Всей землёй володеть

После недолгих размышлений князь вызвал к себе в покой воеводу Ивана вместе с Владимиром и, посадив мальца себе на колени, ласково спросил:

– Ну, сыне, пойдём на торков? Пора тебе поглядеть хотя бы на них. Ведь не раз и не два придётся тебе столкнуться с этими погаными ордами. Давай-ка, воевода, возьмём княжича с собой в поход.

Иван одобрительно кивнул головой:

– Ратнику будущему надоть с младых лет ворога воочию увидать. Пущай едет. Ты, княже, не бойся. Я уж за Владимиром тамо пригляжу.

Глаза мальчика светились радостью. Наконец-то он сможет проявить себя, показать всем свою доблесть и воинское умение. Как будут завидовать ему после сверстники, те, кто ещё не выходил на поганых, с каким жаром станут они внимать его рассказам!

Владимира обрядили в лёгкую кольчугу, а в руки дали короткую булатную сабельку – скорее для порядка, ибо какой же воин без оружия отправляется на сечу. Юный княжич лихо впрыгнул в седло.

Мать, обычно такая холодная и отчуждённая, вдруг выбежала из бабинца, заохала и принялась осыпать Всеволода упрёками.

– Куда берёшь дитя такое малое! Вдруг шальная стрела! Не пущу я тебя, Владимир!

На глазах княгини заблестели слёзы; не выдержав, она всхлипнула.

– Довольно тебе хныкать! – грубо отрезал Всеволод. – Ратник он будущий, а не рохля какой! – И уже мягче добавил, обняв жену: – Ну, полно тебе. Моли Господа, чтобы не случилось никакого зла с нашим сыном. Всё бо в Руце Его.

Мария, вытерев слёзы и высморкавшись, зло прошептала в ответ:

– Если сына мне не сбережёшь, ни за что не прощу тебя, князь!

Всеволод, ничего не ответив, хмуро отвернулся.

…Наскоро собранная дружина на рассвете выступила из Переяславля и двинулась левым берегом Днепра. Во все стороны рассыпались сторóжи, зорко следя за степью: не покажется ли где враг.

Воевода Иван наставлял Владимира:

– Проста наука воинская, но требует порядку. Вот, княжич, совет тебе: в походе будучи, не ленись, на воевод всецело не полагайся, боле сам гляди. И ни еде, ни питью излиха не предавайся. По ночам же сам проверяй сторóжи, дабы не спал страж никоторый и готовым к сече был. Вдруг ворог нощью напасть измыслит, внезапу?

…Останавливаясь на короткие привалы, рать шла под палящими лучами солнца полтора утомительных дня. Владимир, сильно уставший под тяжестью булатной кольчуги, весь в поту и пыли, с унынием смотрел вперёд. Скоро ли кончится эта тряска в седле, скоро ли повстречают они наконец торков? Но на ковыльных степных просторах царило безмолвие, только ветер бросал в лицо горячие, сухие струи.

К полудню второго дня пути переяславская дружина достигла Воиня – крепости у впадения в Днепр многоводной, широкой Сулы.

Воинь, большой сторожевой городок, обведённый дубовыми стенами на земляном валу и рвом, встретил юного Владимира оживлением и шумом. Жители окрестных сёл и деревень, услышав о нашествии торков, спешили убраться за надёжные стены детинца. Воиньский воевода, весь охрипший от крика, метался по двору крепости, размещая вновь прибывших, расставляя ратников на забороле, торопя гридней с выдачей оружия. Городок, обычно тихий, как сказал Владимиру Иван, наполнился многоголосым гулом, звоном мечей и доспехов. Всюду видны были приготовления к обороне. В одном месте чинили повреждённую стену, в другом – подновляли городню[160], в третьем – на скорую руку сооружали стрельницу. В огромных чанах кипятилась смола.

