Корни. Роман-гипотеза

– Смотри, старлей, – предупредил перед рейсом подполковник Жулябин, показывая огромный волосатый кулак, – Ежели опять обосрешься, то лично выведу тебя в чистое поле, поставлю мордой к стенке и пущу пулю в лоб! Чтоб никаких безобразий!

– Так точно, товарищ подполковник! Никаких безобразий!

«Ещё всего четверо суток – и на месте!» – прикидывал Васильев, прожевывая картошку с тушенкой, – «Слава Труду, никаких ЧП. Муха не проскочит, мышь не пролетит! То-есть, тьфу! Наоборот! Эхма! И спать хочется, и Родину жалко… Надо бы ночью пройтись по составу с внезапной проверкой…»

В дверь постучали. Проворно убрав компрометирующую командирский авторитет бутылку, старлей буркнул:

– Ну?!

Вошел старшина Убей-Конь, могучий сибиряк. Козырнул.

– Товарищ капитан… старший лейтенант! Похоже, в пятом вагоне тиф!

– Блин! Пятый за сегодня! – расстроился начальник конвоя, – Точно?

– Похоже, товарищ старший лейтенант. Фельдшерицу бы послать, убедиться.

Тиф, конечно, представлял собой большую неприятность. Придется тащить больного в лазарет, рапорт писать. Только это на начальнике конвоя никак не отразится! Вина не его, а тех, кто этап отправлял – не провели должным образом санитарную обработку! Значит, краснодарцам и отдуваться.

– Значит, так: тащи его в лазарет. Таня там и осмотрит.

Военфельдшер Таня, могучая краснощекая полтавчанка, являлась предметом тайной страсти Васильева, женатого, но, несмотря на это, надеящегося на взаимность. Однако дама сердца на ухаживания не поддавалась, несмотря на щедрые подарки – тушенку, сгущенку и духи «Красная Москва».

– Замуж – хоть завтра, а вот так, без ЗАГСа, я не согласная! – рассудительно объяснила она, когда Васильев, используя служебное положение, неделю назад попытался прижать её прямо на рабочем месте.

Чуть руку не сломала во время объяснения! Развод же с женой Алевтиной был совершенно невозможен: за аморалку выговор по партийной линии влепят, а то и вовсе из Партии исключат, припомнив прошлые грехи! Тогда не то, что, а вообще! Что делать, а? Видит око, да зуб неймет…

– Есть тащить в лазарет! – гаркнул Убей-Конь, заставив командира вздрогнуть.

Старшина вернулся в вагон Джима.

– Ты и ты! Берите этого и тащите в лазарет! – указал он толстым пальцем на Никешу и Варнаву.

– А, может, и я пособлю, а, начальник? – подал голос Жухлый, – Он здоровый, однако!

– Ладно, хрен с тобой, – согласился старшина.

Вообще-то, таскать больных должны были бойцы конвоя, а никак не зэки, но зачем подвергать товарищей заразе во первых, и тяжкой напряге – во вторых?

Служебная инструкция была нарушена…

Воры потащили Джима на одеяле в лазарет через пять вагонов.

– Тяжелый, зараза! – пыхтели они, периодически останавливаясь и вытирая потные лица, – Прямо, кабан какой-то!

И в изобилии присовокупляли междометия и выражения, призванные усилить содержание эмоционально.

В лазарете Джима осмотрела Таня.

– Сыпной тиф, – заключила она, – Раздевайте и кладите на койку. Одежду сожгите.

Джим ничего этого не слышал, равно, как не почувствовал укола вводимой ему камфары. В его сознании метались летучими мышами демоны и неясные тени.

Отдуваясь, уголовники покинули купе. Старшина скомандовал:

– Руки за спину! Пошли!

И тут же получил заточенный гвоздь в сердце! От Жухлого! Могучий сибиряк упал без вскрика.

– Давай, быстрее! – поторопил сообщников Никеша, оглядываясь по сторонам.

Конвой – два бойца – находился в тамбуре и ничего не видел. Пока.

