Вспыльчивый-Обидчивый, Глухой и Забывчивый

– Может вы яблочко будете?

Ответ последовал не сразу. Видимо у него происходила серьезная внутренняя работа. Он понимал, что хитрит; понимал, что нарушит правило старшего брата и пойдет наперекор его слову. Он боялся его и любил. Выходило что-то среднее, что обычно называют уважением. Но искушение было сильно. Противиться ему было невыносимо, и Петр Иваныч пал.

– А можно половинку?

– Конечно можно! – радостно расхохотался я.

Что может быть лучше этого: безмятежно жуешь хрустящее яблоко, неподвижно развалившись на стуле, ничего не делаешь, просто наслаждаешься природой, ее живой музыкой, чувствуя на себе теплоту солнца?

То здесь, то там слышится пение птиц. У одних оно схоже на обрывистый скрип качели; другие поют так, словно возле уха просвистела пуля, но звук этот не быстр, наоборот, он как бы сдавлен и замедлен, приятен уху; еще слышится щебетание быстрое, такое, как может исходить от пианино, но только звучит оно по-настоящему, звуки эти пропитаны старанием живого существа. На фоне этого как будто слаженного представления, где-то вдалеке издавались более отличительные крики каких-то птиц. Впервые услышав их, слух противится и сопротивляется, – хочет изъять это пение. Но чем оно издавалось чаще, тем становилось понятнее, что это маленькое создание больше меня чувствует всю гармонию музыки других пташек.

Стоит отдать должное этим крылатым созданиям.

Все они ликуют так, словно делают это для самой природы, последний раз благодарят за все. Видимо поэтому их пение так манит, чарует, вдохновляет, окрыляет людей… Таков голос природы!

Когда еще можно было заметить это, как не сейчас?

Я мог только мечтать о том, чтобы жить в лесу. Меня переполняло счастье. Приятный трепет волною окатил мое тело. Я забыл обо всем на свете и наслаждался…

Меня переполняла жизненная сила, которая жадно искала освобождения.

Я настолько соединился со своею мечтою, что совсем забыл о том, что родители не знают о моем исчезновении. Я им обещал вернуться сегодня-завтра, но понимал, что приду не раньше, чем через неделю.

Нужно было оповестить их.

Поделившись своими опасениями с братьями, я сел за стол и взялся за написание письма. Дядя Петя поручился отнести его на почту. Вот что у меня получилось:

Дорогие родители!

Прошу вас заранее не волноваться! По дороге домой, я ослушался вас и решил пройти через лес. В темноте ночи я упал с горки и вывихнул ногу. На мое счастье в лесу был домик. Мне разрешили пожить у себя три хороших старичка. Я вам о них позже расскажу, как вернусь. Они такие забавные… Я что, когда стану стариком, буду таким же смешным и ворчливым?

Что касательно ноги, то она болит не сильно, терпимо. Петр Иваныч дал мне настойку, и она облегчила мои страдания. В общем, у меня все хорошо! Как смогу ходить, так сразу домой. Думаю, через несколько дней увидимся! Перед уходом я еще раз напишу. Я уже соскучился. Целую и люблю.

Ваш сын Сережа

Конверта у старцев не оказалось, поэтому я написал адрес с тыльной стороны листа, и отдал письмо прямо в руки среднему брату. Он ушел, а я снова уселся на свое место и продолжил наблюдение.

Старший брат копался в земле с правой стороны огорода. Он садил лук. Я слышал, как он все кряхтел и повторял одни и те же слова: «Тудыть его корень» Он на кого-то возмущался и был чем-то недоволен.

За весь день моих наблюдений я могу смело заявить: сделал он за сегодня не человеческую, прямо титаническую для своего возраста работу, ни разу не вздохнув. В уме я подсчитывал дела, которые он выполнил. Пока я этим занимался, старший брат подошел ко мне, весь запыханный и уставший, и сказал:

– Фух!.. Никогда в жизни так не работал, как сегодня. Уморился ужас! Самое интересное то, что практически ничего не сделано. Работы еще очень много. Эх… горе, горе…

После этих слов он живо направился в избу с грустным и уставшим лицом.

Наступил вечер.

Чувствовалось, что день подходит к концу. Ставни окон были заперты, на столе горела свеча.

Средний брат вернулся из села с хорошими вестями. Письмо было отправлено.