…Въехав в Воинь, Всеволод тотчас выслал за Сулу сторóжу во главе с Хомуней, но не прошло и часа, как сторóжа воротилась и Хомуня взволнованным голосом доложил:

– Узрели поганых. Идут степью к Суле. Верно, не ждут нас. Неторопко идут.

Всеволод бегом сорвался с крыльца хором воиньского воеводы и, взмыв на услужливо подведённого гриднем свежего поводного скакуна, крикнул расположившимся на дворе дружинникам:

– Ворог близко, други! Собирайтесь, поскачем немедля!

Подъехав к воеводе Ивану, князь взял его за облитый железом локоть и с мольбой попросил:

– Поберегись сам и княжича далеко не отпускай. Рано ему ещё… кровь проливать.

…Владимир жадно всматривался вдаль. Вот у окоёма, из-за курганов вдруг показались всадники на быстроногих низкорослых конях, в калантырях и сверкающих на солнце аварских шеломах. Раздались оглушительный свист, улюлюканье и гортанный протяжный вой – позже Владимир узнает, что этот боевой клич степняков называется «сурен».

– То они бодрятся, – объяснил воевода Иван. – Приметили нас, супостаты!

Кочевники сходу бросились переплывать реку, в воздухе сверкали их острые, тонкие клинки. Передние уже вылезли из воды и с визгом и воем понеслись на руссов, когда Всеволод обнажил свой меч и прямой рукой дал знак к битве. Тотчас с дружным кликом переяславцы галопом рванулись наперерез врагу.

В воздухе запела сталь, и степь огласилась скрежетом, руганью, ржанием обезумевших коней. Владимиру стало страшно, он испуганно воззрился на воеводу. Окружённый кольцом гридней, юный княжич лишь краем глаза мог видеть сражающихся. Где-то совсем близко от него пронёсся, яростно вопя, толстый страшный торчин с искажённым злобой лицом, скуластый, тёмный. Холодок ужаса пробежал по спине Владимира. Но как же так можно – бояться врага? Нет, нельзя подавать виду, что он боится. Владимир с отчаянным ожесточением стиснул кулаки и старался хладнокровно, даже надменно, держаться в седле. Дрожь в теле как-то мало-помалу прошла, лишь бешено колотилось в груди сердце.

Княжич снова взглянул на воеводу. Иван, наверное, тоже волновался. Покусывая длинные седые усы, он с заметным нетерпением следил за ходом битвы. Как хотелось сейчас Ивану взмахнуть богатырским мечом и врубиться в ряды врагов! Но разве мог он ослушаться княжеского повеления? После долгого молчания воевода наконец обронил:

– Наши гонят.

Владимир слышал, как стихают впереди свист и вой свирепой орды и как растекается по ковыльной равнине радостный, победный клич руссов. Оттолкнув гридня, он продвинулся немного вперёд и увидел, что остатки торков стремительно бегут за реку, а переяславцы гонятся за ними и рубят, рубят беспощадно мечами, подсекая тем самым корни грядущих набегов.

…Ратники возвращались усталые, но довольные. Всю ночь у костров, разведённых на берегу Сулы, не смолкали разговоры о битве. То и дело слышалось:

– А здорово мы им врезали!

– Топерича не сунутся, сыроядцы поганые!

– А Ратша-то, Ратша как их сёк, супостатов!

Князь Всеволод, отыскав Владимира среди шумной толпы отроков и гридней, спросил:

– Ну, сыне, страшно тебе было?

– Страшно, отче. – Владимир в смущении зарделся и опустил голову.

Всеволод рассмеялся и потрепал его по жёстким рыжеватым волосам.

– Молодец, что не врёшь. И мне страшно было, и любому человеку страшно. Только страх этот надо учиться одолевать. Иначе какой ты воин? Главное, пойми: не ты ворога, а ворог тебя должен бояться. Думаешь, почему они свистят, визжат и воют так громко? Да потому что боятся. Страхом своим других хотят испугать. Когда же бьёшься, не думай ни о чём, кроме того, что Бог не попустит погибели твоей в лютой сече. И знай ещё: мы, руссы, всё равно этих степняков победим, мы сильнее, крепче духом, ибо за землю свою бьёмся, за своё, кровью и пóтом добытое, а они, вороги, чужое пришли жечь и грабить. Запомни.

