Вспыльчивый-Обидчивый, Глухой и Забывчивый

– Я не знаю… Но все-равно зачем мне это? Выгнал бы его уже давным-давно, как собаку… Но ведь не могу… жалко мне его.

– Давно пора бы, – вмешался средний брат. Он все время присутствовал при нашем разговоре. – Ты его все кормишь, вот и получай! Была бы на то моя воля, прогнал бы его и дело с концом.

– Да… не нужно было тогда его к нам забирать. Нашел бы себе дом и жили бы все хорошо. Ведь у него всегда был характер не в дугу. А сейчас что? Не видели бы его глаза мои, этого пьяницу и бездельника!

– Что вы такое говорите?.. – испуганно сказал я. – Это же ваш брат… А вы так говорите, как будто он злейший враг вам.

– А как мне о нем говорить нужно? Еще скажи, что я его любить должен после этого.

– Должны, конечно должны! – воодушевленно, с трепетом в голосе сказал я

– За что же прикажешь мне его любить?

– Да за то только, что он ваш брат. Вот за это и нужно любить. Что же это за любовь тогда, когда вы любите его за какие-то внешние достоинства. Это уже не любовь.

Старший брат ничего не ответил. Весь его лоб сморщился, голова облокотилась на руку, и вся его поза приняла задумчивый вид.

Наступила гробовая тишина.

Я недолго предавался умозрению. Для меня сейчас было все понятно и просто. Мне понадобилось немного времени, чтобы перевести дух.

Внутренний огонь все сильнее пылал во мне. Я чувствовал в себе невероятную силу, которая способна двигать горы. Мне неудержимо захотелось поговорить с младшим братом. Я ясно сознавал и точно знал, что необходимо сделать то, что говорило сердце. Ноги сами вели к его комнате. Я не успел опомниться, как уже стоял около его двери. Она была приоткрыта.

Сквозь щель в двери я заглянул в комнату младшего брата. Слабое пламя освещало его. Он лежал на кровати, скрутившись в клубок. Я слышал, что он плачет.

Мне стало невыносимо жаль этого человека. Вся внутренняя сила тянула меня к нему. Но я, почему-то, не мог двинуться с места, сильно сжав рукою дверь. Получилось так, что я случайно толкнул ее. Она издала неприятный скрип.

– Кто там?.. Сережа, это ты?

– Да, Владимир Иваныч.

– Подойди сюда. – сказал он, как будто чем-то напуганный. Глаза его жалобно блестели, а лицо, полное отчаяния и невыразимого горя, неподвижно смотрело на меня.

– Что случилось? – спросил я, медленно приближаясь к нему.

– Мне плохо…

После этих слов он скривил лицо и сильнее прежнего заплакал. Слабый огонь осветил его красное и мокрое лицо. Он выглядел так, как выглядит маленький ребенок, лишившийся ласки матери. Он напуган, ему страшно, он ничего не понимает; со всех сторон бесконечный мрак. Для ребенка мама, как ангел-хранитель; для человека, находящегося в отчаянии, любовь, как солнце, – согревает и дает надежду.

Я тихо подошел к этому старому человеку, присел рядом, погладил его по голове и сказал:

– Все будет хорошо.

Я сидел рядом, боясь пошевелиться и сказать что-нибудь лишнее. Все мое тело трепетало и дрожало. Мне было волнительно: легкие как будто сжало тисками со всех сторон; мне не хватало воздуху. В горле появился ком. Я сидел и не двигался до того момента, пока не понял, что младший брат уснул.

Он уснул тем тяжелым сном, с которым погружаются в спячку медведи.

Я тихо потушил свечу и незаметно покинул эту тягостную, удручающую, безмолвную комнату.

В изнеможении добравшись до кровати, я упал не нее ничком.

Все те силы, данные мне на время, как будто испарились. Действительность встала передо мной во всем своем величии и ухала на меня. Пролежав несколько минут в совершенно обездвиженном состоянии, меня постепенно начинали посещать разные мысли.

Я упал с неба на землю.

Взглянув на этих трех старцев впервые, у меня возникла мысль, что они пропитаны мудростью жизни и казалось, что каждый знает, зачем он живет и куда идет. Как же все-таки обманчиво первое впечатление! Познакомившись с ними поближе и заглянув под эту мнимую оболочку, я разочаровался. Каждый из них не только не знал зачем он живет, но и не хотел этого знать.