В три секунды с трупа старшины сорвали форму, которую надел Никеша прямо поверх собственной одежды, ибо сильно уступал покойнику размером. Оружия не было, потому, что по уставу не положено с оружием сопровождать заключенных, но это было не так важно.

Надвинув фуражку на лоб, Никеша двинулся в сторону, противоположную той, откуда они пришли. Впереди, изображая покорных зэков, шли Варнава и Жухлый. Вот и дверь тамбура, за которой конвой. Стукнув условным стуком, Никеша заорал, как это делал покойный старшина:

– Открывай, ёпэрэсэтэ!

Солдаты, не подозревая ничего плохого, открыли. Тотчас одиному из них в глаз вонзился гвоздь, а другому накинули на шею удавку, сплетенную из распущенных шерстяных носков. Через минуту все было кончено. Завладев формой и двумя автоматами ППШ, трое уголовников выпрыгнули на ходу в сгущающийся сумрак.

Никеша, задыхаясь от счастья, орал зоновскую песню:

Это было весною, в зеленеющем мае,

Когда тундра проснулась, развернулась ковром.

Мы бежали с тобою, замочив вертухая!

Мы бежали из зоны, покати нас шаром!

По тундре, по железной дороге,

Где мчится курьерский «Воркута-Ленинград»!

Беглецы изо всех сил бежали к далёкому лесу. Метров через триста на пути внезапно возникли какие-то кусты. Продираясь сквозь них, Никеша вдруг провалился и исчез из виду. Обдирая спину и ягодицы он проехался довольно глубоко – метров двадцать – по узкому ходу, пока не очутился на куче щебня. Охая и шипя сквозь зубы, он достал спички и зажег одну. Пещера! Она была довольно велика, можно было встать в полный рост. Найдя кусок высохшего корня, Никеша примотал к нему пучок веток и соломы. Сей факел давал неплохое освещение, и беглец двинулся вглубь пещеры. Поворот, ещё поворот… По всей видимости, пещера была промыта подземными водами: на полу местами были лужи. Дно постепенно понижалось, но идти было можно не сгибаясь.

«Куда-нибудь, да приду! Вода дорогу покажет…» – сообразил Никеша. Поправив автомат, он двинулся в никуда.

Жухлому и Варнаве не повезло, их заметили конвойные из соседнего вагона и сразу рванули стоп-кран, одновременно нажав тревожную кнопку. Поезд, заскрежетав по рельсам заблокированными колесами, остановился, но ещё до остановки из него выпрыгнуло два отделения автоматчиков с пятью собаками.

Место было открытое, лес далеко. Собаки быстро нагнали беглецов. Те пытались стрелять, и даже убили одного пса, но остальная четверка налетела вихрем, навалилась, вцепилась в руки Жухлому, прокусив их до кости, Варнаве же один из псов разорвал ягодицу. Обозленные солдаты долго пинали беглецов и били прикладами, пока, пыхтя, как паровоз, не подбежал с пистолетом в руке старший лейтенант Васильев.

– Отставить мудохать! – задыхаясь, скомандовал он, – Живьем брать гадов!

Пленников вздернули на ноги.

– Двое их было? Или сколько? – ловя ртом прохладный вечерний воздух, рыкнул Васильев.

– Вроде, двое… Нет, трое! Ещё один был! Только, непонятно, куда подевался, – ответил сержант Кукин, командир отделения.

– Искать! – взвизгнул стралей, холодея при мысли, что с ним сделают, если беглеца не найдут, – Собак пускайте!

Собаки веером разбежались и вскоре раздался лай. Подбежав, конвой обнаружил в зарослях кустарника дыру в земле.

– Пещера, что ли? Ну-ка, Павло, посвети! – приказал сержант.

Луч фонарика устремился вниз. Дна было не видать. Темнота, тем временем, сгущалась.

Подошел Васильев.

– Вроде, пещера, товарищ старший лейтенант! Глубокая!

– Вижу, не слепой!

