Корни. Роман-гипотеза

Бабку почитали за колдунью: могла она и кости вправлять, и хребет выровнять, и травами лечила-пользовала, и младенцев от золотухи заговаривала. Ну, знамо дело, девок от прыщей избавляла. Снимала сглаз и порчу. Сама порчу не наводила, но люди верили, что может. А самое главное – заколдовывала она мужиков от винопитийной зависимости! Даже совсем пропащих, облик человеческий потерявших, могла в трезвость привести, вот как! И мужскую силу утраченную могла восстановить, только мужики стеснялись к ней за этим ходить, ибо надобно было каркалыгу показывать. Разве только самые отчаянные бесстыдники на такое решались.

Люди её побаивались, но к бабке не зарастала народная тропа: бабы (в основном) и мужики (реже) частенько пробирались к ней со своими нуждами-хворями, платя за услуги обычно натуральным продуктом: мясом-салом, хлебом, огурцами-капустой-картошкой, но иногда и деньгами – кто сколько мог. Власть в лице участкового уполномоченного, немолодого младшего лейтенанта Жомова, смотрела на Комариху сквозь пальцы, ибо страдала прострелами в пояснице, которые только бабка и могла вылечить. От Масловки до бабкиного логова было километров двенадцать тайгою – не слишком близко, но и не слишком далеко, чтобы сходить в случае нужды. Ходили к ней, впрочем, и из деревень более дальних, и даже из самого Омска.

На следующее утро после похорон Варнавы и мистера Тики Комариха вышла из тайги около кладбища. Черный платок по брови, посох-клюка в руке, корзина заплечная. Огляделась – и прямиком к могиле свежей, что за оградой. Походила, понюхала что-то, клюкой о землю вдарила. Тётка Ульяна, мимо проходившая, так и обмерла, едва не обмочилась со страху – уж больно вид у бабки был грозный. Опамятавшись, хотела ускрестись восвояси понезаметнее, но Комариха поманила согнутым пальцем. Делать нечего, подошла Ульяна.

– Вот что, молодка, – звучным низким голосом произнесла бабка, – Вели-ка своему мужику мне волокушу изладить. И лошадь приведи, с волокушей, значит, и лопатой. Я здесь буду ждать.

Ульяна ослушаться не посмела, бегом побежала в деревню. Растолкала мужа – Демьяна, вернувшегося на рассвете пьяным (где только ночью пойло достал, ирод окаянный?), затараторила:

– Ой, Демьянушка! Вставай! Бабка Комариха ить мне приказала лошадь с волокушею привести, у кладбища ждет!

Демьян вскочил, как ошпаренный. Бабку он знал хорошо, было дело, залечила она ему свищ на голени, с войны привезенный. Как откажешь? Сноровисто соорудил волокушу из двух жердей, переплел ивовыми ветками. Взял лопату. Впряг Лягву.

– Вот, готово!

Ульяна заробела, но быстро нашлась.

– Сходи уж сам, Демьянушка, а я, пока ты ходишь, оладышков напеку… и, вообще, все, что захочешь, ни в чем не откажу! – промурлыкала она грудным голосом с придыханием.

– И по стыдному? – воодушевился Демьян.

– Ой! Как скажешь, так и будет!

Демьяну тоже было страшновато, почему-то, но посулы перевесили. Пошел! Через час был уже у кладбища.

– А, пришел, касатик! Копай здесь! – показала колдунья на могилу свежезакопанного татарина.

Демьяну стало дурно. Кишки забурчали, ноги ослабли. Наверное, потому, что не позавтракал, даже воды не попил второпях. Но отказаться – себе дороже, кто её, бабку знает, она, рассердившись, ка-ак порчу наведет – и всё: был Демьян, да весь вышел, как говорится! Выкопал татарина и на волокушу уложил. Только и смог спросить языком непослушным:

– На что он тебе, бабушка?

Ожгла его Комариха суровым взглядом и отрезала:

– Надо!!! Для опытов!!!