И юный Владимир запомнил слова отца. Никогда уже более не будет овладевать им на поле брани дрожь, не слабой рукой станет держать он меч, и при одном лишь упоминании о Владимире Мономахе трепет будет охватывать половецких ханов, бесстрашных отчаянных воителей, и невестимо сколько больших дел предстоит свершить ему – воину, правителю, полководцу.

Глава 13. Обиды и проказы

Ранней осенью Всеволод и Мария отправляли своё чадо в Киев. Семилетний княжич, казалось, был вовсе не рад предстоящей встрече со стольным городом. Последние дни он ходил как в воду опущенный, с грустью взирая на рубленый княжеский дворец, на строительные леса, которые поставили зодчие, возводящие храм Святого Андрея и дивную каменную баню, на высокие земляные валы, на пристань-кораблище под крутым склоном горы, при впадении Альты в Трубеж. Навсегда врежется ему в память детство и милый сердцу родной Переяславль.

Мать была в тягости, со дня на день в семье князя Всеволода ожидалось прибавление. Наконец, под утро накануне отъезда в Киев Владимира разбудили крики, стук шагов, громкие голоса холопок.

Отец, обеспокоенный, нахмурившийся, со свечой в деснице стоял возле дверей бабинца. Горячий воск обжигал кожу, но князь как будто не замечал этого, не чувствовал боли. Задумчиво и отрешённо он уставился на медную ручку плотно закрытой двери.

– С доченькою тя, княже! – крикнула просунувшая в дверь голову разбитная розовощёкая холопка. – Сей же часец вынесем на погляд!

Владимир протиснулся вперёд челяди и увидел на руках одной из материных служанок маленький белый шевелящийся свёрток.

Странно было осознавать, что у него теперь есть сестра, такая крохотная.

Князь Всеволод жестом подозвал сына и, взяв младенца, показал Владимиру сморщенное в плаче розовое личико.

– Сестра у тебя, Анна, – глухо промолвил он ровным бесстрастным голосом и поспешно сунул ребёнка обратно в руки княгининых служанок.

…Уже перед самым выездом Владимира подвели к матери, лежащей в своём покое на широкой постели. Как всегда, каменно-неприступная, Мария равнодушно перекрестила сына и, приподнявшись, сухо поцеловала его в лоб. Принялась строжить и наставлять:

– Будешь жить в хоромах у стрыя[161] своего, Изяслава. Смотри, не опозорь меня, помни, что мать твоя – дочь базилевса. С братьями и сёстрами не ссорься, но и себя в обиду не давай.

– Матушка, а ты вставать, ходить скоро сможешь? – опустив очи долу, смущённо спросил Владимир.

– Скоро, – с холодной усмешкой отмолвила Мария. – Ты ступай.

Княжич поспешил во двор, где ждал его осёдланный вороной актаз. Смахнув невесть от чего выступившие на глазах слёзы, он лихо вскочил на коня, ласково потрепал его по холке и пустил рысью. Следом за юным княжичем во главе небольшого отряда дружинников тронулся на своём белоснежном могучем скакуне воевода Иван.

Они проехали через широкие Епископские ворота, проскакали вдоль пристани, миновали иудейское кладбище, тянущееся по обе стороны широкого шляха, оставили позади шумные и тесные пригородные слободы, огороженные дубовым тыном.

– Далеко ль до Киева? – спросил Владимир воеводу, едва они выехали за город.

Иван Жирославич усмехнулся, прикинул в уме и охотно ответил:

– Вёрст семьдесят будет. Что, княжич, не терпится? Не торопись, успеешь Киевом налюбоваться. Лучше на дорогу смотри, по сторонам глянь. Лепота экая кругом!

Владимир с любопытством завертел головой.