Я лежал на кровати, отдыхая сам не зная от чего. День показался мне продолжительным. Нога начала поднывать, но я не обращал на нее особого внимания. Я лежал на кровати, наслаждаясь тихой, даже какой-то умиротворенной обстановкой, так не свойственной этому месту. В комнату вошел средний брат и, посмотрев на меня, добродушно заговорил.

– Может ты в нашу комнату лучше пойдешь отдыхать?

– А почему лучше? – удивленно спросил я.

– Ну просто… Мы тут ходим туда-сюда, а там бы ты спокойно отдохнул. Хотя, собственно, мы и там ходим.

После этих слов он ушел. Я, в свою очередь, нисколько не удивился этому происшествию, сразу позабыв о нем, и принялся дальше впитывать в себя облагораживающую тишину.

Тем временем средний брат пошел закрывать двери на все замки. Справившись, он снова подошел ко мне.

– Ты будешь салат кушать?

– Буду.

И он ушел в другую комнату. Постояв в ней некоторое время неподвижно, он вернулся обратно и подошел к старшему брату, который сидел у свечи с зеркалом, и с серьезным лицом рассматривал себя.

– От у меня рожа противная.

– У тебя? – спросил дядя Петя каким-то радостным голосом.

– Да… такая нахальная!

Старший брат поглаживал бороду, поднимал и опускал брови, выпячивая при этом глаза, как будто хотел напугать самого себя, крутил головой и корчил другие рожицы перед зеркалом. Наблюдать за ним было очень смешно.

– Еким, – тихо, почти шепотом сказал средний брат, – приготовь Сереже салат.

Я не мог сообразить, почему дядя Петя предлагает мне поесть, а говорит приготовить все старшему брату.

– Хорошо!

Старший брат покорно ушел. Он привык не иметь своей воли. Сначала он вошел в комнату младшего брата. Я его не видел практически весь день. Мне хотелось познакомиться с ним ближе. От среднего брата я узнал, что Владимир Иваныч много читает.

Из комнаты послышался единственный голос старшего брата. Он задавал уйму вопросов, делился новостями, впечатлениями, жалобами. От младшего брата слышались короткие и сухие ответы, чаще он отвечал только «да» или «нет». Разговор между братьями не задавался. Я чувствовал, что Еким Иваныч хочет всю душу открыть брату, дает ему ключ от своего сердца, но тот отказывается его принимать. Почему? Я не знал… Мне стало жалко огромного и доброго старика.

Через некоторое время было подано кушать.

Я набросился на салат как голодный волк, и съел все до крошки. Я ел с такой жадностью, что у меня не возникло даже мысли предложить кому-то.

– Спасибо, было очень вкусно.

– Хороший салат? – спросил старший брат.

– Отличный!

– Кукушка хвалит петуха за то, что хвалит он кукушку, – вмешался средний брат.

– Вот если бы ты сделал этот салат, – самодовольно заговорил Еким Иваныч, – он был бы только хороший. А у меня он отличный!

Так как я поел быстрее других, то мне осталось только одно, – ждать, заглядывая в рот другим. Мне предлагали еще добавки, но я отказывался.

Наступило время десерта. Поставили самовар, расставили кружки. Всем дали по пять сахарков и две сушки. Все ели с удовольствием. Никто не разговаривал.

Старший брат взял кусочек сахару и начал беспрерывно чмокать ртом. За раз или два можно было ему простить. Но он делал этот звук не останавливаясь! Он чмокал и чмокал, словно издевался. После каждого раза я думал, что он прекратит; а он, вместо этого, начинал с новой энергией. От этого раздражение увеличивалось. Во мне поднималась давно утихшая буря. Я не знал, что с собой поделать. Я не мог противиться этому нехорошему чувству. Уж слишком оно было внезапным. Оно прямо застало меня врасплох.

– Я бы тебе запретил есть сладкое, – сказал младший брат.

– Почему?

– Ты ешь этот сахарок и причмокиваешь так, что тебя за сто километров слышно.

– Серьезно? – удивленно спросил Еким Иваныч.

– Да.

– Ну простите… А я и не замечал за собой. Ведь зубов то уже нет.

Я посчитал это остроумное замечание младшего брата за снисхождение Божие. Я не мог сообразить, почему обычные звуки, исходящие от этого доброго человека, вызывали во мне такое негодование. Я хорошенько призадумался.