Потом, грозно палец уставив, тихо-тихо прошелестела:

– Могилку засыпь, как было. И, смотри, пома-алкивай!

Ни угроз, ничего. Да только Демьян смикитил, что, ежели расскажет кому хоть полслова, даже не расскажет, а намекнет, или просто глаз прищурит, то… Что «то», додумать побоялся. Засыпал могилу, повернулся – и давай Бог ноги! Домой, к Ульяне, сыну Виленушке и оладышкам!

А Комариха повела Лягву в тайгу. Тропинка узенькая, едва заметная, кое-где завалы из валежника, ямы. Три часа шли. Вот, наконец, и избушка – на двух столбах-сваях, как на куриных ногах, всего шесть венцов, одно окошко да дверь с крылечком в пять ступенек. Ну, труба на крыше. Маленькая, короче, хоромина.

Сняла бабка Джима с волокуши, втащила волоком в своё жилище. Умыла водой из ручья, уложила на лавку, накрыла ветошью. Вышла обратно, отвязала волокушу, стегнула Лягву прутиком: иди, мол, домой! А сама села травы разбирать. Разбирает, раскладывает, на Джима поглядывает.

К вечеру второго дня (ровно через трое суток!) Джим очнулся. Огляделся: он лежал на лавке в маленькой, в пятьдесят квадратных футов, комнате. В печке рдели угли и побулькивал чугунок. Небольшой грубо сколоченный стол у окна был завален пучками трав и заставлен разнокалиберными пузырьками. Стены также были увешаны травами, а на полках стояли большие аптечные банки с чем-то непонятным. У стола на лавке сидела страшноватая старуха и читала книгу. В углу прялка, совершенно такая же, как у бабушки Мэри! Однако, он уже не в поезде? В носу защекотало и Джим чихнул.

Старуха обернулась и посмотрела Джиму в глаза, оказавшись совсем не страшной. Улыбка у неё была хорошая, приветливая. Во рту, на удивление, проглядывали белые крепкие зубы.

– Где я? – пролепетал Джим по английски.

– А! Англичанин? Американец? – без запинки отозвалась старуха на том же языке.

– Нет… новозеландец…

– Ого! Далеко же тебя занесло, мистер!

Она встала и налила в кружку терпко пахнущей тёмной жидкости.

– Пей!

Джим покорно выпил и сразу же ощутил прилив сил.

– Рассказывай! – приказала хозяйка.

– Что рассказывать?

– Всё!

И Джим рассказал, как его судили, дали срок, запихнули в поезд…

– А потом я заболел… А очнулся уже здесь…

– Тиф, понятно, – покивала головой старуха, – Тебя мертвым сочли, списали и похоронили.

– Закопали!?

Бабка не ответила, только утвердительно кивнула.

– Как же вы меня нашли?

– Да очень просто: увидела свежую могилу, а мертвечиной от неё не пахнет!

Джим сел на лавке. Голова немного кружилась.

– А вы… кто?

Вместо ответа старуха показала на фотографию в рамке, которую Джим ранее не заметил. Со снимка улыбалась юная красавица в бальном платье. Внизу было что-то написано, но Джим разобрал только: m-lle Krasawina и дату – 1908 год.

– На выпускном вечере в гимназии снимали.

– Как же вас зовут?

– Зови меня Ириной.

Глядя на неё, трудно было поверить, что разменян только седьмой десяток. Ирина выглядела на все восемьдесят.

Повисла долгая пауза.

– Ты не англичанин, – нарушила молчание Ирина, – Маори, верно?

– Верно… – растерянно подтвердил Джим, – Откуда вы знаете?

– Я много чего знаю, – хозяйка подошла к печке и достала из неё ухватом небольшой чугунок, – Времени у нас много, будешь мне рассказывать о своём народе. А пока поешь!