Дорога шла по низкому песчаному берегу Днепра. Дул слабый ветерок, и до ушей доносился негромкий плеск волн. У воды шуршали густые камыши, а вдали, на середине реки, темнели маленькие островки-выспы. Весной, во время разлива рек, они бывают затоплены, но к лету, когда схлынут вешние талые воды, словно бы высыпают, выплывают из глубин. Иные выспы покрываются травой, растут на них деревца ивы, кустарник – такие острова укрепляются, им уже не страшно затопление, в половодье река их отекает, потому зовут их в народе отоками.

Оторвав взгляд от искрящейся днепровской глади, Владимир посмотрел в другую сторону. Справа от дороги простирался зелёной стеной густой лес. Среди могучих сосен изредка проглядывала седина кудрявых красавиц-берёз, ярким багрянцем полыхали листья тонких осин, чернели скрюченные разлапистые ветви дубов.

Няньки рассказывали Владимиру, что в таких лесах встречаются злые колдуны-волхвы, а в чащах на ветвях деревьев сидят прекрасноликие русалки. Сладкими речами заманивают они к себе и губят путников, забывших Бога и предавшихся греховным заблуждениям.

С жадностью слушая слова старших, Владимир для своих лет знал уже многое: например, что ложатся на зиму в спячку медведи, что улетают в тёплые края птицы, известно юному княжичу и то, что Днепр впадает в необъятное море, называемое по-русски Чёрмным, а по-гречески – Понтом Эвксинским, а за морем тем стоит град Константинополь, откуда родом его мать, княгиня Мария.

– Дорога сия, – говорил Иван Жирославич, – проторена в незапамятные времена. Ходил по ей на печенегов ещё прадед твой, князь Владимир Святославич. У Переяславля разбил он тогда лютую орду, побил неисчислимую рать, добыл земле Русской славу. А было се – чтоб не соврать – лет эдак семьдесят тому. Я не учён, ты, Владимир, после сам прочтёшь. А ещё ранее, лет за сто, верно, будет, как пращур твой, князь Игорь, водил по сему пути рать свою, крепко бился он тогда с теми же проклятыми печенегами. Так что вельми знаменита сия дорога, ведай, княжич…

За разговорами скоротали время, как-то незаметно добрались до переправы у Триполья, затем поехали по правому берегу мимо богатых княжеских сёл. Вскоре впереди замаячили хорошо знакомые Ивану и большинству дружинников киевские горы…

– Глянь, княжич, влево, – указал Иван. – Видишь три горы. Ближняя к нам речётся Киселёвкой, иначе Фроловской, на ей в старину град Кия стоял. Чёл про Кия, Щека и Хорива?

– Чёл, воевода.

– Тако вот. Вторая гора – Щековица, третья же – Хоревица. Книжники учёные зовут её Иорданскими высотами, простолюдины же нарекли Лысой Горой. На ей раньше капище поганское стояло. Возле Киселёвки – зришь гору ещё? Се – Гора, а на Горе той – град Владимира, прадеда твово, а в ём церковь Десятинная. Такожде на Горе – град Ярослава, деда твово. Собор Софии в сем граде, а окрест града Ярославлева – стены высокие с башнями и воротами. Главные ворота, медью обитые – Златые, наподобье Царьградских, на их – церковь надвратная. Иные же ворота в детинце рекутся. – Воевода стал загибать пальцы, перечисляя названия. – Лядские, Жидовские, Михайловские, Подольские, Софийские. Всего шесть врат. По правую руку глянь топерь. Се – Подол, тыном огороженный, тамо простой люд живёт – купцы, ремественники разноличные. Посреди Подола – торг, подле торга – две божницы вельми дивные – Турова и Михайлова…

Княжич с неослабным вниманием слушал слова воеводы. Когда же въехали они в детинец и оказались у собора Святой Софии, юный Владимир аж застыл в изумлении.

Что чувствует человек, когда впервые прикасается к прекрасному, неведомому ему ранее творению человеческих рук?