После ужина я вернулся на свое укромное местечко на кровати и стал рассуждать. Я думал не только об этом случае, но и о себе, о своей жизни в целом. Не часто удается живя в городе, в этом бурлящем и кипящем потоке жизни, так сосредоточенно подумать о своей собственной судьбе и заглянуть в себя. Я погрузился в мир дум и грез.

Вдруг на мои ноги что-то упало. Это вывело меня из легкой дремоты. Старший брат приносил постельное белье. Сначала он принес подушку и положил мне ее на ноги.

– Да ладно вам, Еким Иваныч. Я сам все притащу.

Он ничего не ответил. Только улыбнулся. Но улыбнулся так, как улыбается маленький ребенок, делая какую-то шалость.

Потом старший брат притащил простынь. Его улыбка еще больше растянулась, а глаза заблестели. Он кинул ее мне на живот.

– И не двигайся! – сказал серьезным голосом он. Но счастливое лицо придавало этим словам столько доброты и нежности, что я по собственной воле не желал бы двинуться ни на метр.

Последний, третий раз, он пришел с одеялом. Он кинул его прямо на меня, и укрыл полностью. Только нос торчал из-под него. Я посмотрел на веселое лицо Еким Иваныча и меня посетило чувство, какое может испытать человек, вдруг увидевший, как в фонтане вместо воды начал рекой идти шоколад. Удивительно и необычно! Несколько мгновений я не мог прийти в себя; но все же и не мог не улыбнуться глазами.

– Как при царском режиме… Не дышать!

В его голосе, словах, движениях, улыбке, было столько чисто отцовского чувства, что я стал невыразимо счастлив. Я с изумлением и любовью смотрел на этого большого человека.

Перед сном я почему-то задумался о бабушке. «Как она там одна живет со всем справляясь? Три старика живя вместе ничего не поспевают, а она одна, да еще женщина. Буду к ней чаще наведываться, помогать. Она наверно за водой сама ходит, кушать готовит, убирает, стирает, а еще огород у нее. И никто не поможет!.. Страшное дело!..»

Мне захотелось прямо сейчас вскочить и побежать к ней, забежать в избу, упасть в ноги и попросить прощения за все. Эта мысль вызвала у меня умиление, а чувства, последовавшие за ней, – слезы.

Мне так было хорошо здесь!

«Я так люблю тебя… жизнь! Я всех люблю: и близких, и отца, и мать, и братьев, и злых людей, и собаку, и лошадь, и травку… Я все на свете люблю!.. Как же хочется всего себя, всю жизнь свою отдать на то, чтобы всем было счастливо»

Мне вспомнилось, как бабушка в детстве садила меня на колени и рассказывала разные сказки и басни. А потом учила меня таким христианским добродетелям, как кротость, смирение, самопожертвование и, конечно, учила меня главной заповеди, чтобы я любил Бога и ближнего.

Она всегда твердила мне одни и те же слова: «Пойми главное, внучек, у тебя нет ничего своего: все что твое, это все Божие, а значит не твое. Так же и не думай, что жизнь принадлежит тебе. Нет! Она дана тебе Богом, и потому также принадлежит Ему. Ведь сказано в Евангелии, что мы лишь работники в хозяйском саду. И я верю этому, потому что эти слова подтверждает мое сердце! Когда я считаю свое не своим, мне сразу легче на душе, счастливее… Поэтому нужно работать и делать дело жизни. А дело это – служение… Служение всем людям. Вот так вот. Постарайся понять это»

Я слушал, слушал, и что-то понимал, а что-то нет. Но те чувства, которые она вызывала у меня своим добродушнейшим рассуждением, я считал самыми важными в своей жизни.

VI

День 2-й

Случается в жизни, что ложишься спать с мечтательными, воодушевляющими, ободряющими мыслями, а просыпаешься с пустой головой. Вот именно таким я проснулся. Я был разбитым, ничего не хотелось. Жизнь потеряла свои прежние яркие краски и стала серой. Я чувствовал, что был даже холодным, сухим и грубым. Мне хотелось хамить… Как жалко, что поблизости не было веселого человека, я бы ему задал!

Меня словно подменили…

Куда подевалось вчерашнее состояние? Что с ним сотворила ночь? Она как будто пропитала все мое существо тьмою. Окутала меня словно повилика, и крепко прижала к себе, как мать прижимает дитя в случае опасности. От меня смердело злорадством.

После того, как я заметил за собой осуждение и недовольство, и заметил, что испытываю при этом гордость, я признал свое состояние за болезненное, даже опасное.

