Провидение зла

Сергей Малицкий

Провидение зла

© Малицкий С., 2014

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2014

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

* * *

Пролог

Камни Митуту

В сапог попала песчинка и уже больше часа то колола пятку, то закатывалась в центр ступни. Если бы шаг был быстрым, растерзала бы стопу в кровь. Но и так растерзает. Полдень на подходе, а сил, чтобы остановиться и переобуться, – нет. Стискивай зубы и сдерживай слезы.

– Стой, – обернулся к Алиусу Син. – Йор!

Широкоплечий дакит с мотком веревки мгновенно оказался рядом. На поясе Алиуса захлестнулась петля.

– Зачем? – брезгливо скривился юноша, слишком уж явно в облике Йора проступали черты зверя.

– Считай, пришли, – хмуро проговорил Син.

«Куда пришли?» – поежившись, не задал вопрос Алиус. Солнце выкатилось на небо уже давно, но среди холодных скал, в тени которых еще лежал снег, согреться не удавалось. Не баловала путников теплом весна в горах Митуту. Да и какая весна? Лету пришла пора. Последний весенний день докатился до середины.

– Веревочка для твоей же пользы, сам скоро поймешь, – с сомнением посмотрел на юного спутника угодник. – И хватит уже плечами камень обтирать, держись за мной след в след. Йор замыкает. И не косись на него, мало найдется людей, которым я доверял бы так же, как ему.

«Никому нельзя доверять», – вспомнил слова матери Алиус. Мать, мама, матушка. Тонкие коричневые пальцы с бобышками суставов – словно гадальные куриные кости, желтые коклюшки с нитками, серебристое плетение, подслеповатые глаза. Последние кружева собирала на ощупь. Знала бы упрямая лаэтка из древнего рода, какая судьба уготована ее сыну, раньше бы умерла. Или, наоборот, вцепилась бы в эту жизнь больными руками намертво. Или вцепилась? Так крепко вцепилась, что не расцепилась до самой смерти.

– Хотя на твоем месте я бы не стал доверять никому, – добавил Син.

Алиус только вздохнул. Урок наставника можно было считать оконченным и даже счесть угодника болтуном. И в предыдущие дни разговоров не случалось, а за две недели пути по узкой, едва проходимой горной тропе и словом перекинуться не удалось, и не потому, что Син страдал немотой. Угодник как раз был не прочь если и не поболтать, то затянуть какую-нибудь песню на незнакомом Алиусу языке. Наверное, и пел бы, не переставая, а не шептал чуть слышно, если бы то и дело не оглядывался с тревогой, словно враг шел по следу троицы. Алиус тоже порой чувствовал что-то вроде чужого взгляда, но не то что говорить, думать об этом не мог. Дневная дорога выматывала так, что остатки сил всякий раз хотелось сохранить на следующий день, а утром все повторялось; необъяснимый, накатывающий с мертвых вершин и усиливающийся с каждым шагом ужас, серые камни, лед на скалах, липкий пот по спине, дрожь в коленях, прерывистое дыхание, вой ветра в ущельях да крылья горных орлов в синем небе. Хорошо хоть не силуэты сэнмурвов. В горах возле Даккиты, как слышал Алиус, их немало. А здесь, наверное, им нечем поживиться. Ни одного зверька за две недели пути: ни сурка, ни горной лисицы. Что же тогда делают в небе орлы? Может быть, именно они и следят за маленьким отрядом? Тогда почему Син смотрит не в небо, а вглядывается в оставленное за спиной ущелье? И на кого охотятся эти птицы? Или они падальщики? На таком расстоянии и не разглядишь. Но ведь и падали в этих горах вроде бы нет? Или всякий может оказаться падалью? А угодник и дакит потому и помалкивают, что ведут Алиуса на прокорм падальщикам? Ну уж нет. Угодники не такие. Да и много ли прибытку голодным птицам с одного худого лаэта? К тому же вряд ли в здешние места часто забредают странники, и уж тем более юные бедолаги без гроша в кошельке и без локтя собственной земли за душой. Хотя, как говорила покойная матушка, у всякого человека имеются четыре локтя собственной земли, и ждут они его там, где он простится с жизнью. Конечно, удержать их после смерти невозможно, но после смерти с их потерей легче смириться. К тому же разве можно что-то отнять у мертвого? Пресвятой спаситель, какая чушь лезет в голову в этих молодых горах? И почему все-таки Син называет горы Митуту молодыми? И как там лежится матушке, в той земле, что ее сын постелил под иссохшее тело, и под теми камнями, которыми он ее накрыл?