С замиранием сердца и едва скрываемым восхищением смотрел Владимир на золотые кресты и крытые свинцом купола собора Софии, которые величественно возвышались на голубом фоне чисто вымытого неба. И раньше слышал он от отца и воеводы о неписанной красе главного храма Руси, но увиденное превзошло все ожидания юного княжича. Выложенный из кирпича, скреплённого розовой цемянкой, собор поражал яркими красками, какой-то особой нарядностью, завораживал, была в его многоглавии, в высоких апсидах[162] и толстых мощных барабанах[163], наряду с величием, некая плавность, непринуждённость, лёгкость; он, будто хрупкий и невесомый, стелился, растекался по земле.

– Вот оно – творенье зодчих! – воскликнул воевода Иван.

И его, привыкшего ко многому и повидавшего в жизни всякого, восхищало это великолепное строение. Каждый раз, как случалось бывать Ивану в Киеве, он неизменно останавливался у врат собора, запрокидывал вверх голову, смотрел и никак не мог насмотреться и надивиться неповторимой, даже сказочной, его красотой.

Не только София – весь стольный град поразил Владимира своей пышностью, многолюдьем, оживленьем, необычными для Переяславля. Внизу, на Подоле, неподалёку от пристани, где шёл торг, у княжича аж зазвенело в ушах от многоголосого шума.

Привлекла взор юного отрока и Десятинная церковь, построенная ещё при Владимире Святославиче. Этот каменный храм, хоть и не блистал так, как София, но тоже был по-своему красив. Верхов же на Десятинной было столько, что Владимир, как ни пытался, не мог разглядеть и сосчитать все – глаза ему слепили яркие солнечные лучи, отражающиеся от свинцовых глав и золотых крестов.

Вызвали восхищение Владимира и просторные княжеские хоромы. На двух строгих высоких башнях, пристроенных к двухъярусному каменному дворцу, реяли голубые стяги с крылатыми архангелами. Стены дворца и башен украшала затейливая резьба. Владимир с любопытством разглядывал сказочных зверей и птиц. Вот размахивает крыльями Алконост – птица радости и счастья, а рядом зловеще чистит клювом перья мрачный Сирин – птица печали и скорби. Чуть повыше княжич увидел большого медведя, который, стоя на задних лапах, жадно пил из бочки мёд. Здесь же искусно вырезаны были туры, волки, соболя и другая живность, а наверху, под самой крышей, красовался родовой княжеский герб – сокол с широко распростёртыми крыльями.

…Сведав о приезде Владимира, в тереме засуетилась челядь. Навстречу им на крыльцо выбежал высокий и полный человек в аксамитовой ромейской хламиде[164]. Круглое оплывшее жиром и лоснящееся от пота лицо его озаряла ласковая улыбка.

«Стрый», – понял Владимир, окинув незнакомца пристальным взглядом.

– Ну здрав будь, сыновец[165]! – обнял его Изяслав. – Ишь, вырос-то как. И не признать тя. Совсем малым тя зрел. На отца похож становишься. Ты вот что, ты давай-ка покуда отдохни с дороги. Ступай, сопровожу тя в покои.

Взяв племянника за руку, великий князь потащил его за собой в хоромы, приговаривая:

– Отца твово, Всеволода, паче прочих люблю я за ум, за норов его. Ну вот, тут и жить будешь, – указал он на просторную светлицу с окнами в сад. – Велю тотчас челяди рухлядишку[166] твою, бельё принести.

Шедший следом воевода Иван шепнул что-то Изяславу на ухо. Великий князь насторожился, нахмурился и, вмиг забыв про племянника, вышел вместе с воеводой из покоя. Владимир остался в светлице один.

Княжич осмотрелся, выглянул в окно. Роскошный княжеский сад, утопающий в зелени, окружён был забором, за которым виднелась широкая пыльная дорога. По ней взад-вперёд сновали всадники и телеги, гружённые спелыми грушами, яблоками, сливами.