«Что же все-таки ими движет? Ведь как можно жить, не зная, зачем ты живешь. А они не знают и живут… Значит они невольно дали себе ответ на этот вопрос. Может быть ответ не совсем удовлетворяющий их внутренним потребностям, но ответ, позволяющий жить»

«… Что я могу сделать для них, когда они сами ничего не желают менять? Им хочется, чтобы все в их жизни переменилось без каких-либо серьезных изменений. Как по мановению палочки. Но так не бывает… Хочешь жить лучше, нужно измениться. Нужно измениться самому, а не менять другого. И не важно какого человек возраста… Я им это растолковывал. Они слушали, слушали, и продолжали свои жалобы друг на друга»

«… Я ведь им говорил, что надо менять себя, свое отношению друг к другу. Старшему и среднему к младшему. А ему, в свою очередь, проявить силу воли, отказаться от водки и тоже изменить отношение к братьям; в первую очередь простить им все обиды»

«… Я не знаю, как им помочь, если сами не хотят…»

«… Может такая неискренняя жизнь их устраивает, но я никак не могу жить дальше в такой лжи…»

На этом ход моих мыслей прекратился. В сердце появилась прохлада.

Разум отыскивал решение, чтобы отогнать неприятные чувства. Он мгновенно отбрасывал непригодное и бережно сохранял годное.

Мне вспомнилась моя семья.

«Эх!.. Как приятно вспомнить в такие минуты уныния о своей семье! О маме, папе, которых люблю больше души своей! Мама наверно совсем распереживалась за меня… Побыстрее бы уйти домой!»

Как мне сейчас было радостно любить тех людей, которых рядом не было. Любить же этих, с их привычками и не желанием меняться, может быть со скрытой неприязнью ко мне, – было тяжелее всего на свете. «А ты полюби» – сказал мне какой-то внутренний голос. «Да за что их любить? – говорил другой. – За их бесчувственность и эгоистичность?» Во мне началась какая-то взволнованная и неприятная борьба. Первый голос напоминал мне о главном; второй приводил исключительные, тонко подмеченные, длинные рассуждения и примеры в пользу обратного.

Кому верить?.. Я не знал.

VII

День 3-й (в лесу)

Я открыл глаза от человеческого шума, который отчетливо доносился до меня из другой комнаты. Вот уже третий день я просыпаюсь от разговоров. Старым людям нужно немного времени, чтобы выспаться. Братья встают рано и по обыкновению принимаются за домашнюю работу.

Проснувшись после ночи, я был полон сил. У меня был такой крепкий сон без сновидений, что, открыв глаза, я готов был сразу встать и пробежаться. Но не тут-то было…

Вот что я успел услышать.

– Как ты не слышишь, так это нормально, а как я забываю, так ты сразу ругаешься!

– Да замолчи ты уже, замолчи! – говорил старший брат среднему голосом, полным отвращения.

– О! Ты дед противный, злой!

– Да не был бы ты моим братом, я уже давно как бы треснул тебя ногой по роже!

Услышав от этого большей частью спокойного, смиренного и доброго человека такие страшные слова, меня как стрелой поразило прямо в сердце; мне стало отчего-то плохо; меня начало нравственно и физически тошнить. Я уже не мог закрывать глаза на такое поведение Еким Иваныча. В мгновение ока я потерял не только то теплое, задушевное расположение к этим забавным старичкам, которыми они мне казались вначале нашего знакомства, но и всякое любовное чувство к ним.

В одно мгновение они мне опротивели.

Мне показалось, что такое чувство возникло у меня сразу, как только я услышал их слова. Но кувшин постепенно наполнялся, капля за каплей. Вот уже на протяжении трех дней я замечал много странного и непонятного, но пропускал мимо себя. Теперь кувшин наполнился доверху, и я не мог не заметить этого.

Я прочувствовал, что испытываю к ним скрытую неприязнь.

– Та отвали ты от меня, – тихо сказал себе под нос средний брат, когда вышел из комнаты, проходя мимо меня. Хоть я слышал весь их разговор и понимал рассудком, что старший брат неосновательно завелся и обругал среднего, у меня все-равно возникли нехорошие чувства, а затем и осуждающие мысли именно к среднему брату. Видимо они возникали потому, что я сам начинал относиться к нему недоброжелательно и потому находил всякий повод, чтобы осудить его.

Я притворился, что еще сплю, и не подавал никаких признаков бодрствования.

Средний брат скрылся за дверью.

