постоянного обращения политиков и государственных мужей к историческим сюжетам, без внедрения этих сюжетов в политический дискурс и практики – как в коммунистической «Восточной Европе», так и в капиталистической «Западной».

Точно так же трудно вообразить послевоенную Европу без постоянного обращения к опыту Второй мировой войны, его переоценке и «переформатированию» в зависимости от геополитической конъюнктуры – то, что Тони Джадт называл «длинной тенью Второй мировой»[68]. Десять лет назад Р. Либоу писал: «Более полувека минуло с окончания Второй мировой войны, и почти каждой стране прошлось пережить разного рода мучительные дебаты о ее роли (ролях) в этом конфликте и ответственности за злодеяния, совершенные то ли ее правительствами, то ли ее гражданами. В одних странах дискуссии не заставили себя ждать, в других прошли десятилетия, прежде чем они начались»[69].

Поначалу актуальность и содержание этих дискуссий определялись послевоенной политической конъюнктурой, позициями и политическими стратегиями победителей и побежденных, геополитической ситуацией и атмосферой холодной войны. В одних случаях (нации-победители) происходил ренессанс и расширение национальных нарративов, связанных с героическим мифом (Франция, Великобритания), в других (нации-побежденные) преобладал нарратив жертв и преступлений (Германия, Италия). В обоих случаях история была напрямую включена в процесс «перезагрузки» национальной идентичности[70]. Не менее важной темой была переоценка и формулирование обновленных (или переизобретенных) мифов – как национальных, так и общеевропейских[71]. Последние полстолетия наблюдается активное продвижение общеевропейской идентичности именно через историческую политику.

Если же обратиться к событиям последних 20–30 лет (превращение памяти о Холокосте в общеевропейский феномен, «спор историков» в Германии, так и не закончившийся поныне, дискуссии о наследии коммунизма, дебаты об уравнивании нацизма и сталинизма, возникновение общеевропейских структур, пытающихся продвигать общеевропейскую историческую политику), можно сформулировать такой тезис: ни в более отдаленном, ни в недавнем прошлом, ни в настоящем нет существенной разницы в подверженности различных обществ вопросам интерпретации и репрезентации прошлого то ли в форме памяти, то ли в форме истории, в желании различных общественных групп использовать прошлое для нужд настоящего, в логике и динамике использования истории и памяти для политических целей.

И тут не имеет особого значения то, как эти нужды формулируются: идет ли речь о создании общей «европейской идентичности» в рамках идеи «объединенной Европы», или о «восстановлении прав» того или иного сообщества как полноправной «европейской» нации, или же о самоутверждении «проснувшейся» или «возрождающейся» нации, или о выяснении некоей коллективной ответственности за исторические грехи. Общим является одно: прошлое, изложенное то ли в виде исторического мастер-нарратива, то ли в виде доминирующего нарратива культурной памяти, присутствует в настоящем, история полновесно присутствует в политическом и культурном пространствах.

Различия заключаются скорее в интенсивности переживания обществом проблем прошлого, степени влияния интерпретаций и репрезентаций истории на текущую ситуацию, возможностях доступа к средствам реализации исторической политики – тут уже в дело вступают такие факторы, как традиции, уровень развития гражданского общества и демократических институтов, политическая и правовая культура и т. п., то есть некие исторически сложившиеся условия и контексты, в рамках которых происходит обращение к проблемам исторической памяти и осуществляется историческая политика.

К различиям можно отнести и вектор «озабоченности прошлым». В «Западной Европе» более заметной тенденцией была и остается инструментализация прошлого в интересах построения общеевропейской идентичности, преодоления ксенофобии, расизма, этнической, культурной, религиозной нетерпимости. Этическая составляющая в проработке прошлого постепенно смещалась к выяснению своей ответственности за деяния прошлого.

В «Восточной Европе» использование прошлого в интересах настоящего имело другую направленность: восстановление «исторической справедливости», реставрация и укрепление национальной идентичности («пострадавшей» в период коммунизма), возвращение в «европейскую семью» в качестве самодостаточной культурной и политической единицы, поиск Другого, ответственного за беды и невзгоды прошлого.