В саду росли высокие яблони, на ветвях которых заманчиво блестели налитые соком красные и жёлтые плоды.

Владимир выбежал на крыльцо, юркнул через калитку в сад и ловко вскарабкался на одно из деревьев. Сочные, сладкие яблоки быстро утолили его голод.

– Эй, что ты там делаешь?! – раздался вдруг снизу тонкий голосок.

Под деревом стояли две маленькие девочки в нарядных голубых платьицах. Одна из них, рыженькая и белотелая, на вид была лет двенадцати-тринадцати, а другая, та, что говорила, златоволосая, со смешным вздёрнутым носиком, казалась ровесницей Владимиру.

– А ну, слезай оттудова. – Золотоволосая девочка погрозила ему кулачком. – Вот я пожалуюсь дяде, что ты яблоки рвёшь и сад разоряешь.

Владимир нехотя спустился с дерева. Девочка подошла к нему и примирительно спросила:

– Ты, стало быть, и есть Мономах?

Владимир смутился.

– Никакой я не Мономах, а Владимиром меня звать, – ответил он недовольно.

– А у нас все тебя Мономахом кличут, – сказала девочка и, высунув язык, подразнила его: – Мономах, Мономах!

– Чего дразнишься? Ну, Мономах, так Мономах. Мать моя в самом деле из рода Мономахов. Мономах, значит, Единоборец по-гречески. Что в том смешного? – Владимир удивлённо пожал плечами.

Девочка звонко рассмеялась.

– Ты-то кто такова будешь? – спросил он.

– Вышеслава я, сестра твоя двухродная, – ответила златоволосая.

– А сия – подружка твоя, что ль? – Владимир кивнул на рыженькую, которая за время их недолгого разговора покуда не промолвила ни слова.

– Что ты, какая подружка? – Вышеслава снова засмеялась. – Се мачеха моя. Одой её кличут. И по-нашему она ни слова не ведает, по-латыни токмо да по-немецки говорит. А мать, княгиня Килликия, у нас давно померла, мы ещё совсем маленькими тогда были. А ныне отец наш, князь Святослав, привёл в терем Оду и сказал мне и братьям: «Се топерича – мать ваша». Отец в немцах из монастыря её забрал. Мать родная, графиня Ида, когда овдовела, туда её упрятала, сама же вдругорядь[167] замуж вышла. Вот и пожалел батюшка наш сиротинушку. Потом послал отец нас с Одой в Киев, в школу при Иринином монастыре. С той поры тако вот и живём.

– И она нашу молвь совсем не разумеет? – Владимир подошёл к Оде.

Вся в драгоценных шелках, как и положено княгине, Ода искоса посмотрела на Владимира, облачённого в грубый дорожный вотол из валяного сукна, потом вдруг ткнула в него пальчиком с розовым ноготком и выговорила, растягивая по слогам:

– Вла-ди-мир. Мо-но-мах.

– Умница! – Вышеслава радостно захлопала в ладоши. – Видишь, Мономах, она уже и по-русски баить учится.

– Да, целое имя выучила, – с издёвкой заметил Владимир.

Вышеслава обиделась за Оду и в негодовании топнула ножкой.

– Не смейся. Сам-то, верно, ни единого языка не выучил. – Она недовольно поджала губки.

Ода, стараясь держаться важно, ежеминутно надменно вскидывала вверх рыженькую головку. Ещё бы, она ведь княгиня, у неё уже и муж есть, а эти – неизвестно кто, всего лишь дети малые.

– Ты не обижай нас, Владимир, – сказала Вышеслава. – Вот княжие сыновья всё норовят нас за косы оттаскать. А мы чем ответить им можем? Они большие, мы – маленькие.

Она шмыгнула носиком, словно пытаясь заплакать. Видя, что Владимир уделяет ей мало внимания, а всё больше смотрит на хорошенькую, нарядную, как куколка, Оду, Вышеслава снова принялась дразнить его:

– Мономах! Мономах!