Она налила в деревянную миску супа, дала деревянную же ложку и краюху черного хлеба. Принюхавшись, Джим ощутил волчий голод. Опростав миску в две минуты, похвалил:

– Очень вкусно, спасибо! Никогда не ел такого супа!

– Это называется «Борщ», – улыбнулась Ирина.

– Бортч… – попытался повторить Джим трудное слово, – А почему вы сказали, что времени у нас много?

– Во первых, тебе поправиться надо и русский язык подучить. Во вторых, ко мне разные люди приходят. Надо ждать, когда придет тот, кто нам нужен.

Джим снова задумался. Как-то не все было ясно…

– А этот человек, когда он придет?

– Может, через месяц, а может – и через год. С ним и уйдешь.

– Это, куда?

– Не знаю! – развела руками Ирина.

– Но, зачем?

– Жить.

Вот так, коротко и ясно! Подождать неизвестно кого неизвестно сколько, а затем уйти с этим неизвестно кем неизвестно куда!

Решив не ломать голову и разобраться позже, Джим сменил тему:

– Если меня обнаружат здесь, у вас могут быть неприятности?

– Никто тебя здесь не найдет. Я колдунья, не забыл? – ворчливо ответила хозяйка.

– Но, не могу же я сидеть в доме безвылазно!

– И не надо. Будешь помогать по хозяйству. Только далеко не отходи.

– Г-м… не отходить… У меня и одежды нет!

– Будет тебе одежда. Утром. Ложись спать.

Завернувшись в ветошь, Джим вышел из избушки на поляну. На краю её нашелся опрятный сортир. Темнота сгущалась, на небе высыпали звёзды. Созвездия северного полушария Джим знал плохо, но Полярную Звезду нашел. Пахло смолой сосен, незнакомыми цветами. От протекавшего через поляну ручейка тянуло сыростью. Из сарайчика блеяла коза. Джим зябко передернул плечами и вернулся в избу. Умостившись на лавке, закрыл глаза. Успел только подумать: «Русские говорят: утро вечера мудренее!» – и уснул.

Ирина Васильевна принялась шить одежду для нечаянного постояльца. Из рваной ветоши (сплошь ленточки и лоскуточки!) сшила на швейной машинке «Зингер», купленной на барахолке в Омске, нечто вроде мешковатого комбинезона с капюшоном, там и сям сделав вставки из кусков волчьих и медвежих шкур. Из куска лосиной шкуры скроила мягкие, но прочные постолы, пришив на подметки медвежьи когти. Полумаска из заячьей шкурки дополнила сей причудливый наряд. Из сундука достала подштанники и нательную рубаху – осталось бельишко от другого странника, тягот пути не перенесшего и лежащего теперь в могилке без креста в двух верстах от избы, в тайге. Как знала, что пригодится!

Когда закончила, уже занималась заря. Вздув в печке угли, Ирина поставила вариться гречневую кашу.

Джим проснулся, чувствуя себя сильным и бодрым. С благодарностью принял миску каши из незнакомой, но вкусной крупы. Запив козьим молоком, спросил:

– А где вы припасы берете?

– Люди приносят, – коротко ответила Ирина.

Достав костюм, на который потратила всю ночь, предложила:

– Надевай!

Всё оказалось впору. Джим задумчиво покрутился перед осколком зеркала.

– Как-то странно… – робко заметил он.

– Зато тебя в десяти шагах никто не увидит, если замрешь. А и увидят – примут за Соседа.

– За какого ещё соседа? – не понял Джим.

– Сосед – это не человек и не зверь. Ещё его снежным человеком называют, потому, что спит на снегу. Таинственное, короче, существо. Людей избегает, но если разозлить, то очень опасен.

– А вы… его видели? – осторожно спросил Джим.

– Видела, и даже лечила.

– От чего!?

– От раны! – ухмыльнулась Ирина, – Так, вот тебе топор, дров наколи, воды в бочку с ручья наноси. После обеда будем русским языком заниматься.