Как только он пропал из виду, я сразу встал, оделся и направился к столу.

В доме было тихо. Мои шаги издавали громкий и неприятный скрип.

Я сел у окна и стал прислушиваться к пению птиц, всматриваясь в зеленые листочки на колыхающихся от ветра ветвях. Меня все чаще начинали посещать приятные мысли о доме. Вдруг дальняя дверь, та что находится у кровати, заскрипела, и в комнату заглянул Петр Иваныч. Он почему-то не заходил.

Я чувствовал всем своим существом, что он ждет того, чтобы я на него посмотрел. Я понимал, что если посмотрю в его сторону, он ко мне заговорит; если не посмотрю, то у него не хватит духу заговорить первому. Я чувствовал, как он одинок среди братьев, и это больше всего было мучительно для него. Поэтому я все-таки из сочувствия к нему решил повернуться, хотя твердо знал, что придется выслушивать его ненасытные, долгие и пустые рассуждения.

Так мне показалось вначале, что из сочувствия; но прислушавшись немного к собственному внутреннему голосу, я испугался того осознания, что хочу повернуться совсем не из сочувствия, а из желания послушать его глупые рассуждения, и язвительно поглумиться над его слабым умом.

Зло поселилось в моей душе… Что же делать, когда оно в тебе? Зло хоть и пугало меня и было горько на вкус, манило меня своим сладким послевкусием. Я повернулся.

– Ты так тихо сидишь, я подумал ты уже ушел.

Как бы мне хотелось поддаться его простодушному и наивному расположению духа! Только я хотел это сделать, мне вспомнилось его чрезмерное, наглое лицемерие и ложь. Вспомнилось, как он становился назойливым в своих поступках, в особенности, когда ему было скучно или что-то нужно. Вспомнилось, как он в такие моменты пуще обычного укалывал братьев маленькой иголочкой, под названием «слово». Мне было мучительно трудно преодолеть чувство неприязни к нему, над чувством сочувствия и сострадания к его несчастной, заблудшей судьбе.

Я ничего ему не ответил, только махнул головой.

– Я тебе здесь не помешаю?

– Нет, конечно. Это я должен спрашивать, не надоел и не мешаю ли я вам?

– Нет-нет, ты что?! Не мешаешь, нисколько не мешаешь. Наоборот, когда я тебя вижу, мне отчего-то становится лучше и спокойнее. А то уже нервы от младшего брата на пределе. Ой!.. – он глубоко вздохнул. – Не знаю, что с ним делать. Ничего не ест, сидит себе целыми днями в комнате, да все в книгу уткнется, как зайду…

– Если я не ошибаюсь, он делает и расписывает глиняную посуду.

– Глиняную посуду! Тьфу на нее, тудыть ее корень! Чепуха это все… Вон у нас на поле работы не початый край. Уже скоро конец апреля, а мы только начинаем картошку сажать, хотя погода вон-то какая! А еще, к тому же, на улице и во дворе после морозов столько мусора и листьев собралось, что мы не поспеваем ничего. Да еще эта старость не в радость, тудыть ее корень!.. А он вместо того, чтобы помочь, все сидит, читает, ерундой страдает. Говори ему, не говори, все одно: как горохом об стену! Тьфу.

Доводы дяди Пети показались мне убедительными и поначалу внушили мне бесполезность того дела, которым занимался младший брат. Но я видел его работы и понимал, что он попросту не знает кому их продавать, и вообще считает, что они мало кому понадобятся; хотя, в то же время, ставит на них немыслимую цену.

– Ну почему же вы так о нем? Например, в моем городе очень нужна людям хорошая посуда, деланная своими руками. Я согласен, что он просит слишком большую цену за нее. Но если договориться с ним, то я готов помочь ему в этом деле, как только оправлюсь.

Я видел и чувствовал, что старшие братья после смерти их родителей решили все обязанности по воспитанию возложить на себя, принялись жадно поучать того единственного человека, который был младше всех. Я замечал, как он страдал от их притеснений, и мне очень хотелось ему помочь.

– Хвала небесам! Спасибо тебе, сынок.

– Вы подождите радоваться, дядя Петя. Это все только разговоры. Нужно для начала с ним поговорить, все взвесить и только тогда к делу приступать.