Начальник конвоя задумался. Упустить беглеца было нельзя, лучше сразу застрелиться. Но и торчать здесь слишком долго тоже было невозможно: срывался график, да и чугунка здесь шла в одну нитку, разъезд только через час. За остановку движения по головке не погладят… но, все-таки, не накажут так сильно, как за непойманного зэка.

– Мне нужно три добровольца! Добровольцами будете… ты, ты и ты!

Толстый грязный палец старшего лейтенанта уперся в грудь двум бойцам и сержанту Кукину.

– Лезьте туды и поймайте гада! Живым или мертвым! Десять суток отпуска!

– Но, товарищ старший лейтенант… – попытался трепыхнуться Кукин, – У нас только один фонарик!

– Выполнять! – заорал Васильев, передергивая затвор ТТ, – Собаку возьмите! Жду вас два часа! Ежели опоздаете, то добираться до Масловки будете своим ходом! Время пошло!

И тройка скрылась в глубинах земли, предварительно засунув в дыру сопротивляющегося пса Шуршика.

Задержанных отвели в лазарет, где Таня обработала рваные раны и наложила повязки. Жухлый, несмотря на изуродованные руки, чувствовал себя не так плохо и был в сознании. Варнава, потерявший много крови, сознание потерял. Ушить его рану как следует не удалось, ибо пёс вырвал из ягодицы огромный клок, поэтому Таня затампонировала её, просмотрев при этом поврежденную веточку артерии. Варнава истекал кровью, незаметно впитывающейся в матрас.

Вернувшийся в поезд Васильев заглянул в лазарет:

– Ну, что?!

– Перевязала… Кстати, это они с третьего вагона того, с тифом, притащили!

Начальнику конвоя стало все ясно. Так ясно, что даже руки опустились! Убей-Конь, скотина, чтоб ему на том свете черти смолы горячей вместо водки поднесли, нарушил инструкцию! Сорвал зэков тифозного тащить! Да ещё первых попавшихся уголовников! Нет бы безответных политических! Сволочь! Мудак! Козёл! Отдуваться теперь за него придется начальнику. А начальник-то – старший лейтенант Васильев! Ой, мама, роди меня обратно… Ежели не поймает Кукин последнего… как его… Память услужливо ворохнулась: Никишин Андрей Петрович, он же Суханов Степан Сергеевич, он же Худайбергенов Рафик Амангельдыевич, тысяча девятьсот шестнадцатого года рождения, четыре судимости, два побега, осужден Краснодарским краевым судом за вооруженный разбой на пятнадцать лет… Да, ежели Кукин оплошает, то всё, хана! Или стреляться, или на нары… А не оплошает – тогда поживем ещё! Могут, правда, ещё одну звезду с погона скорчевать, ну, да и пёс с ней, переживем. Короче, там видно будет. Авось, пронесёт!

Лампочка под потолком мигнула несколько раз и погасла. Таня встала со стула.

– Дайте спички!

Старлей протянул коробок и их руки соприкоснулись. На миг оба замерли и Васильеву показалось, что женщина что-то пытается до него донести этим прикосновением. Он попытался задержать её теплую мягкую ладошку в своей, но Таня медленно отняла руку и зажгла керосиновую лампу. Она сильно чадила – фитиль давно не поправляли – и огонек колебался от сквозняка. Тени причудливо задвигались по стенам и потолку, наводя на мысли о привидениях. В привидения члену Партии верить не положено, но Васильев все равно поежился и застегнул верхнюю пуговицу гимнастерки.

– Тифозных уже пятеро, Иван Потапыч, – негромко сказала Таня, – Снять бы их с поезда надо, тяжелые оне.

– Сам знаю, – вздохнул Васильев, – Да только не раньше завтрашнего утра, когда в Омск приедем. В деревне же не ссадишь!

Ссутулившись под грузом навалившихся проблем он отправился в штабной вагон ждать вестей от Кукина.