– Ну вот, – угодник преодолел уступ скалы, остановился, прислонил к камню посох, сбросил с плеч мешок, звякнув ножнами меча, расстегнул пояс, обхватил себя за плечи и склонил голову в благоговении. Только пальцы сложил неправильно. Не сдвинул их в две щепоти, как велит Храм Праха Божественного, не стиснул в кулаки, как предписывают правила службы Храма Последнего Выбора, не растопырил пальцы в стороны, сообразуясь с обрядами Храма Святого Пламени, не спрятал большие пальцы под остальными, как делают приверженцы Храма Энки. Нет, просто обхватил себя за плечи и склонил голову. И стоял так не до счета десять, а секунды три, не более того. Когда уж тут успеть прошептать Символ веры. Матушка за три секунды шесть узлов делала. А за десять – не двадцать, а двадцать пять. Тут, главное, настрой. И чтобы не с пустого начинать, а с ходу. Пальцы, словно куриные кости, серебряное плетение, гроши за искусную работу на тиморском рынке – все, что было у них на пропитание. Потом уже Алиус сам стал зарабатывать понемногу, удавались ему всякие фокусы, чуть ли не из любого предмета мог искру извлечь. Но потом – это потом, когда голод на улицу выгнал. Когда матери не стало. А пока была, жил за ее счет. Точнее, рос за ее счет, как положено детям. На гроши за серебряное плетение, седое, как ее волосы. Седое и изящное, никто так не мог сплетать нить в Тиморе, как его мать. А что толку? И ни единой жалобы на злую судьбу. Плела и говорила что-то, смеялась, напевала. Не жаловалась. И сына к жалобам не приучала. А вот мудрость в голову внедрить пыталась. Говорила, что согнуться легко, разгибаться трудно. Говорила, что та помощь – помощь, что платы не требует, а все прочее – торговля. И еще говорила, если кого и просить о помощи, так это угодника, но и если подивиться на кого хочешь, за угодником наблюдай. Да уж, чудны они, эти бродяги. Молятся не так, как положено. Говорят, что лет пятьдесят назад за меньшие промахи можно было повиснуть в петле инквизиции. Или потому угодников так мало и осталось? Эх, матушка…

– Переобуйся, – бросил через плечо Син. – Ноги в долгом пути главное… после головы. И хотя главное – голову сберечь, о ногах забывать не следует. Порой только ноги и спасают…

– Сейчас…

Откуда только силы взялись? Запрыгал на одной ноге белобрысый, как и положено лаэтам, вытряхнул камешек – чем мельче, тем больнее, этот вообще едва приметный, поправил спекшийся носок, сунул натруженную ногу в свиное голенище, шагнул вперед.

– Что там? – спросил, подходя ближе. Подошел и ахнул, зубами щелкнул от страха. Сразу за уступом, на который забрался Син, горы Митуту заканчивались, обрывались кривыми, выточенными ветром и временем ступенями к развалинам некогда величественного города, а затем и к застывшей стальным листом водной глади.

– Сухота, – хрипло прошептал Алиус в ужасе. Вот уж куда бы он не хотел попасть даже в страшном сне. Особенно на берег мертвого озера или, как говорили редкие счастливчики, побывавшие на его берегах и сумевшие вернуться домой, моря Аабба. Конечно, моря, даже с этакой высоты не видно другого берега. И вправо, и влево, и вперед – почти до горизонта вода. Или до самого горизонта, разве разберешь, что там за мгла вдали? Алиус даже приступ тошноты ощутил то ли из-за страха, то ли из-за гнетущего несовпадения; небо над водой было ослепительно синим, а вода в озере оставалась серой. К тому же угодник Син отдавал молитвенные почести не храмовым реликвиям, а развалинам и мертвому озеру – проклятой долине, проклятому городу, проклятым людям, что нашли здесь нежданную смерть. Ужас! Святотатство!

– Множество людей погибло на равнине Иккибу, когда открылись… Врата Бездны, – глухо проговорил, на мгновение запнувшись, Син. – И в городе Алу, что у наших ног, и в городе Эссуту, что на северо-западе от нас, и в городе Кахак, что на юго-западе. И в бесчисленных деревнях. А когда-то в каждом из этих селений жили тысячи семей. Не самых несчастных, смею заметить. И уж точно большинство из них никому не желало зла. Ладно. Садимся. Надо перекусить теперь, на развалинах этого делать нельзя, потом придется терпеть до вечера.