Джим принялся за работу. Здоровенная сосна была уже распилена на плахи. Кололись они легко, с одного удара. После длительного нечегонеделания (и в тюрьме, и в поезде время короталось, в основном, сидением на заднице) напрягать мускулы было приятно. Наколов за два часа внушительную кучу дров и сложив их в поленницу, он даже не вспотел толком. Таская воду из ручья в огромную кадку, любовался рыбами, стоящими над каменистым дном. Когда он черпал воду, нарушая тем самым гармонию стихий, рыбы недовольно отплывали, беззвучно ругаясь, но потом возвращались на то же место. Джим даже научился их отличать друг от друга по пятнам, цвету плавников и выражению морд. Выбрав самую крупную, он осторожно опустил руку в воду и резким движением выбросил рыбину на берег. Та тяжело шлёпнулась в траву. Джим рассмеялся от удовольствия: получилось! Продев сквозь жабры прутик, прикинул вес: фунта четыре! Глянув на солнце, решил, что пора обедать и пошел в избу.

– Добытчик! – похвалила Ирина, – Сгодится на ужин.

Они пообедали борщом и картошкой с салом. На сладкое – лесные ягоды.

– А теперь садись поудобнее и слушай! Начнем с имен существительных, то-есть, со слов, означающих предметы…

Они занимались до самого ужина. Все приходилось запоминать, записывать Ирина не разрешала. Джим выучил десятка два слов: части тела и счет до десяти.

Так началась его новая жизнь в тайге.

Глава восьмая

В простом физическом труде, занимавшем всю первую половину дня, и труде интеллектуальном, занимавшем вторую, Джим находил неизъяснимое удовольствие. Время летело незаметно. Ирина оказалась необычайно интересной собеседницей, да и ему было что рассказать. Они договорились, что перед сном будут по рассказывать свои истории по очереди, но часто бывало, что история в один вечер не вмещалась, и её приходилось продолжать на следующий день.

Джим узнал, что Ирина закончила в Санкт-Петербурге фельдшерско-акушерские курсы, и получила право вести самостоятельный прием больных на всей территории Российской Империи. Некоторое время она практиковала в Костромской губернии, где приобрела за три года огромный лечебный опыт, а когда началась Первая Мировая, поступила добровольно на службу в Красный Крест, в один из полевых госпиталей, где и спасала раненных до самого окончания войны. Потом была неразбериха гражданской войны, в результате которой Ирина оказалась в Сибири и поступила на службу в санитарный поезд адмирала Колчака, искренне считая Александра Васильевича спасителем России. Но адмирал был предан союзниками и выдан чехами эсерам и меньшевикам, захватившим власть в Иркутске. Санитарный поезд был расформирован, а попросу говоря – брошен на произвол судьбы. Ирина, скитаясь после этого в бурлящей гражданской войной Сибири около года, претерпела множество лишений. Большевиков, в итоге пришедших к власти, не приняла, и решила жить отшельницей, найдя и захватив избу, называвшуюся странным сибирским словом «зимовье». В местности, где даже и не в каждом селе есть медработник, слава о ней, как о целительнице-«бабке» разнеслась очень быстро. Народ, правда, традиционно считал её колдуньей, но Ирина это заблуждение не опровергала, ибо колдунью побаивались все, в том числе и власти, а значит – не беспокоили.

– Сначала, конечно, трудно было, впроголодь жила, а потом наладилось и хозяйство, и прием. Что надо – приносят, иногда даже излишки на базаре вымениваю, особенно когда эвенки шкур в избытке принесут.

– А не скучно вам? Столько лет здесь в одиночестве… ведь, ни кино, ни театра… и радио у вас нет? – полюбопытствовал Джим.

– Мне скучать некогда! – строго ответила Ирина, – Забот полон рот: то пациенты, то хозяйство! Аптеку постоянно надо пополнять… кстати, твоя помошь понадобится травы да корни брать, созреют скоро. Редкий день книгу удается почитать хоть полчасика!