Сознание Джима выкидывало причудливые спецэффекты. То ему чудилось, что вокруг раскаленная печь и рядом, вот, только руку протянуть, шипит-жарится свиная туша. Жир капает на угли и сгорает синими дымными огоньками, беспокоя обоняние противным запахом протухшей горелой плоти. Свинья косится на Джима мутным глазом и изрекает голосом боцмана Макнейла:

– Самый лучший жевательный табак я в Маниле покупал. Один раз пожуешь – даже шоколаду потом не захочешь!

Джим запальчиво возразил свинье, что табак он не жует, не любит, потому что, но когтистая лапа, похожая на слоновью, не дала договорить, схватив его и швырнув в клубящуюся черноту из которой торчали ледяные пики гор. Больно ударившись поясницей об острые грани, Джим закричал от боли и на него обрушилась лавина. Стало трудно дышать, он попытался разгрести снег руками, но они оказались связанными. В памяти всплыл один из рассказов деда:

«Когда шторм уносил каноэ далеко от земли, рыбаки, дабы сэкономить воду и еду, молились богине смерти Махуике, и она останавливала их сердца и дыхание. Люди делались как бы мертвыми, но через трое суток воскресали. Вот эта молитва, её нужно вознести трижды… (Далее следовал текст молитвы, который Автор здесь воспроизводить не будет из соображений безопасности! Мало ли, вдруг кто-нибудь захочет впасть в эдакий анабиоз, а потом из него не выпадет?) Но, помни, мой мальчик, что делать это можно только тогда, когда ничего другого для спасения жизни не остается, иначе богиня возьмет твою жизнь насовсем…»

Напрягая последние силы, Джим, задыхаясь, трижды пробормотал молитву. Сквозь снежную стену проникла тонкая нежная рука и коснулась сначала его губ, а затем сердца. В глазах на миг вспыхнуло ослепительное белое пламя…

Никеша медленно, ощупью, шел по туннелю, все время под уклон. Факел его давно догорел, но идти было вполне возможно: камни почти не подворачивались под ноги. Нащупывая палкой дорогу и изредка касаясь другой рукой стены, беглец уверенно продвигался куда попало. Внезапно впереди возник завал. Пошарив вокруг, Никеша убедился: тупик. Можно было пойти назад, поискать боковые ходы, но он решил остаться на месте, ибо подозревал, что за ним отправят погоню. Чекисты, они такие: ни за что не отстанут. Усевшись за удобным камнем на местечке поровнее, Никеша снял автомат с предохранителя и принялся ждать.

Сержант Кукин шел за рядовым Нечипоруком, держащим на длинном поводке Шуршика. Замыкающим был рядовой первого года службы Григорьев. Все были вооружены ППШ, а у Кукина была ещё и граната. Через каждые сто шагов он перекладывал жужжащий старенький фонарик-динамку в другую руку, ибо непрерывно давить на тугую пружину сильно утомляло руку. Шуршик уверенно шел по следу, да это и не представляло труда: тоннель был почти прямой и по дороге встретилось всего два ответвления. Ответвления пес игнорировал. Периодически все останавливались и чутко прислушивались. Ни звука! Тогда начинали осторожно двигаться дальше. Понадеявшись на собаку, Кукин решил идти в темноте, приказав Григорьеву отстать на двадцать шагов, чтоб не наступал на пятки. Внезапно Шуршик остановился и едва слышно заскулил. Туннель здесь слегка заворачивал вправо.

– Он где-то близко! – шепнул Нечипорук на ухо командиру.

– Ложись! – приказал тот, тоже шепотом.

На секунду включив фонарь, он жестом показал Григорьеву: на пол!

Никеша услышал шорох шагов и почуял запах псины. Собака! Это плохо. Она и в темноте видит, и двигается быстрее человека. Стрелять придется наугад… Прикинув расстояние, он направил автоматное дуло так, чтобы пули полетели сантиметрах в сорока от пола.

– Эй, Никишин! Сдавайся! – донеслось из темноты всего шагах в сорока, – Даю минуту! Не захочешь сдаться по хорошему, буду стрелять, ибо живым тебя брать не обязательно!