Алиус безропотно присел на выступ скалы, чуть ослабил веревку, захлестнувшую туловище, потянул с плеч вещевой мешок. Черствые лепешки с сыром и вяленое мясо нес он. Конечно, неплохо было бы смочить нехитрую еду глотком терпкого вина или козьего молока (главное, не одновременно), но в долгом пути Син предпочитал вину воду, хотя имелась у него заветная фляжечка, куда же без нее?

– Почему ты прибился ко мне? – спросил угодник парня.

Алиус чуть не поперхнулся. Похоже, Син собрался в один день выговорить годовой запас слов. С того самого дня, когда ошарашенный внезапным землетрясением и появлением трещины на главной кирумской башне оборванный молодой лаэт увидел угодника и попросился к нему в ученики, тот не только не удосужился спросить его о причинах столь странного желания, но даже и не сказал, принимает ли он его в послушание или только разрешает увязаться следом. Нет, Син выслушал сбивчивый рассказ парня о его матери, об отце, о древности рода, и даже почти загибал пальцы, когда Алиус именовал ему собственных предков, начиная едва ли не от сотворения мира, но сам спросил его о чем-то впервые. Хотя еще под остановившимися городскими часами Кирума долго смотрел в глаза бледному от голода и холода лаэту. Тот уже начал переминаться с ноги на ногу, потирать плечи – продувало последними зимними ветрами ветхую куртку насквозь, а угодник все смотрел и смотрел ему в глаза, словно пытался высмотреть что-то важное. Потом кивнул, но не Алиусу, а сам себе, отвел парня в лавку, купил ему простую, но прочную одежду, сапоги, мешок, затем накормил, насыпал в ладонь горсть медяков и пошел по своим делам, предоставив бедолаге возможность отправляться на все четыре стороны или все-таки следовать за избранным им благодетелем.

Алиус пошел за Сином. Стоял в пяти шагах, когда тот останавливался, шел в пяти шагах, когда тот шел. Питался на отсыпанные ему медяки. Потом голодал или ел то, что попадалось в руки. Через полторы недели пути, когда лаэта уже опять шатало от голода, Син остановился у древних ворот Бэдгалдингира и оплатил проход для двоих путников, а потом взял Алиуса за плечо и отвел в ближайший трактир, где во второй раз накормил беднягу, следя, чтобы исхудавший лаэт не получил заворот кишок, после чего вновь отправился в путь. Правда, теперь уже Алиус шел рядом с угодником и даже получал изредка кое-какие поручения. Или лаэту так казалось. За две недели странная парочка миновала ущелье Себет-Баби и на несколько дней осела у покрытых древними шрамами стен Алки в ожидании каравана до Абуллу и Кагала. Но и в эти несколько дней, и в полтора месяца тяжелого пути почти в тысячу лиг по северному краю Сухоты, на котором испуганный лес предгорий Хурсану сменялся спекшейся глиняной коркой проклятой равнины, Син тоже не нашел времени, чтобы поговорить с парнем, и уж тем более спросить Алиуса о главном. И ведь вроде бы учил лаэта, что делать, когда караван останавливается на ночь и колдуны выставляют охранные заклинания. Учил тому, как готовить пищу и как разговаривать со стражами каравана, хозяевами груза и такими же попутчиками, как он сам. Или не учил, если его учение обходилось не только без лишних слов, но порой и вовсе ограничивалось жестами? Что же тогда он делал? Развлекался? Подшучивал над увязавшимся за ним бедолагой? Зачем? Спросить бы, только что уж теперь вопросами рассыпаться, если самому вопрос задан? Почему он подошел к Сину в Кируме? Ведь не потому же, что верил в древние сказки или отчаялся отыскать для себя другой путь? Поймал взгляд угодника, когда сидел у крепостной стены и щелкал пальцами, пытаясь согреться, поджигал показавшуюся из-под снега прошлогоднюю траву. Поймал взгляд и словно согрелся от одного взгляда. И ведь не ошибся? Угодник не только оказался надежным попутчиком, если не спасителем, но и уж точно не был обычным бродягой, к коим частенько причисляли его собратьев! Так кто он? Сумасшедший – нет, идет не куда глаза глядят, а куда ему надо. Колдун? Опять же нет, без колдовства пока обходился. Воин? Вряд ли, борода седая, глаза старика, хотя простенький меч из-под балахона торчит. Тогда отчего же кланялись ему караванные стражники? Отчего прикладывали стиснутые кулаки к боевым шлемам дозорные у крепостных ворот? Вот и думай, верить ли древним преданиям, в которых угодники охраняли от нечисти целые поселения? Хотя разве не таким же угодником был благословенный Энки? Так не теми ли мыслями томились ушлые караванщики, выказывая Сину особое уважение? Ведь никакой платы за следование с караваном с него не брали, даже кормили вместе с Алиусом из общего котла, раскланивались в конце пути! А у ворот Абуллу Сина ждал звероподобный дакит Йор, которому Син сказал следующее: «Молнии бьют в черное месиво, Йор, и часы на башне Кирума встали. Землю тряхнуло в тот самый день». Дакит словно услышал то, что и хотел услышать, кивнул, развернулся, двинулся на юг и дальше останавливался только на ночевки, пока сопровождающие его Син и Алиус не миновали Кагал, не поднялись в горы и не дошли за две недели выматывающего пути до развалин древнего города. И вот только теперь Син спросил лаэтского сироту:

– Почему ты прибился ко мне?

Оставалось добавить: «а не пойти ли тебе, светловолосый оборванец, прочь?»

– А к кому я еще мог прибиться? – с трудом проглотил кусок лепешки Алиус.

– Мало ли? – вытер пальцы тряпицей Син. – Ты терпелив, думаю, имеешь некоторые способности к магии, не спорь, я видел, как ты сплетаешь пальцы. Мог бы стать послушником в любом магическом ордене. Или в любом храме. Да и на службе у любого атерского короля скорее добрался бы до собственного дома, красавицы жены и десятка белобрысых детишек. Почему решил идти со мной?

– Не знаю, – признался Алиус и вдруг ляпнул висевшее на языке: – А если бы я стал послушником любого магического ордена или любого храма, или даже воином атерского короля, тогда бы меня кормили бесплатно из караванного котла, как это было рядом с тобой?

Даже Йор не сдержал улыбку, сделавшись на мгновение подобным человеку, а уж Син и вовсе расхохотался.

– Тебя кормили не бесплатно, Алиус. Тебя кормили вместе со мной за ту работу, которая могла нам с тобой выпасть. За участие в жаркой схватке. Или врачевание после нее. Какие бы ни случились пакости с караваном, мы бы без работы не остались.

– Выходит, нам повезло? – замирая от ужаса, бросил Алиус взгляд за плечо угодника. – Если пакости не случились?

Пространства Сухоты не умиротворяли, с какой стороны на них ни смотри, что с северной караванной тропы, что с западного склона гор Митуту.

– Может быть, повезло, – приглушил усмешку Син. – А может, и наоборот. В прошлые времена ни один караван не мог пройти даже по самому краю долины Иккибу, чтобы не попасть в десяток не слишком приятных переделок. Но когда привычный враг не является, чтобы убить тебя, чаще всего это значит, что он убивает кого-то другого.

– Это из-за того, что «молнии бьют в черное месиво»? – вспомнил Алиус.

– После, – медленно проговорил Син, в который раз пристально вглядываясь в оставленную за спиной тропу. – После расскажу… Пошли. Хватит болтать.

Угодник легко, словно и не было у него за плечами изрядного количества прожитых лет, поднялся, подхватил пояс, мешок и вскоре зашагал вниз по склону. Ни камешка не выпадало из-под его сапог, как и из-под сапог Йора, а вот из-под ног Алиуса то и дело струилась скальная пыль, катилась галька и почему-то ракушки.

– Раньше эти скалы были дном моря, – обернулся Син. – И кстати, не так уж давно, если посмотреть каменными глазами. Только не жди морской свежести. Не дождешься. Не то что весной, но и зимой тоже.

Еще недавно страдавший от холода Алиус теперь изнывал от жары. Развалины и озеро под ними мгновенно обратились в пекло. Казалось, что водную гладь и в самом деле составляет не вода, а сталь или расплавленный свинец. Неужели кто-то отваживается пить эту серую воду? И куда она девается? Матушка говорила, что в проклятое озеро впадает одна река и множество ручьев, но не вытекает ни одна. Или насчет ручьев она погорячилась?