Я вынес приговор сам себе. Я осудил все существо свое. Под гнет моего обвинения попадало все без разбору, как хорошее, что есть во мне, так и плохое. Я не разбирался, что нужно наказать, а что помиловать. Поэтому, после обвинительного приговора мне стало еще дурнее. Порой человек много думая, может заблудиться в собственных рассуждениях, может ранить собственную душу. Мысль задевает чувство, а возмущенное чувство задевает все существо наше.

Мне нужно было немедленно прийти в себя. Как пьяному человеку нужен сон, для того, чтобы прийти в сознание, так мне требовалось уединение и тишина для того, чтобы снова любить.

«Как найти уединение среди людей? Закрыться в себе, перестать разговаривать, уйти прочь, скрыться?» – эти и другие вопросы посещали меня.

«Но я не могу сбежать. Нога еще болит»

«Стоп! – подумал я через некоторое время. – Что я такое говорю?.. Почему я раздраженный? Должна же быть причина. Если меня посетило это состояние, значит этому что-то послужило. Но что? Зачем оно меня посетило? Ведь все было хорошо… Ну ладно!.. будем разбираться»

Я начал крутиться из стороны в сторону. Мне стало жарко. Я отбросил одеяло. Стало холодно. Я его опять натянул, только оставил ногу открытой. Стало холодно ноге, но жарко телу. Чем больше я двигался, тем мне становилось жарче и несноснее. Внутри творилось такое же неопределенное состояние. Хотелось что-то делать, и вместе с этим не хотелось ничего. Хотелось закричать во все горло, и хотелось замолчать вовек.

«Да что это твориться со мной, в конце та концов!»

Я начал снова думать.

«Хорошо, посмотрю на это с другой стороны… Мне сейчас нехорошо. Я пытаюсь найти причину этому, но понимаю, что ее нет. Но по сути, ведь все хорошо у меня. Все живы-здоровы. Я сам жив-здоров… А что, если не думать о себе?»

Эта мысль возникла так внезапно и поразила все существо мое, что я на мгновение застыл в оцепенении. Увидеть меня сейчас в этом положении, было бы страшное и одновременно странное зрелище. Я был похож на труп; но сердце мое билось как никогда. Я был бледен, но в глазах сверкали краски жизни. В груди у меня жгло, как в печи. Эта простая мысль была для меня светом. Она показалась до такой степени обычной, что я удивился тому, почему она не возникала у меня раньше.

Я задумался о других людях…

Сначала я вспомнил о родителях, о бабушке. Потом начал думать о друзьях и знакомых. Чем больше я думал о других людях, чем больше вспоминал о них что-то хорошее, тем мне становилось лучше. Я совершенно забыл о себе. Я думал о других людях, и меня как будто не существовало вовсе. Я на мгновение представил, что я – это не я, а мои родители, друзья, знакомые, все люди. Я чувствовал жизнь в каждом человеческом существе. Но чувствовал эту жизнь не как отдельную от моей, а как одну единственную общую жизнь всех людей.

Но вдруг я вспомнил о себе. Искушение и зло, показавшие свое мерзкое обличие, не собирались сдаваться, не хотели без боя отдавать меня в руки добра. Мне стало хуже… Все, что хорошее я почувствовал, начинало осыпаться, как старая штукатурка. Я испугался, что потеряю это блаженное состояние, и потому сразу, как дикий зверь, мысленно вцепился когтями за жизни других людей и снова ожил, окрылился; мне стало счастливо. Я стал прикидывать, почему так, но не мог найти ответ. Да он мне и не нужен был. Я начал думать о других, и мне было хорошо. Больше ничего и не нужно.

«Мне ничего не нужно» – счастливо заключил я, глубоко вдохнув.

Я проснулся рано, но встал с кровати только тогда, когда услышал разговоры в другой комнате. К моему удивлению я услышал голос младшего брата.

– Я вам сказал, что помогать с огородом вам не буду! Вы еще хотите три сотки засадить. Ведь вам уже не по тридцать лет, и даже не по пятьдесят, а по семьдесят-восемьдесят.

– А что делать то, не с голоду помирать же? – сказал старший брат.

– Зачем с голоду сразу? Засадите все чесноком. В городе он дорогой нынче. Засадите все, и ходите продавать его, вот вам и заработок. За ним следить не нужно, ухаживать тоже. Вот вам и решение.

– Ну не знаю… – недоверчиво сказал Еким Иванович.