Не исключим из наших рассуждений и то обстоятельство, что расширение «Западной Европы» на восток и создание «новой Европы» в 2000-е годы привели не только к «подтягиванию» политических, общественных и экономических институтов и практик посткоммунистических стран к уровню общих правил Евросоюза (последний был синонимом «Западной Европы»), но и к обратному влиянию: «обеспокоенность прошлым» как культурный стандарт, как неотъемлемая часть социальной жизни была транслирована в «старую Европу», что привело к столкновению в чем-то сходных, в чем-то разных культур памяти и серьезным качественным сдвигам в исторической политике.

В результате «мучительные дискуссии» по поводу прошлого не только не закончились, но и периодически вспыхивают с новой силой – как в «новой» объединенной Европе[72], так и по ее периметру. Создается впечатление, что «производство истории», где роль последней нередко играет историческая память, в количествах, превышающих потребности, становится транснациональной тенденцией объединенной «новой Европы».

«Западная Европа»

Интеграционные процессы в Европе (стирание границ внутри Евросоюза, создание общеевропейских структур управления, единой финансовой системы, попытки внедрения общеевропейской Конституции и законодательства) сопровождались все более интенсивными усилиями по формированию единой «европейской» идентичности.

Осознание и реализация этой задачи происходили на фоне масштабных сдвигов на континенте: распад коммунистической системы, развал Советского Союза и Югославии, «цивилизованный развод» Чехии и Словакии, объединение Германии, война и этнические чистки на Балканах, расширение Евросоюза и создание «новой Европы», формально устраняющей деление на «Западную» и «Восточную».

Переформатирование геополитического и воображаемого «европейского» пространства происходило на фоне упомянутого становления и расширения идеологии объединенной Европы как мирного процветающего континента без внутренних границ – как политических, так и ментальных. Разумеется, важную роль в формировании идентичности «объединенной Европы» должна была сыграть некая «общая история» и общая коллективная/историческая память (в данном случае эти понятия не только тесно переплетались, но и нередко становились тождественными). Эта тема стала основной в исторической политике транснациональных европейских структур, она получила поддержку и со стороны национальных правительств «старой Европы».

Исследователи «общеевропейской истории» выделяют здесь следующие основные темы: во-первых, попытки создания неких транс- или наднациональных общеевропейских нарративов – как исторических описаний, так и мест памяти. Во-вторых, конструирование и внедрение «сквозных» тем, общих для большинства европейских наций[73]. В-третьих, формирование наднациональных институций и структур, берущих на себя функции создания общеевропейских моделей и стратегий, представляющих общие ценностные и политические установки в отношении как к прошлому, так и к его репрезентациям в настоящем. Упомянем еще об одной «общеевропейской» тенденции: попытках регулировать интерпретации ряда проблем прошлого через законодательные акты.

Коротко рассмотрим эти сюжеты.

Создание общеевропейских исторических нарративов профессиональными историками берет начало еще в XIX столетии, с этого времени начинается традиция написания «общеевропейской» истории как набора национальных нарративов, как взаимодействия национальных акторов.

Возникновение (или новое переиздание) идеи объединенной Европы после Второй мировой войны породило политический спрос на историографические проекты, связанные уже с транснациональной общеевропейской историей, основанной на идее интеграции – вполне в духе «аффирмативной истории». Как правило, инициатором и спонсором таких проектов и, соответственно, главными агентами интеграционной исторической политики выступают наднациональные европейские структуры, реже – национальные организации (тут лидирует Германия). Как резонно заметила А. Ассман, формирование стойкой национальной и транснациональной памяти не происходит автоматически, лишь под влиянием публичных дискурсов или медиарепрезентаций. Оно требует политических решений, бюрократических институций, организационных сетей и соответствующего финансирования[74].

В 1952 году Совет Европы предложил группе историков из разных стран обсудить проект создания общеевропейской истории, продвигающей и обосновывающей идею европейского единства. Уже тогда историки сошлись на том, что этот проект будет невозможен без включения в него таких регионов, как Пиренейский полуостров и Восточная Европа[75].