Никеша ничего не ответил. Палец его замер на спусковом крючке.

Глава седьмая

Отсчитав шестьдесят ударов сердца, Кукин шепнул Нечипоруку:

– Пускай Шуршика!

Тот, буркнув «Угу!», отцепил карабин от ошейника.

– Фасс!

Пес рванулся вперед – и тут же раздалась автоматная очередь. Визг собаки подтвердил, что пули попали в цель.

– Ёпэрэсэтэ! – выругался Кукин и Нечипорук его поддержал.

Оценив расстояние по вспышкам выстрелов, сержант решил с преступником не церемониться. Толкнув Нечипорука назад, туда, где затаился Григорьев, он швырнул гранату и распластался на полу, зажмурившись и плотно зажав руками уши.

Грохнуло! Рвануло!

Скорчившийся за своим камнем Никеша оглох и ослеп, но осколки его не зацепили.

Кукин же, светя фонариком, прыгнул вперед, держа автомат одной рукой. Вот он, вражина! Длинная очередь полоснула цель крест-накрест. Все было кончено.

Переведя дух, сержант громко позвал:

– Ко мне, бойцы!

Раздался радостный топот сапог.

Кукин посмотрел на часы: операция заняла час и сорок минут. Всего двадцать минут, чтобы успеть вернуться на поезд! Пнув ногой труп Никеши, он приказал:

– Рядовой Григорьев! Возьми автомат! Нечипорук! Отрежь голову! Целиком тащить эту падаль некогда – опоздаем нахрен!

Нечипорук неохотно исполнил приказ и, завернув трофей в клок рубахи, доложил:

– Готово, товарищ сержант!

– Тогда, живо уходим!

В пещере остался обезглавленный труп уголовника-рецидивиста и Шуршик, отдавший жизнь во имя торжества закона.

Выбравшись из пещеры, все трое бегом помчались к поезду. Всего за минуту до отправления задыхающийся Кукин ввалился в штабной вагон.

– Товарищ… старший… лейтенант!

– Ну, что!? Говори толком! – вскочил тот.

– Вот… – прохрипел сержант, плюхая узелок с головой на стол.

Васильев склонился, размотал окровавленную тряпку.

– Ага! Никишин Андрей Петрович, он же Суханов Степан Сергеевич, он же Худайбергенов Рафик Амангельдыевич, тысяча девятьсот шестнадцатого года рождения… Дело можно закрывать!

Обернувшись к Кукину, объявил:

– Благодарю за службу! Свободен!

– Служу Советскому Союзу! – вытянулся служивый, – Только… это… товарищ старший лейтенант… насчет отпуска…

– Вы не в церкви, товарищ сержант, вас не обманут. Вот, рейс закончим…

Поезд, разгоняя лучом прожектора темноту ночи, двигался на восток. Перед полуночью Таня вошла в лазарет и по очереди осмотрела пациентов. Увы! Варнава не подавал признаков жизни. С чего бы ему помирать? Заглянув под одеяло, она увидела пропитанный кровью матрас. Поняла: кровопотеря… С сожалением закрыв ему глаза, Таня осмотрела Жухлого. Тот спокойно спал после инъекции морфия. Четверо тифозных также успешно боролись с болезнью. А, вот, иностранец, тот помер! Ни дыхания, ни сердцебиения!

Вздохнув, Таня сделала запись в истории болезни. Два мертвеца за сутки! Закончив бумажную работу, она отправилась в штабной вагон.

Васильев сидел там, дымя папиросой и яростно карябая в спецжурнале вечным пером. Он описывал эпизод побега и принятые меры, приведшие к победе, в смысле, поимке двоих беглецов и ликвидации третьего. Выходило вполне хорошо, не придерешься!

– Чего тебе? – обернулся он в вошедшей Тане.

– Да вот, двое умерших… надо бы с поезда снять.

Инструкция предусматривала избавление от умерших заключенных при первой же возможности.