Книг у мадемуазель Красавиной, не считая медицинских справочников, было десятка два, почти исключительно поэзия: Северянин, Маяковский, Есенин, Багрицкий, Волошин, Оскар Уайльд, Киплинг. Ну, и Пушкин, конечно.

Пациенты, и в самом деле, приходили к Ирине почти каждый день, поэтому Джиму приходилось прятаться. Это не было проблемой, так как приближение пешехода и, тем более, конного, в тайге слышно издалека.

– Только охотник-таёжник может бесшумно подкрасться, – объяснила Ирина, – Только, ему это ни к чему, если ко мне идет.

Так что Джим издали слышал шум шагов, треск веток, шуршание травы и междометия оступившихся. Обычно ему достаточно было лечь в высокую траву или спрятаться за дерево: в своем камуфляже он отлично сливался с пейзажем. Если же он на момент прихода посетителя находился в избе, то прятался за печку, где терпеливо лежал на куче тряпья до окончания приема.

Болезни, приводившие людей к Ирине, были самые разные: от прыщей до почечуя (геморроя) и камней в почках. Лечила Ирина и бесплодие, и кожные болезни. Вскрывала гнойники, исправляла выпадение матки, ушивала грыжи, удаляла зубы (без боли!). Джим только диву давался и с каждым днем проникался к своей спасительнице все новым уважением.

Несколько раз он подсмотрел странное: то Ирина извлекала пулю у смирно лежащего здоровенного медведя, прикрывшего лапами морду, то вправляла вывихнутую лапу волчонку, то зашивала рану от капкана росомахе.

Когда он спросил её, зачем она это делает, целительница ответила:

– Любая тварь Господня имеет право на сострадание и помощь!

В начале октября Григорий Степанович Лукьянов встал с лежанки и с досадой потер ноги: как неживые, гром их разрази! И немеют, и болят, и мерзнут бесперечь… Как прикажете на таких передвигаться? Все остальное тело было здоровое, хотя ему (телу!) шел семьдесят пятый год.

Жена Марья собрала завтрак. Жили они вдвоем, сыновья давно выросли и покинули родительский дом. Старший, Николай, служил в армии, уже дослужился до старшины. Младший служил мотористом на волжском пароходе. Оба навещали родителей редко, раз в несколько лет, и не знали, что отец – бывший офицер царской армии. Даже жена не знала, ибо женился бывший ротмистр в двадцать шестом, сменив имя, биографию и профессию. Скитаясь по Сибири после разгрома Колчака, встретил умирающего лесника, взял его документы. Поразмыслив, пришел к выводу, что лесником ему стать – в самый раз. Служба вольная, начальство далеко. Никто не заподозрил подмены. Так лесником и остался.

– Вот, Маруся, – пожаловался Григорий, хлебая гречневую кашу с молоком, – Ноги отказывают, понимаешь! Раньше-то, бывало, по пятьдесят верст в день по тайге проходил – и ничего, а теперь едва двадцать… Слабнут, подлые, болят и сохнут. Что ж, на пенсию идти?

– Гришенька! А сходи к бабке Комарихе, что рядом с Масловкой, – сердобольно посоветовала жена, – О ней хорошо говорят, от многих, значит, недугов помогает!

Жили они в глухой деревушке на Васюгане, где ни врача, ни фельдшера отродясь не бывало. Можно, конечно, и в город сходить, в Омск (недалеко, восемьсот верст всего!), но лесник туда не ходил никогда. Опасался, вдруг кто-нибудь его узнает и в НКВД сдаст.

– Масловка, говоришь? – переспросил он, прикидывая, где это, – Пожалуй, схожу… Вот, пусть только снег ляжет.

Григорий Лукьянов знал тайгу, как собственную физиономию, ежедневно наблюдаемую в зеркале во время бритья. Брился же Григорий каждый день из принципа, ибо негоже ротмистру, хотя бы и бывшему, зарастать бородищей.