– Что взвешивать?.. Понимаешь, он у меня уже в печенках! На-до-ел. Ничего не делает… – дальше он начал повторять точь-в-точь те же ругательства на младшего брата, которые говорил мне и раньше. Хотя я и чувствовал раздражительность, все-таки не осмелился прерывать его и выражать свое неудовлетворение. «Все же старый человек» – успокаивал я себя.

– Но ведь у меня еще нога не прошла.

– Нога? Какая нога?.. Ах, да… Ну ничего, как скоро пройдет, так сразу приступишь, хорошо?

Я кивнул головой в ответ.

– Кстати, вам там в городе часом работник не нужен? Потому что Вова не работает. Сидит себе целыми днями, книги читает. Ну ты представляешь? – спросил он, совершенно забыв про наш разговор. Я не знал, как на это себя повести. У меня внутри начинала подниматься буря негодования и возмущенности. Таких странных до глупости людей мне еще не приходилось встречать. «Зачем я трачу на него время и силы?» – подумал я.

Я чувствовал, что начинаю злиться. Мне было сейчас все-равно, что он нездоровый человек. Иначе говоря, я хотел высказать ему все, что меня волнует.

Только я собрался сказать неприятное словечко, он заговорил:

– Можно на тебя немного посмотреть?

Этот вопрос показался мне не просто странным, но я опрометчиво предал ему несколько сумасшедший оттенок. Я никак не мог сообразить, зачем на кого-то смотреть просто так. Тем более на человека, совсем не знакомого.

Я упускал из виду одну особенность. Порой человеческие желания, заложенные в нашу сущность, могут скрываться под видом, противоречащим здравому смыслу. Этот старый человек, с этими животными и пустыми глазами, доживающий свою жизнь, просто хотел почувствовать благотворное влияние человеческой любви. Я говорю не о той любви, которой обычно и в большинстве случаев приписывают значение любви между мужчиной и женщиной; или о той, которая доставляет нам видимое удовольствие, то есть приятна нам; наоборот, я говорю о той врожденной братской любви ко всем людям, порой к злым и ненавидящим нас. Такой любви учила меня бабушка с детства, но только сейчас я почувствовал ее необходимость. Я нуждался в ней настолько, насколько желает воды заблудившийся в пустыне путник.

Видимо средний брат видел во мне себя в молодости, такого же живого и свежего, полного сил и стремлений. Я напряг все нравственные силы, чтобы полюбить его, но все было напрасно… Мне было мучительно трудно превозмочь чувство отвращения, которое только усиливалось от общения с этим человеком. Я сухо махнул головой, так и не осмелившись сказать: «Глупое и странное желание»

Через некоторое время, после этого случая и разговора, мы сели завтракать. Младший брат не выходил из своей комнаты все утро. Мы кушали без него.

Средний брат пил чай, сильно глотая горлом. Он издавал такой отчетливый и противный звук, что могло показаться, как будто он дней десять ничего не пил. Он несколько раз не переставая полоскал рот чаем.

Наблюдать за старшим братом было еще мучительнее и неприятнее. Он чмокал ртом, каждый раз после того, как пережевывал еду. Отрыгивал так часто, что страшно себе представить! Мое воображение усиливало каждый шум, издаваемый его ртом, и добавляло к этому воображаемый до омерзения запах!.. Ужас!

Я был взбешен, раздражен, мне хотелось сделать какую-то молодецкую глупость. Что хуже, мне хотелось увеличить в себе раздражительность, чтобы потом как рубануть гадким словечком по старому безобидному существу!

Осознав все мои чувства и желания, я на секунду испугался самого себя. Я признал все чувства и мысли, испытываемые к этим людям, не моими. Я признал их гадкими, омерзительными, самыми злейшими и потому презрительными. Но этого было недостаточно: они набрали обороты, и, как сильное течение, которому я не знал как противиться, тянули меня в пропасть. Мое внутреннее сопротивление было так слабо и так безнадежно, что я по слабости своей решил поддаться злому чувству. От одного разка ничего страшного ведь не случится?

– Может хватит уже! – громко запротестовал я.

– Что хватит? – удивленно спросил средний брат.

– Так плямкать!

– А мы что, плямкаем? – невинно продолжил дядя Петя.

– Да, и очень сильно!

– Что он сказал? – вмешался старший брат.

– Ой! прости нас, Сережа, мы не хотели. Мы больше так не будем. Обещаю!

Средний брат говорил со мной таким тихим и добрым голосом, его лицо, казалось, было пропитано смирением, что я немного упокоил свой пыл. Его доброта как бы водой окатила мое внутреннее пламя, заставив его на время сделаться тише.