– Кто?

– Варнавин Семен Михайлович, двадцатого года рождения, и Тики, Джим, двадцать пятого года…

Васильев выругался.

– Трое, блин! Ну, дела!

– А третий-то кто? – нахмурилась Таня.

– Да этот, хитрец, который в пещеру пытался смыться. Застрелен при задержании…

Васильев взял внутренний телефон и связался с машинистом:

– Алё! Авдеич? Васильев… Слушай, где мы сейчас? Ага… ага… Через полчаса, значит? Ну, добро!

Обернувшись к Тане, пояснил:

– Масловка через полчаса. Там и сдадим трупы.

Голову Никеши он решил сохранить, чтобы завтра показать начальству в Омске. Для этого он уложил её в фанерный посылочный ящик и засыпал солью. На убитых бойцов охраны инструкция не распространялась, их похоронят, как положено, в Омске.

Если бы из-за побега не задержались почти на три часа, то Масловку бы проехали, и покойников снимали бы с поезда только в Омске.

Масловка была маленькой деревней, полустанком на Транссибе, где можно было набрать воды. Других удобств и услуг не было. Начальнику станции Лукину Васильев радировал, предупредив, чтобы тот был готов принять и захоронить два трупа. Лукину это сообщение настроение не повысило, скорее, наоборот: сами посудите, вместо того, чтобы отдыхать, придется среди ночи заниматься организацией похорон, хотя бы и по самому низшему разряду!

Паровоз, пропыхтев «чух-х, чух-х-х… чух-х-х-х…», остановился. Бойцы проворно сгрузили два завернутых в брезент тела на перрон. Лукин уныло принял у Васильева сопроводительные документы.

– Хоть бы парочку бойцов дали, помочь могилы рыть, товарищ старший лейтенант! Или, лучше, тройку! – жалобно посетовал он, – Где я среди ночи людей возьму?

– Некогда, брат, мы и так на три часа из графика выбились! – сожалеюще развел руками Васильев, – Ты пьяниц местных задействуй. Я, так и быть, литр спирта выделю.

– Два! – попытался торговаться Лукин, имея в виду отжать один литр в свою пользу.

– Ладно, полтора, – свеликодушничал Васильев,

Он повернулся к Тане, стоящей неподалёку:

– Татьяна Михайловна! Выдайте начальнику станции полтора литра ректификату… для медицинских целей!

Фельдшер со вздохом завела глаза, но приказ выполнила.

– Пошли тебе Бог, дамочка, жениха хорошего! – истово пожелал ей осчастливленный железнодорожник.

Васильев, услышав это, крякнул и подкрутил усы.

Все запрыгнули в вагоны и поезд тронулся.

Лукин сдвинул фуражку на лоб и крепко почесал затылок. Перетащив мертвецов в сарай с помощью путевого обходчика, дал тому задание:

– Ты, вот, что, Федотыч, найди кого-нибудь могилы-то рыть. Телегу тоже организуй. А я вам за это литр медицинского!

Федотыч, пьющий человек, счел обещанную плату более, чем достаточной, и исчез во мраке. Спустя час он вернулся с дальним родственником Демьяном, крепким дядькой лет тридцати, и телегой, влекомой престарелой кобылой Лягвой.

Почуяв мертвецов, Лягва забеспокоилась, заржала. Демьян замахнулся на неё прутом:

– Стой смирно, падшая женщина, не то заткну глотку конским органом размножения, ты, испачканная калом самка собаки!

(Так прозвучал бы перевод его слов на литературный русский язык!)

– Нешто, справитесь, вдвоём-то? – заботливо поинтересовался Лукин, глядя, как мужики грузят тела.

– Ничо! Земля у нас лёгкая. А литру на троих делить тяжело, тама дробь получается, а я в школе с дробями не дружил! – усмехнулся Федотыч.