Все последующие инициативы по созданию «общеевропейских» нарративов, нередко поощряемые европейскими транснациональными институциями, сталкивались с целым рядом препятствий как чисто технического, так и культурного и политического характера. Прежде всего, главным препятствием здесь является наличие традиционных национальных мастер-нарративов во всех странах Европы, которые по определению противоречат любым попыткам предложить или навязать общеевропейский нарратив (он, в свою очередь, нередко превращается лишь в сумму национальных). Более того, попытки внедрения наднациональных, «общих» историй, как правило, вызывали своего рода защитную реакцию: усиление интереса к национальным историям или же оживление «автономистских» национальных нарративов (Каталония, Шотландия, Фландрия)[76], призванных обосновать свой собственный вариант «европейскости», отвечающий интересам наций, не имеющих собственной государственности.

Исследователи обращают внимание и на такие препоны, как трудности с общим пониманием того, что, собственно, является «Европой» как универсальным основанием[77] (правда, в последнее десятилетие четко просматривалась стратегия видения Европы как мирного, стабильного континента), сложности с определением общих, «объединяющих» тем, неясности с преодолением евроцентристского подхода к европейскому прошлому (в свете постколониальной критики евроцентризма и апологии «цивилизаторской» роли Европы), наконец, проблемы с определением тех самых «общеевропейских» ценностей, способных обеспечить аффирмативный и дидактический компоненты такой истории[78].

Дидактическая (в прямом смысле этого слова) история тоже может служить примером перечисленных выше сложностей. В 1950-е годы началась деятельность двусторонних франко-германской, немецко-польской и немецко-израильской комиссий, с перерывами длившаяся десятилетиями, но без особого прогресса: хотя некие общие позиции представителей Германии и Франции (по поводу причин Первой мировой войны) были изложены в немецко-французском Соглашении по спорным проблемам европейской истории и приняты еще в 1951 году, до окончательного «примирения» в виде совместного учебника оставалась дистанция почти в 60 лет. Рекомендации немецко-израильской комиссии были обнародованы в 1985-м[79], однако в 2010 году была создана новая комиссия. Согласованные рекомендации польско-немецкой комиссии появились в 1972 году, об их реальной имплементации в то время можно было разве что поговорить – вплоть до 2000-х, когда для этого появились реальные возможности.

В начале 1990-х была предпринята попытка создать некий общеевропейский учебник (European Schoolboоk)[80], не имевшая успеха.

Деятельность созданного в 1951 году в Брауншвейге Международного института учебников (современное название – Международный институт исследований учебников имени Георга Эккерта) изначально имела целью преодоление конфликтогенности национальных историй, изложенных в школьных программах и учебниках истории, под лозунгом «Примирение и взаимопонимание». После 1989 года у института прибавилось работы в «Восточной Европе», поскольку «новосозданные государства, особенно в Юго-Восточной Европе, поменяли одни предубеждения на другие, основанные на этнических и национальных частностях, характерной чертой которых была националистическая интерпретация истории»[81]. В 2000-е годы в этом институте появляются проекты, связанные с «европейской идентичностью». Самый новый проект, начавшийся в 2016 году, так и называется: «Европейская идентичность». Его цель: выявление в учебниках по истории и географии дискурсивных форм, позволяющих формировать «новую гибкую современную европейскую идентичность»[82].

В 1992–1993 годах под эгидой Совета Европы была создана Европейская ассоциация преподавателей истории (EUROCLIO)[83], поначалу объединившая ассоциации учителей одиннадцати западноевропейских и трех восточноевропейских стран. Основная направленность этой негосударственной организации, получающей финансирование и политическую поддержку от транснациональных европейских структур, – преодоление крайностей национальных нарративов в преподавании истории в Восточной Европе. Преобладание представителей «Западной Европы» среди учредителей первоначально предполагало трансляцию «правильных» практик и ценностей в те регионы, где возвращение к классическим национальным нарративам угрожало ростом ксенофобии, этнической и культурной нетерпимости. Прямо это не декларировалось, но содержание деятельности ассоциации указывает именно на такие задачи.

Разумеется, ассоциация не осталась в стороне и от «интеграционных» проектов, целью которых было «формирование европейской идентичности, основанной на общих ценностях, истории и культурном разнообразии»[84]. Название одного из ныне действующих проектов «Преподавание истории „Европы“ для усиления единства ЕС», посвященного анализу истории евроинтеграции в школьных курсах государств – членов ЕС, говорит само за себя[85].