Не прошло и часа, как путники оказались на улицах мертвого города. Идти приходилось против полуденного солнца, но, даже жмурясь от его лучей, Алиус замечал, что если окраинные здания еще поднимались к небу закопченными стенами, то чем дальше, тем чаще они представляли собой груды камня. Бывшие мостовые были засыпаны мусором, в котором белели кости. Ни травинки не колыхалось между пыльных камней. Впереди же, там, куда направлялся Син, вовсе зиял пустырь. Сладковатая вонь ударила в ноздри.

– Осторожно! – поднял руку угодник, приглядываясь к руинам.

С противным зудом в воздух поднялись бронзовотелые мухи. На камнях лежали трупы. Без плащей, без знаков различий орденов, храмов или королевских домов. Без оружия и без доспехов. Все, что могло подсказать их происхождение, включая волосы, – было срезано. Лица обгрызены неизвестными тварями. Но раны на телах происходили от мечей и стрел. Впрочем, их следы едва угадывались, сгнившая плоть уже подсыхала под лучами солнца.

– Месяца три уж как, – пробормотал, выпрямляясь, Син. – Или даже больше. Ну, точно. Как раз в нужное число и встретились. Поэтому я и зарекся приходить сюда на исходе зимы. Никогда без свары не обходилось, но вот так, с кровью – впервые. Кстати, тут и орденские, и дикие… Интересно, кто взял вверх? Или появился кто-то новый?

– Смотри, – впервые за время путешествия подал голос Йор.

Син подошел к дакиту, пригляделся к остаткам кострища. На нем лежали четыре обугленных трупа. Судя по виткам стеблей каменного кустарника, которыми были стянуты руки и ноги обгорелых мертвецов, их сжигали живыми, выложив телами квадрат. Животы у несчастных были вспороты, внутренности вынуты и вытянуты в центр кострища, где пробиты обгоревшим копьем.

– Не новый, а старый, – помрачнел угодник. – Квадрат с плоским крестом. Не мы одни ждали срока. А я уж было подумал, что из провала кто-то выбрался. Ну, если такое дело пошло, то выберется. Ну что же, начинается. Ты запоминай, запоминай, – повернулся он к онемевшему от ужаса Алиусу. – Если на наших путях столкнешься с кем-то, кто хочет убить тебя, сражайся, пока жив. Иначе участь твоя будет незавидной.

– А разве теперь его участь вызывает зависть? – удивился Йор.

– И в самой поганой жизни случаются черные денечки, – заметил угодник. – Да и с чего ему пока жаловаться?

– Что тут было два месяца назад? – простучал непослушными зубами Алиус. – Из-за чего эта резня? На каких мы путях? Кто он, этот «старый»? И как мне сражаться? У меня даже меча нет! Да и не умею я с ним управляться!

– Научишься, – бросил беспокойный взгляд на солнце Син. – Но времени у нас мало. И уж тем более на разговоры. Поспешим. Нам туда. К той башне.

Алиус проследил за жестом угодника и не только разглядел среди странно оплывших, словно растаявших, руин все еще крепкую и даже почти не опаленную древним огнем башню, но и в мгновение понял – весь тот ужас, которым он пропитывался в последние дни, имеет своим источником именно ее, а еще вернее, ее корни, которые она уж точно пустила в окрестные скалы, иначе как сумела устоять за долгие годы?

Между тем Син отдалился. Алиус поймал недоуменный взгляд Йора и поспешил за угодником. Едва приметная тропа вилась между развалинами, на которых кое-где расстелился лишайник, и каждый шаг по ней приближал путников не только к башне, но и к провалу в скалах, который Алиус издали принял за пустырь. Сначала лаэт увидел его дальний край, до которого было не меньше четверти лиги. Затем разглядел словно срезанные огромным ножом пласты гранита почти под ногами. И вот, наконец, заглянул в бездну.