– Что он сказал? – повторил старший брат.

– Чтобы ты не плямкал.

– Что-что?

– Не плямкай!

– А что, я плямкал?

Я махнул головой.

– Ну простите. Я даже не замечал за собой.

Я понимал, что нужно что-то делать с собою.

Первое, что пришло мне в голову, – закрыться от этих стариков и перестать разговаривать с ними. С этого момента я начал отвечать им коротко и сурово. Иногда приходилось переходить грань приличия и отвечать грубо, но только дяде Пете.

Братья не понимали, почему я себя так веду. Средний все спрашивал за столом:

– Мы делаем что-то не так?

На что я сухо отвечал:

– Нет, все хорошо.

Но все было не хорошо…

Характеры у всех были скверные, привычки не изменяемые, взгляд на вещи отвратительный и полон заблуждений. Как бы мне здесь не было худо, все-таки зачем-то я здесь оказался. Ведь не просто Провидение связало меня с этими людьми?

После завтрака все убрали со стола, и я остался один в комнате. Я целиком погрузился в собственные мысли.

Через время в комнату пожаловал старший брат с тарелкой в руке. Я начал сердито наблюдать за ним. Мне открыто не нравилось, что он постоянно носит еду к младшему брату. И также уносит грязную посуду. Почему я так воспринимал это обычное дело, я никак не мог знать. Сейчас понимание того, что он несет брату еду, еще больше озлобило меня. Я не мог сообразить только одного, – как старший брат, после унижений и нападков на него младшим братом, мог так спокойно приходить к нему, приносить еду, и начинать снова и снова заводить пустые разговоры обо всем на свете, вместо того, чтобы поговорить об их отношениях и чувствах; и снова и снова спорить и ругаться с ним из-за какой-то чепухи, которая и гроша ломанного не стоит; и снова и снова слышать от него либо необоснованные обвинения, либо унижения, которые ливнем обрушиваются на него в припадке ярости.

Услышав веселый голос младшего брата, мне неудержимо захотелось с ним поговорить. Я постучался в его дверь и вошел в комнату.

Внутри нее стоял ужасный, спертый воздух, чувствовался запах водки и мужицкого пота.

Младший брат что-то небрежно возился с ангелом и увидев меня, жалостливо улыбнулся. Я спрашивал у него разные отвлеченные вопросы и ни слова не обмолвил о вчерашнем. Зато злорадно поделился с ним утренним разговором со средним братом. Я ему тихо рассказывал, удивляясь с дяди Пети. Наконец вдоволь наговорившись о среднем брате, о его причудах и насмеявшись до боли в животе, я посчитал нужным попытаться еще раз заговорить с младшим братом о жизни. Начал я свою речь с произошедшего вчера инцидента.

Как только я заговорил о том, что одурманивание отравляет жизнь не только пьющему, но и людям, живущим с ним, младший брат вспылил. Ему сильно не понравилось то, что я мог предположить, что он мог оскорбить или сделать неприятно близким людям. Но меня удивило больше всего то, что он настойчиво отрицал свое хамское поведение. Мне захотелось еще яростнее доказать, что он не прав. После того, как я ему сказал, что он вчера ударил своего брата, Владимир Иваныч совсем озверел. Он резко перешел на мою личность и как-то умудрился сделать меня виноватым в его ошибках. Он прямо-таки начал унижать меня. Он кричал и оскорблял меня. Лицо его было ужасно в этот момент: оно было все красно и пропитано ненавистью. Нижняя челюсть выдвинулась вперед, глаза смотрели вниз и как-то в сторону. Казалось, что он сейчас встанет с насиженного места и стукнет меня так же, как своего брата.

Я совсем растерялся. Вначале я не мог сообразить, что происходит. Чем больше горячился Владимир Иваныч, тем больше я становился слабее духовно. Я чувствовал, как все мои внутренние силы истощаются. Я ослаб и не мог ничего ответить. Мне показалось, что я сейчас потеряю сознание. Все вокруг начинало меркнуть и сливаться в нечто неясное, расплывчатое. Хотя я чувствовал ужасную усталость, тело мое все трясло в лихорадке, меня бросало в пот. Я не мог дать ясное определение своему состоянию, и готов был завалиться прямо на месте. Казалось пара-тройка новых оскорблений окончательно прикончит меня.