Стоит обратить внимание на то, что именно после расширения Евросоюза в 2004–2007 годах в программу «Европа для граждан», финансируемую Европейской комиссией, был добавлен компонент под названием «Активная память»[86], цель которой пояснялась так: «поддержка действий, дискуссий и размышлений на тему европейской гражданственности и демократии, общих ценностей, общей истории и культуры… сближения Европы с ее гражданами через продвижение европейских ценностей и достижений с одновременным сохранением памяти о ее прошлом»[87]. Программа финансировала проекты негосударственных организаций.

В 2007–2013 годах было поддержано 322 проекта на общую сумму 13 949 985 евро (с дополнительным финансированием – 14 203 000), из них 178 в странах Западной Европы (включая Италию, Испанию и Грецию) – здесь доминировала тема преступлений нацизма, Холокоста и памяти о Второй мировой войне; и 144 в Восточной Европе (включая Балканы и Балтию)[88] – здесь преобладали сюжеты о «преступлениях тоталитарного режима» – нацистского и коммунистического.

В апреле 2014 года программа была продлена до 2020 года, в ней сохранилось два компонента (вместо четырех), один их них – «Европейская память» – был сосредоточен на «Европе как мирном проекте». Как сообщалось, программа должна поддерживать инициативы, сосредоточенные на выяснении причин появления «тоталитарных режимов, омрачивших современную историю Европы», и проекты, «освещающие другие решающие и отправные моменты и рассматривающие различные исторические перспективы. Память об уроках прошлого является предпосылкой для светлого будущего»[89].

В качестве примера попытки создания общеевропейского «пространства памяти» можно упомянуть грандиозный проект «Дом европейской истории». Идею создания музея высказал в 2007 году новоизбранный президент Европарламента Ганс-Герт Пёттеринг (Hans-Gert Pöttering). По его мнению, Дом европейской истории должен был стать местом изучения истории и будущего развития «концепции европейской идеи»[90]. Перипетии создания концепции музея повторяют список препятствий и противоречий, возникавших при попытке сформировать общеевропейский исторический нарратив. К ним добавились чисто технические трудности. Например, экспозиции, согласно правилам Евросоюза, должны быть представлены на двадцати четырех языках стран – членов ЕС. Проект выглядит весьма затратным – только на его старт потребовалось 56 млн евро.

Международная команда экспертов решила преодолеть препятствия идеологического и методологического характера, обратившись к принципу «единство через разнообразие». На официальном сайте проекта музей обозначен как место дискуссий об истории Европы во «всей ее широте и разнообразии», а история континента представляется в «транснациональной перспективе»[91]. Главными темами постоянной экспозиции предложены история Европы в XX столетии и история европейской интеграции[92]. Официальное открытие музея состоялось в мае 2017 года[93].

Обратимся к наиболее известному примеру «объединительной» стратегии в исторической политике – канонической версии коллективной памяти о Холокосте. Здесь четко прослеживаются все основные практики, связанные с транснациональным нарративом памяти: во-первых, формирование транснационального нарратива памяти/истории, во-вторых, определение «сквозной» темы, сшивающей разные национальные нарративы, в-третьих, создание транснациональных институций, призванных внедрять упомянутый нарратив в жизнь, в-четвертых, регулирование интерпретаций прошлого через мемориальные законы и юридические практики. Канонизированный исторический нарратив о Холокосте можно считать классическим примером сочетания аффирмативной и дидактической истории[94], а связанную с ним практику, в том числе международную, – примером транснациональной исторической политики.

Процесс превращения Холокоста в «глобальную икону» или универсальную транснациональную форму коллективной/исторической памяти продолжался почти сорок лет, с 1960-х годов[95]. Основными промоутерами репрезентаций Холокоста как морально и политически значимой формы коллективной памяти поначалу выступали Германия, Израиль и США[96]. В 1990-е трансформация коллективной памяти о Холокосте и сопутствующего дидактического исторического нарратива в некую каноническую версию активизировалась в связи с войной на Балканах и этническими чистками в этом регионе (Косово), а также в связи с поиском опорного символа, обеспечивающего единство «европейской идентичности». Унифицированная, кодифицированная и канонизированная коллективная/историческая память о Холокосте превратилась в транснациональное явление.