Там плыли облака. Они клубились, как в небе. Алиус даже хотел поднять глаза и убедиться, что и в самом деле они плывут над провалом и лишь потом отражаются в огромном зеркале на его дне, но не смог. Он забыл, что еще секунду назад все небо от гор Митуту до скрывающихся за горизонтом гор Балтуту, все небо над Сухотой, над бывшей долиной Иккибу сияло бездонной, без единого облачка синевой. В секунду он забыл обо всем. Об отце – знатном воине из далекого Бабалона, которого и так почти не помнил, о больной матери, что угасала, как прикрученный фитиль в масляной лампе, о лачужке в окрестностях Тимора, отошедшей к соседу матери за ее долги, о собственном скитании, об отчаянии, о надежде, о Сине, о Йоре, обо всем. В провале плыли настоящие облака. И сквозь них пробивался точно такой же свет, который бывает, когда облака на небе закрывают солнце, но его лучи режут облачную плоть и подсказывают: я здесь, в небе, даже невидимое, я согреваю и сохраняю вас, дети мои. Не бойтесь, что бы ни случилось, каждое утро я поднимаюсь в небо, а каждый вечер ухожу, чтобы вернуться. И даже зимой я тоже с вами, и холод, который приходит ото льда и снега, подобен теплу от моих лучей, потому что столь же сладок и безмятежен. И если ты не веришь, то взмахни руками и поднимись в небо. Поднимись и прислушайся…

…Удар пришелся на спину. Затылок не пострадал, но лопатками приложило изрядно, верно, мешок сплющился на спине от удара, затем поясницей и уже на излете ягодицами. В то же мгновение веревка безжалостно сдавила живот, и недавно съеденная лепешка отправилась в ту сторону, куда не удалось улететь Алиусу. Ученик угодника болтался на прочной дакитской привязке над бездной. С трудом оторвав взгляд от мутного месива на дне пропасти, лаэт посмотрел вверх.

– Ничего не переломал себе? – окликнул летуна Син. – Вот и славно. Нужно было дать упасть, иначе ты бы сиганул вниз в следующий раз, когда меня или Йора рядом не будет. Там таких, как ты, без счета. Маги из орденов, что послабее, сплошь амулетами обвешиваются, чтобы только через край заглянуть. Хотя ты меня повеселил. Махал руками, как едва оперившийся птенец на краю гнезда. Так рано еще тебе летать, надо бы червячков поклевать для начала. Ну, давай, что ли, выбирайся. Тяни, Йор!

Алиус с трудом перевалился через край провала, сорвал с пояса фляжку, жадно напился. Йор распустил узел у него на животе, начал сматывать веревку.

– Это и есть Врата Бездны? – спросил угодника лаэт. – Я слышал… Зачем они приманивают в себя?

– Он слышал, – недовольно буркнул Син. – Врата Бездны! Зачем приманивают! Не слишком ли много почета мерзкому колдовству? Грязная дыра в камне! Тоже мне врата…

– И все-таки, – не унимался Алиус, торопясь за угодником по узкой тропе. Неожиданное облегчение накатило на него, развязало язык.

– Промысел зла, конечно же, не промысел божий, – пробормотал Син. – И, наверное, не столь же непостижим. Но постижение его отвратительно. И если его выгребная яма кажется бездонной, она все равно всего лишь выгребная яма. Весь вопрос в количестве дерьма, которое можно в нее поместить. Или которое способно выплеснуться из нее. И пока на этом все!

«На этом все», – разочарованно пробормотал про себя Алиус, хотел сказать еще что-то, но в горле у него пересохло, и от кривых линий странной каменной кладки закружилась голова.

Путники остановились у основания башни. Вблизи она оказалась не только огромной, но и ужасающе совершенной. Неведомый мастер словно закручивал огромными искусно обработанными гранитными блоками чудовищную спираль, да так, что казалось – отойди на сотню шагов, и увидишь огромную змею. Головы у нее, к счастью, не было, потому как оголовок башни был разрушен до верхнего ряда бойниц, зато имелся выложенный отшлифованными камнями хвост. Он был одновременно и порогом перед темным проемом входа, и частью фундамента, который покрывали магические рисунки. Кто-то, добравшись до древних камней, не пожалел ни красок, ни, кажется, крови. С десяток трупов лежало и здесь.

– А теперь прибавим шагу! – словно очнулся Син.

Алиус проследил за встревоженным взглядом угодника и похолодел. На площади, где темнело жуткое кострище, мелькали черные тени. Длинные торчащие уши, острые морды, тонкие ноги, массивные тела – сомнений быть не могло, полакомиться мертвечиной прибыли калбы – вирские псы. Выходит, не зря матушка Алиуса пугала этими тварями непослушного сынишку? Йор потянул из ножен меч.

– Наверх! – процедил сквозь зубы Син.

Алиус тут же застучал подошвами сапог по сбитым ступеням. Трупы были и здесь. Или не трупы, а их перемолотый в месиво тлен, размазанный по стенам, ступеням, потолку. Пустой желудок сжался в тщетном приступе тошноты.