– Вот что бы вы делали, если бы меня не было? Как бы вы работали сами?

– Ты что хочешь, чтобы мы тебя похвалили? – вмешался средний брат.

– Да не в этом дело, я не для этого сказал…

– Хочешь-хочешь, я-то вижу!

– Не суди по себе! Если ты хочешь, чтобы тебя все хвалили и жалели, то это не значит, что все такие же.

После этих слов старший брат начал ни с того ни с чего кричать на среднего:

– Ну ладно, не трогай ты его! Оставь!..

– Ты чего набросился на меня? Ты ведь ничего не слышал.

– Ничего не надо! – закричал старший брат еще громче. – Не надо я тебе говорю.

– Ты чего набросился на него? – спокойно сказал младший брат.

Еким Иваныч ничего не ответил, только издал свой особый звук горлом.

– Действительно! Ведь ничего не слышит и кричит. А так всегда, и ты меня винишь во всем, а не его.

– Ну ладно… Я вам вообще говорил о том, на что вы рассчитывали, собираясь сажать в этом году? Ведь вы уже не молодые.

– Да знаю я… – досадно начал Петр Иваныч. –Но разве ему докажешь? Ведь он хозяин, и он решает что и как, а меня совсем не слушает, и еще кричит, потому что не слышит, что я ему говорю. Эх!.. Бедный я человек, бедный… И никто меня не пожалеет, старика.

– Ладно, я все сказал. Если будете продолжать сажать, помощи от меня не ждите.

Младший брат зашел в мою комнату. Все это время я сидел за столом, в ожидании. Он поздоровался со мной и через всю комнату пошел к дальней двери. В этот самый момент в комнату вбежал средний брат, догнал Владимира Иваныча и тихо заговорил к нему:

– Спасибо, что хоть раз заступился за меня.

– Я не за тебя заступился, а за правду; а правда в том, что он не слышал, и несправедливо начал кричать на тебя. Так что не думай там лишнего себе…

– Ведь всегда я виноват, а он весь такой хороший!

– Так, все, хватит! Начинаешь…

– Но ведь правда. Ты скажи ему, что сейчас дождь будет, чтобы он в лес по дрова не шел, а то не дай Бог что.

– Если хочет пусть идет. – коротко заключил Владимир Иваныч, желая поскорее вернуться к своим делам.

– Какой? Куда? Ты пойми, возраст ведь не тот уже, ему нельзя, а то кто знает, что может случиться.

– Я ничего ему говорить не собираюсь. Хочет – пусть идет, хоть отдохнет от всех нас. В особенности от тебя, – сказал младший брат, и с довольной улыбкой на лице, которая может возникнуть у человека, сделавшего хорошее дело, скрылся за дверью.

– Прекращай глупости говорить. Я тогда с ним пойду.

Дядя Петя стремглав побежал обратно к старшему брату и радостно, точно ребенок, поделился с ним новостью. Все это время он не замечал меня, и не обращал никакого внимания в мою сторону. Я же считал не уместным его отвлекать.

– Ну что ж, раз хочешь, – смиренно сказал старший брат. – Только чтобы никакого шума.

– Здравствуй, Маша, я Дубровский! Когда это я шумел?

– Когда-когда? Да постоянно! – сказал Еким Иваныч и засмеялся.

– Сережа, я что, постоянно шумлю?

Петр Иваныч так внезапно обратился ко мне, что я не сразу сообразил, к кому он заговорил.

Дверь была открыта, и я сидел как раз напротив братьев. Все-таки он видел меня с самого начала, но скорее-всего не посчитал нужным посмотреть в мою сторону. Его волновали более важные дела.

Я не знал, что ему ответить. Хотелось сказать обидную правду, но было жаль этого старика. Я издал какой-то звук и развел руками.

– Да не трогай ты хлопца, что ты вечно его трогаешь. Дай ему хоть проснуться, Петя.

– Я его не трогаю. Сережа, я тебя трогаю?

– Петя, прекращай!

Старший брат ушел. Дядя Петя подошел к столу и тихо заговорил ко мне, поглядывая в открытую дверь.

– Ой, представь, как схватило меня ночью, вообще…

– Что случилось? – напугано спросил я.

– Та спина заболела. То там болит, то здесь. Всю ночь не спал. И чего болит? Не понятно. Ведь все было хорошо, а потом как схватило год назад, так до сих пор не отпускает.