Ода, хоть и была княгиней, и следовало бы ей вести себя более прилично, не преминула больно ущипнуть Владимира и ткнуть его в бок. Девочки расхохотались и побежали по дорожке. Владимир бросился было за ними, но, передумав, махнул рукой.

Пускай себе бегут. Все они, девчонки, глупые. Ужели полагают, что прозвище «Мономах» обидно ему? Нет, он, Владимир, гордится своим высоким происхождением. Что ему до их насмешек, он выше всего этого, его дед – сам ромейский император, полубог!

Неторопливо побрёл Владимир по дорожке сада, грызя сочное красное яблоко. Навстречу ему из-за дерева вышел вдруг высокий темноволосый мальчик лет десяти, в белой свите тонкого сукна, немного расширенных у колен портах синего цвета и коротких выступках[168]. Волосы его, прямые и длинные, были перехвачены золотистой ленточкой.

– Ты кто такой? – В чёрных, как перезрелые сливы, глазах отрока промелькнуло любопытство. – А, ты Владимир, да?!

По тонким устам мальчика пробежала улыбка – то ли насмешливая, то ли полная какого-то скрытого пренебрежения.

– Да, я Владимир, сын князя Всеволода.

– И царевны ромейской, – добавил незнакомец. – Да, высокородная у тебя мать. У меня прабабка, бают, тоже ромейка была. Да я о ней почти ничего и ведать не ведаю. Живу тут с братьями и с матерью, Гертрудой. Та ещё ведьма, скажу!

Владимира покоробили такие слова мальчика о родной матери.

– А как тебя звать? – спросил сын Всеволода.

– Крестили Михаилом, а родовое имя имею – Святополк. В честь князя Великой Моравии назван. А отец мой – Изяслав, киевский князь. Да ты, верно, его уж видал.

– Сколько тебе лет? – полюбопытствовал Владимир.

Чем-то притягивал его к себе этот немного насмешливый, немного высокомерный отрок.

– Одиннадцатое лето небо копчу. На три года тя старше. Чудной ты, Владимир. – Святополк внезапно рассмеялся.

– Что смеёшься? – Владимир недовольно нахмурил чело. Ему не нравилось, что Святополк намного выше его, и, говоря, ему приходится смотреть снизу вверх. – Девчонки тут бегали. Обзывали всяко. Ещё ты топерь.

– Девчонки? А, Вышеслава с Одою! Вот что, Владимир. Давай их возле терема подстережём да сливами гнилыми закидаем. Пошли. – Святополк потянул Владимира за рукав вотола.

Они побежали, подбирая под деревьями сливы и мелкие камешки, достигли угла терема и прижались спинами к каменной стене.

– Тише, – шепнул Святополк. – Тамо они. Давай кидай, а я с другой стороны зайду.

Он подтолкнул Владимира вперёд.

Вышеслава и Ода качались на качелях возле настежь раскрытого слюдяного окна. Владимир выскочил из-за угла и с размаху метнул сливу прямо в голубое платьице Оды.

– Я вот покажу вам, как щипаться, дурочки! – крикнул он.

Девочки завизжали и бросились к крыльцу, но там уже подстерегал их Святополк с новой порцией гнилых слив. Платья девочек вмиг были перепачканы. Ода громко, навзрыд расплакалась. Вышеслава, хоть и была помладше, не растерялась, а схватила попавшуюся под руку сухую хворостину и принялась колошматить ею Святополка, в конце концов вынудив его спасаться постыдным бегством.

– Ладно тебе! Хватит, довольно! – крикнул ей Святополк, отбежав.

– Вот как задам те, лиходей! – погрозила ему Вышеслава кулачком. – Не получишь ты пояса мово, не получишь! – Она вдруг отстегнула от платьица наборный серебряный пояс и с заливистым смехом потрясла им.

Святополк с тоской вздохнул.

– Да полно тебе сердиться! Давай, я те – ленту, ты мне – пояс. Не скупись, у вас ведь с Одою таких много. Попросишь отца, он те ещё купит.