Через две недели выпал снег. Лукьянов встал на лыжи и отправился на запад. Всего-то тыща верст! Шел налегке, только рюкзак с припасами да ружьё. Быстро дошел, за две недели. В Масловке, выяснив, как дойти до Комарихиного зимовья, приобрел самое ценное, в чем, по словам аборигенов, нуждалась бабка: самогонку. Целую четверть, да! Зачем мелочиться?

– Хороший самогон, пшеничный, двойной перегонки! – заверила его тетка Марья, признанная мастерица жанра, вручая бутыль, оплетенную в лозу, – Не сумлевайся!

– Да я и не сумлеваюсь!

Лукьянов плеснул немного голубоватой жидкости на чистое блюдечко и поджег. Пламя было почти бесцветным, не чадило. Когда спирт выгорел, на поверхности осталось пятно, но не масляное, а шершавое: соли. Всё это подтверждало высокую степень очистки.

– Годится! – заключил покупатель.

Сосуд исчез в мешке.

– Что, даже не попробуешь? – удивилась тётка.

– Да что его пробовать… – пожал плечами Лукьянов, отправляясь в путь, – Самогон – он и есть самогон!

Бывший ротмистр был непьющий. То-есть, дал зарок ещё в восемнадцатом, что в рот не возьмет спиртного, пока хоть один большевик отравляет своим дыханием атмосферу Вселенной. Увы! Большевики исчезать не собирались…

По приметам зимовье нашел быстро. Остановившись на опушке, по привычке огляделся: избушка, сарайчик, поленница дров. Пахнет жильём, скотиной, дымом. Следов на поляне много, видно, и в самом деле популярна бабка… Валенки, галоши, сапоги… Эге! А это что? Склонившись, осмотрел необычный след: босая стопа, округлая, с когтями! Сосед! Вот это да! Э, нет… След какой-то неправильный… Когти! Следов таинственного существа Лукьянов видел немало, и никогда с отпечатками когтей. Ногти у него, как у человека, только сильно отросшие, часто обломанные. А здесь – когти, как у медведя! И натоптано так, будто он тут живет постоянно. Интересно девки пляшут!

Пройдя через поляну, снял лыжи, воткнул в снег, уверенно стукнул в дверь:

– Хозяева! Есть кто дома?

Через минуту дверь открылась и Григорий обалдел: на пороге стояла сестра милосердия, мадемуазель Красавина, лечившая его от сабельной раны! Он, находясь в госпитале, был тайно влюблён в Ирину в 1916-ом году.

– Ирина… Васильевна? – пробормотал бывший ротмистр, – Э-э… позволите войти?

Ирина вздрогнула и побледнела, но быстро овладела собой.

– Входите… Леонард Михайлович… Милости просим!

Лесник медлил переступать порог. Прошлое нежданно-негаданно навалилось на, казалось бы, успокоившуюся душу. В памяти всплыла атака гусар на австрийские позиции, драгуны, неожиданно выскочившие наперерез, усатый мадьяр, заносящий саблю, багряно сверкнувшую в лучах заходящего солнца… Боль, затопившая сознание… Полевой госпиталь в огромном зале какого-то монастыря под Львовом… Милое, чистое лицо Ирины, её шепот: «Попей, миленький!»

А затем – два месяца между жизнью и смертью, гноящаяся рана в десять вершков поперек груди, лихорадка, бред, георгиевский крест из рук государя. И Ирина – всё время рядом. Предложить ей руку и сердце влюбленный ротмистр князь Оболенский так и не решился. Сначала сомневался, что выживет вообще, потом – из-за слабости: зачем, дескать, красавице калека? А когда поправился и прощался при выписке, просто не нашел нужных слов…

Сколько же лет прошло с тех пор? Тридцать пять…

Перешагнув порог, привычно поискал взглядом икону и не нашел. Перекрестился на самовар и без приглашения присел на лавку.