До деревенского кладбища от станции было километра четыре. Взяв с собой лопаты и фонарь «Летучая Мышь», все трое отправились туда, предварительно приняв в организмы по сто граммов. Не то, чтобы они испытывали страх, а так, для твердости руки и пущей бодрости. Добрались меньше, чем за час. Разметили место, принялись копать. Кресты и пирамидки, увенчанные пятиконечными звёздами, отбрасывали причудливые шевелящиеся тени. Совсем близко ухал филин. Оставшемуся у телеги Лукину было неуютно, и он выпил ещё сто граммов. Внутри захорошело, и ни мрак ночи, ни два покойника в телеге, ни дурак-филин больше не беспокоили.

Через час с хвостиком, когда он уже клевал носом, задрёмывая, землекопы вернулись.

– Готово, товарищ Лукин!

Они взяли труп Варнавы и понесли. Лукин освещал дорогу. Опустив ношу в не такую уж и глубокую (не более метра) могилу, и засыпав землёй, вернулись за вторым мертвецом.

– Ух, и тяжелый же! Вдвое против того! – посетовал Демьян и присовокупил несколько междометий и народных выражений.

– Ага! – подтвердил Федотыч, человек пожилой и отнюдь не богатырь, после чего добавил более обширный комментарий, тоже из народный выражений.

На полпути остановились передохнуть, положили мистера Тики на землю. Край брезента завернулся и стало видно лицо.

– Слышь, кум! Татарин, вроде? – нагнулся поближе Федотыч.

– Точно, татарин! – подтвердил Демьян, – Товарищ Лукин! Он татарин!

– Ну, татарин, ну, и что? – ворчливо отозвался Лукин.

– А то! Кладбище у нас православное! Как татарина нерусского хоронить?

Лукин, которому очень хотелось закончить это неприятное дело побыстрее, обозлился:

– Ты мне религиозную пропаганду прекращай! Нынче все равны! И русские, и татары. Ишь, дискриминацию разводит, мракобес!

Ученое слово слегка поколебало «мракобеса», но он твердо стоял на своем:

– Не будем мы нехристя на нашем кладбище закапывать! Верно, Федотыч?

– Ну! – кислым голосом подтвердил путевой обходчик, между нами говоря, не посещавший церковь уже лет тридцать.

Лукин начал терять терпение и с трудом сдержался, чтобы не разразиться грязной бранью. Только помянул матерей Демьяна и Федотыча в причудливом контексте.

– Ну, и что вы предлагаете?

Мужики почесали в затылках.

– Чего, чего… За оградой похороним, во! – рубанул воздух ребром мозолистой ладони Демьян, – Так-то правильней будет!

Федотыч только вздохнул. Перспектива снова корячиться с лопатой его отнюдь не радовала, но перечить Демьяну он не решился.

– Да пёс с вами, ройте, коли охота! Только я ни грамма не добавлю! – индиффирентно заложив руки за спину, заявил Лукин.

Джима оттащили за пределы кладбища шагов на полсотни, туда, где начиналась тайга. Могилу вырыли совсем уже неглубокую, меньше метра. Лукин не настаивал. Джима опустили на дно ямы и наспех закидали землей.

– Супесь, однако, – пояснил, неизвестно зачем, Демьян.

Лукин воткнул в ногах свежих могил таблички с написанными химическим карандашом номерами дел и фамилиями. Затем все трое сели на телегу, выпили по сто пятьдесят граммов на помин душ неизвестных покойников и за успешное окончание работы. Закусили хлебом с салом и вялыми солеными (прошлогодними) огурцами.

– Н-но, Лягва! – прикрикнул Демьян, шлепая кобылу прутиком по крупу.

Лошадь покорно повлекла телегу в деревню. Небо на востоке уже посветлело.

Так Джим Тики был погребен заживо!

В маленькой избушке, в тайге, жила-была бабка Комариха. То-есть, так звали её окрестные крестьяне, пардон, колхозники, ибо настоящего имени никто не знал. Сколько ей лет – тем более. Появилась она вскоре после отступления Колчака, но кое-кто утверждал, что и при царе её видел. Тёмное, короче, дело.