Средний брат долго жаловался на свою судьбу. Я молчаливо слушал его, иногда поддерживал и жалел.

– Знаешь, что я заметил? – неожиданно прервал он свое неоконченное рассуждение. – Человек в молодом возрасте, почему-то, больше знает зла, чем добра. Но ты почему-то не такой…

Я его поблагодарил, но мне было неловко и неприятно слушать от него похвалу. Возможно мне было неловко потому, что меня поставили выше других людей; а неприятно, потому что я сам недавно думал плохо о людях, и мне было совестно.

Движение в доме набирало обороты. Братья готовились выходить. Но как это обычно случается перед важным делом, к которому заранее приготовляешься, появляются неотложные дела, требующие немедленного вмешательства. Что-то постоянно оттягивало их намеренье поскорее уйти. Нужно было сделать и то, и другое, а время как будто нарочно шло быстрее, точно глумилось над ними.

Я сидел все на том же месте и наблюдал за всем происходящим. Старший брат что-то начал возиться у стола.

– Что ты за семена замочил? – спросил средний брат.

– Что?

– Что ты за семена замочил?

– Чего?

– Что ты за семена замочил?

– А! Это кабачки и помидоры. А что такое?

Как происходили подобные разговоры, читатель уже может себе представить.

– Ничего, просто так спросил. А что, нельзя?

– Что значит просто так? Ты давай собирайся… стоишь.

Но средний брат не сдвинулся с места. Он начал улыбаться и смотреть мне прямо в лицо. Улыбался он одним ртом, как улыбаются уставшие люди. Глаза его не выражали ничего, кроме тоски и печали. Эти два стеклянных шарика зеленовато-мутного цвета смотрели на меня без всякого чувства. Они не выражали ничего. В них как будто приостановилась жизнь.

Я постоянно чувствовал на себе этот взгляд среднего брата. Если по началу я поворачивал голову в его сторону, улыбался ему в ответ и заводил беседу, то сейчас мне было неловко. Я нарочно сделал серьезное лицо и не оборачивался. Я боялся спугнуть свое счастливое настроение.

У среднего брата неизвестным способом получалось выводить из равновесия любого здравомыслящего человека. Против его «чар» был защищен либо человек черствый, лишенный способности проявлять чувства, либо животное, либо святой. Я не принадлежал ни к одной из этих категорий.

На протяжении этих нескольких дней, я больше всего любил наблюдать за средним братом. Он помимо своих обязанностей по дому успевал докучать всему живому. Он просто осыпал старшего и младшего брата немыслимыми вопросами и замечаниями. Он как холодный ветер во время непогоды, невольно отталкивал от себя и заставлял жаловаться любого прохожего. От него хотелось поскорее сбежать, спрятаться в укромном уголке, где тепло и уютно. Но даже там он будет напоминать о себе некоторое время.

После нескольких его выходок, он заслуженно получал порцию превосходного месива, которое состояло преимущественно из ругательств и криков. Удивительно было заметить то, что он не понимал, почему на него кричат. На слова старшего брата он возмущался; на крики младшего он сердито отвечал: «Чокнулся что ли?»

К несчастью мне довелось услышать однажды, как старший брат не выдержал и сказал: «Да заткнись ты, заткнись!» Он криком, несколько отчаянно приказывал брату замолчать. Услышать нечто подобное от него было чем-то невероятным и невозможным. Я испытал тогда чувства схожие с теми, которые могли испытать люди древности, узнав, что земля имеет форму шара, а не диска.

Только что-то очень сильное, потрясающее до глубины души, может вывести из себя человека доброго.

Собственная отравленная душа среднего брата не давала ему покоя. В своих несчастьях и бедах, в своих телесных и душевных страданиях он невольно считал виноватыми других людей. Почему так? Потому что слишком непосильный труд для слабых людей, признать причину своих собственных бедствий себя самого. Шаткая самооценка тогда совсем повалится. А если вся жизнь внутренняя построена только на самолюбии, то что останется, когда оно пропадет?

Старший брат закончил свои небольшие дела с семенами, отдал некоторые распоряжения младшему брату, рассказал мне, что есть покушать, и вышел из дому. Средний брат во всю силу звал Еким Иваныча, жаловался мне на него, говорил неразборчиво о разных вещах, бегал из стороны в сторону и никак не мог уйти. Минут через пять в дверях показалась огромная фигура старшего брата, освещенная солнцем. Он выглядел очень величественно с топором в руках и сумкой на плече.