Можно достаточно уверенно утверждать, что существует общеевропейская историческая политика в области увековечения памяти о Холокосте, призванная сформировать наднациональное сообщество памяти. С 2005 года в календаре памятных дат Европейского союза 27 января (день освобождения узников лагеря смерти в Аушвице) обозначено как Международный день памяти жертв Холокоста, мемориальные комплексы национального уровня, посвященные Холокосту, есть в семнадцати европейских странах (включая Украину), из них одиннадцать – это специализированные музеи[97].

Холокост как форма общеевропейской коллективной/исторической памяти принят большинством европейских стран. В 2010 году Международный день памяти жертв Холокоста официально отмечался в восемнадцати странах Евросоюза, а в шести странах была своя особая дата памятования[98], связанная с каким-либо «своим» событием, вписывающимся в общеевропейскую картину. Тем не менее, когда речь заходит о степени восприятия Холокоста на уровне общества, нетрудно заметить ряд очевидных проблем. Даже в странах, стоявших у истоков репрезентации Холокоста как общеевропейского явления (Швеция и Великобритания), память о котором должна объединять европейцев, обнаруживаются серьезные пробелы в осведомленности об этом событии, в том числе среди учителей[99]. Более того, попытки предложить (если не навязать) общий стандарт памятования Холокоста встречают отпор «на местах», сопровождаемый заявлениями о том, что опыт Холокоста в разных странах имеет свою специфику и, соответственно, память о нем тоже должна быть диверсифицирована[100].

Разумеется, реализация такого масштабного проекта была бы невозможна без международного сотрудничества на самом высоком уровне.

В 1998–1999 годах, как раз накануне финальной стадии подготовки к расширению ЕС, по инициативе премьер-министра Гьорана Перссона и при поддержке премьер-министра Великобритании Тони Блэра и президента США Билла Клинтона была создана Международная рабочая группа по международному сотрудничеству в области преподавания, изучения и увековечения Холокоста. К настоящему времени она трансформировалась в организацию[101], объединяющую тридцать одну страну мира (как постоянных членов) и десять стран-наблюдателей, из этого общего количества тридцать три – это страны Европы[102]. Представительство в альянсе осуществляется только правительственными органами, что обеспечивает проекту высокий политический и административный статус.

Свои цели организация формулирует как воспитательно-образовательные – изучение и преподавание истории Холокоста, и политические – борьба с ксенофобией, расизмом и антисемитизмом. Например, в 2010–2014 годах альянс профинансировал девяносто три проекта в сорока двух странах мира, из них двадцать девять – в Европе. Основные целевые группы – представители правительственных структур и негосударственных организаций, преподаватели и представители органов управления образованием; они составили 56,7 % аудитории[103].

Заметим, что в странах «Восточной Европы», которые рассматривались как едва ли не главная целевая аудитория проекта, общеевропейская версия коллективной/исторической памяти о Холокосте нередко вступает в конфликт с национальными нарративами. Во-первых, из-за наличия собственных виктимных нарративов, которые объединяются в своего рода транснациональный нарратив о Восточной Европе – жертве коммунизма. Во-вторых, из-за присутствия собственных «скелетов в шкафу» в виде историй об участии в Холокосте как деятелей и организаций, которые составляют важную часть национального пантеона, так и рядовых обывателей (тут наиболее характерными примерами могут быть Польша, Украина, Молдова). При этом, как отмечают наиболее компетентные исследователи, участие в политике, связанной с памятью о Холокосте, было частью «пропуска в Евросоюз»[104] – возможность неприятия канонической версии памяти о Холокосте не обсуждалась.

Еще одна сторона проблематичности Холокоста в качестве универсальной канонической общеевропейской формы исторической памяти связана с тем, что именно Холокост чаще всего присутствует если не в тексте, то в контексте законодательства, регулирующего вопросы интерпретаций прошлого. Законы, прямо устанавливающие уголовную ответственность за «отрицание Холокоста», приняты в четырнадцати европейских странах. При этом, как правило, речь идет не столько о Холокосте, сколько о тривиализации самой трагедии или предполагаемом оправдании преступлений нацизма. Отрицание Холокоста[105] (Holocaust denial) трактуется как открытое проявление антисемитизма и попытка оправдать преступления против человечности.