– Вот… пришел… – пояснил он очевидное.

– Что беспокоит? – заботливо спросила Ирина Васильевна, – Ноги?

– Да… По утрам – как неживые, немеют, а потом болят. И ходить устаю быстро…

– Ну, что ж, разувайтесь, Леонард Михайлович. Посмотрю!

Она наклонилась и ощупала ноги крепкими прохладными пальцами. Выпрямилась, вздохнула:

– Атеросклероз. Сужение сосудов.

– Это можно вылечить? – с надеждой спросил бывший ротмистр.

– Вылечить – нет, а облегчить и приостановить – можно. Растирку дам и обмотки специальные.

– Обмотки?!

– Ой, как их ещё по другому назвать… Онучи?

Оба засмеялись. Ирина встала и достала из сундука две полосы холста, вершков пять шириной и длиной в пол аршина, усеянные короткими шипами.

– Вот, накладывайте на ночь, сверху приматывайте обмотки. Утром разотрете ноги растиркой – и шерстяные чулки скорей надевайте, лучше, если из собачьей шерсти. Поможет!

– Спасибо! Я, вот, вам самогонки принес хорошей.

Ирина поставила бутыль на полку.

– Ещё настойку лимонника дам, по чайной ложке с чаем дважды в день.

Поллитровка с настойкой со стуком встала на стол.

– Пообедаем, Леонард Михайлович? Чем бог послал?

Лесник согласился.

За обедом он рассказал, как жил все эти годы, о житье под чужим именем, о семье.

– Так вы тоже у Александра Васильевича служили? – ахнула Ирина, – Как же мы с вами ни разу не пересеклись?

– Ну… вы же в санитарном поезде… А меня бог миловал, с шестнадцатого года – ни одной царапины!

Они помолчали. Затем Ирина, вздохнув, рассказала, как нашла зимовье и стала «бабкой».

– С двадцатого года здесь практикую. Люди ко мне тянутся, уважают.

– А семья, Ирина Васильевна? – неловко кашлянув, поинтересовался Леонард.

Сестра милосердия, а ныне «бабка» невесело рассмеялась:

– Нет, семьи нет и не было… Так, в девицах, и засохла!

Тема была слишком щекотливая, и несостоявшийся жених решил сменить её:

– Гляжу, икон у вас нет. Стесняюсь спросить… Вы атеистка?

– Нет. В Бога верю, как же без его помощи в моём деле, молюсь постоянно. А, вот, попам не верю.

– А что так? – поднял брови ротмистр.

– Да врут они всё! Евангелия, до нас дошедшие, написаны были через несколько поколений после смерти Христа и много раз переписывались в угоду правящим патриархам, а все другие были уничтожены, как еретические книги. Да и Ветхий Завет тоже редактировали постоянно. Не помню точно, но только где-то в середине V-го века Библию утвердили и признали богодухновенной. Ну, как им верить после этого?

– Но, иконы? – Оболенский был сбит с толку.

– А, что, иконы? Икона есть картина, образ, написанный живописцем, и не более того.

– А разве икона не проводник к Богу?

– Ну, для тех, кто так считает, кому легче представить Бога, сосредоточившись на писаном образе, конечно.

Вступать на скользкий путь религиозной полемики Оболенский не захотел, ибо его представления о христианстве не выходили за рамки курса Закона Божия, преподававшегося в кадетском корпусе. Уроки эти князь частенько прогуливал!

Воцарилось молчание. Оболенский сосредоточенно набивал трубку, потом, не поднимая глаз, спросил:

– А кого вы прячете? Беглого, да?

– Да, с чего вы взяли, Леонард Михайлович? – удивилась Ирина, но вильнувшие глаза выдали её.

– Я, сударыня, лесник! – внушительно надул щеки бывший князь, – Следы читать умею-с! Медвежьи когти, фи! У Соседа – ногти, к вашему сведению! Да и натоптано вокруг вашей избы так, что сразу ясно: живет он тут!