– Вла-димир И-ваныч… пожалуйста простите меня… я… хотел сказать только, что… главное это любовь…

– Любовь?! – закричал он. – Любовь – это ничто, пустой звон, бабский лепет. Ее нет, слышишь, нет! Все это где-то там… Ты говоришь о какой-то любви, а сам-то как говоришь со мной?! Да ты меня презираешь. Да-да!.. Говоришь о какой-то братской любви между людьми, а сам меня и ненавидишь.

Слышать от него унижения и оскорбления было еще ничего, но услышать от него, что я разговариваю с ним так, как будто ненавижу и не люблю как брата, было совсем не справедливо и жестоко…

Я вышел с комнаты совершенно уничтоженный. Передать все свои чувства невозможно никакими словами. Я ощущал, как все мое тело горело, трепетало, разрывалось на части. В груди невыносимо тянуло и жгло; воздуху не хватало. Что-то во мне просило свободы. Я сделал судорожное движение телом, как бы желая струсить с себя неприятное ощущение.

Впервые я заметил, что я не совсем желанный гость в этом доме, в котором уже с течением времени глубоко укоренились свои привычки жить.

Я всеми силами души хотел находиться сейчас в другом месте, где нет этих людей, вызывающих такие мучительные и страшные чувства. Мне хотелось избавиться от этих ощущений, разрывающих меня изнутри.

Я решил скорее убежать с этого места.

Только я направился к двери, перед ней встала чья-то фигура и загородила дорогу. Я сначала не мог различить, кто это там стоит, но решил, что это сам дьявол, желающий продолжить мои страдания. Я испугался на мгновение, но не прекращал идти. Подходя все ближе и ближе к этой фигуре, я стал понимать, хотя очень смутно, что передо мной стоит средний брат.

Он слышал весь разговор и стал перед дверью, как бы предвидя мой уход.

– Сережа ты куда?

– Пустите меня, – судорожно ответил я.

Средний брат не двинулся с места. Я сделал шаг вперед, намереваясь пройти. Так как комната у двери была узкой, он расставил в стороны руки и полностью загородил проход. Под влиянием взволнованности, это движение сильно напугало меня. Он закрыл путь к бегству и свободе!

– Петр Иваныч, что вы делаете? Пропустите меня! – напугано пролепетал я.

– Ты никуда не уйдешь!

– Почему это? – в полном оцепенении, с совершенным непониманием происходящего продолжил я.

– Потому что у тебя не выздоровела нога. Я тебя никуда не пущу.

– Отойдите, или я за себя не ручаюсь!

Средний брат не двигался. Я взял его руку и с неимоверною силою откинул его в сторону. Он посмотрел на меня испуганными глазами. Но я не обратил на это внимание.

Подойдя к двери с моих глаз брызнули слезы, я повернулся и крикнул во всю силу дрожащим голосом:

– Вы все больные, слышите больные и… сумасшедшие!

Я выбежал из дома с такой скоростью что могло показаться, что моя нога уже выздоровела. Но я сквозь режущую боль бежал куда глаза глядят. Я точно не осознавал, что делаю и куда направляюсь. Мне только всею душою хотелось покинуть это до ужаса мрачное и заблудшее место.

Я бежал так быстро, как только мог. Из моих глаз рекою текли слезы. Я не знал, почему плачу, но мне было невыносимо горестно и больно…

Добежав до края леса, я остановился.

Я бессознательно припал к первому попавшемуся дереву и уперся головой в его кору. Я плакал так сильно, как никогда в жизни. Я задыхался от слез, переполняющих меня. Я находил в них страдание, и, в тоже время, упоение.

«Отче, милостивый, ответь, прошу Тебя, за что Ты мне даешь такие душевные мучения. Заслужил ли я их?.. Почему мне так больно внутри, Отец, почему?.. За что люди так ведут себя со мной, что плохого я им сотворил? Почему они так жестоко отзываются о других людях? Ведь все мы братья… Почему мне так больно от их слов, Отче? Ответь, прошу Тебя… умоляю… Почему они ненавидят какого-то человека, которого они знать не знают, а больно мне?.. Я не верю их словам! Это не их слова! Они просто заблуждаются и слепы душою. Жалко мне их. Я люблю их… Люблю всех людей. Я всех люблю, потому что все мои братья по духу! И мучения, которые Ты послал мне, я тоже люблю, потому что они очищают мою душу от грязи и всех извращений, которыми она была переполнена… Спасибо, Отец! Прости мне, и им прости… Я люблю Тебя»