Стиходворения

у того рубцы от кофт,

от петли лоснится шея.

И хрипит с утра петух

так обыденно и плоско –

будто тщетность слов-потуг

возвратилась отголоском.

31 ДЕКАБРЯ

Окончен год до срока,

промчался день за час.

Мы снова делим бога

на целое и часть.

Мы добавляем лица

в великий телефон,

и вечный список длится

на тысячи имён.

Сегодня фейерверком

надежд сверкнут глаза

и, как под Кёнигсбергом,

орудий грянет залп.

А завтра русской болью

охрипший в пире бронх

у выдоха отмолит

последующий вздох.

ХОККЕЙНЫЙ РЕПОРТАЖ

Потеет лёд.

Туман рябит в глазах.

Горит лицо от ледяных булавок.

Пятно зевак,

вибрируя в басах,

с безумным треском разговевших лавок

нависло взглядами слезливых попрошаек.

Гол не спешит.

Его настанет час.

Не выполнен размах кувалды клюшкой.

На развороте высек каланча

рубанком ног узорчатые стружки,

вратарь поймал заветный диск в ловушку.

А лёд орёт,

скрипит во всю гортань,

его коньками режут по живому…

Настырный форвард совершил таран,

бросаясь на ворота, словно в омут,

но был зажат, придавлен и отторгнут.

Проход по флангу,

пас из-за ворот.

Отскок. Удар. Зажглись ворота красным,

от децибел готов порваться борт

в трибунном приступе хоккейной астмы.

Судья показывает к центру властно.

Табло трепещет,

косится упасть,

мелькают цифры, эпизоды, лица,

десятитысячно раскрывшаяся пасть

пришла игрою нынче насладиться,

где чемпион обыгрывает вице…

СЛАЛОМ

Где облако спешит за ворот

в изломанности горных хорд,

осовремененный Суворов

обозревает переход.

Здесь цепь озёр: за блюдцем блюдца,

каймой врезаясь в берега,

о камнепад нещадно бьются,

летя в лавинный перекат.

Босыми пятками рассвета

примят к вершине эдельвейс,

и луч, меридиан разведав,

снегов утяжеляет вес.

Тут лепет утра уши лепит…

Шале стремится напролом,

когда по трассе русский лебедь

альпийский воздух бьёт крылом.

ШИФОНЬЕР

И я рождён был между двух огней:

Земля и Воздух – вот мои стихии.

Зимою раскалённым суахили

я изморозь проплавлю на окне.

Как будто город сном не утечёт

в сырую Лету мёртвого артикля.

Я наблюдаю, как моим картинкам

музейный штиль уже ведёт учёт…

А ветер, наигравшись в провода,

срывает фантик с приторного века.

Шуршат года листочками на ветках

и жизнь мою спешат земле отдать.

Степному небу грезится ковыль –

должно быть, небо тоже полукровка…

Печальных истин мятая коробка

пылится в шифоньере головы…

* * *

Не поезд Анну красит, –

но катится трамвай

отточенною фразой –

под дребезжанье свай.

Куют колёса гомон,

звенит прямая речь

в предчувствии знакомом

смертельных телу встреч.

Теперь за все цитаты

расплатится с лихвой

уже известный автор,

упав на мостовой.

МОЙ АНГЕЛ

Гале

И шум и свет, и день мой нараспах,

и зеркала усмешка обезьянья,

и голова, так жаждущая плах

беспамятства, глумления, зиянья,

и звон чугунной мысли впереди,

и жадный зов сосущей клетки плоти –

мои потусторонние вожди,

что так ещё меня и не проглотят…

Живёт дыханье, всё ещё живёт,

тобой хранимо, ангел мой небесный –

за вещим бормотанием высот

одной тебе понятной льётся песней.

Прости, что ты ждала день ото дня,

вся в горечи, любовью убывая,

но омывала каждый раз меня

твоя слеза, что капля дождевая.

Живёт ещё дыхание в груди,

и времени – на вечность и пол-лета…

Веди по васильковому пути

безумца, предсказателя, поэта.

ПОДВОРОТНЯ

Привет тебе, суровый понедельник!

Должно быть, вновь причина есть тому,

что в подворотне местной богадельни

тайком ты подворовываешь тьму.

И клинопись с облезлой штукатурки

на триумфальной арке сдует тут.

Здесь немцы были, после клали турки…

на Vaterland могильную плиту…

Теперь же неуёмная старушка

с бутыльим звонцем – сердцу веселей –

все мыслимые индексы обрушит

авоською стеклянных векселей.

И каждый здесь Растрелли или Росси,

когда в блаженстве пьяном, от души,

на белом расписаться пиво просит

и золотом историю прошить.

* * *

Живу. И видит Бог… Конечно, нет.

Имеющий глаза да не увидит.

Как написал дряхлеющий Овидий –

о, как он интересно написал…

По выходным безвыходность гнетёт.

Заматеревший март ручьями полон…

До вечера капель играет в поло,

а ночью Марко ищет, где восток.

Когда же перемелются снега,

на суточном дежурстве мне по рации

ты передашь, должно быть, друг Гораций,

что завтра будет лучше, чем вчера…

* * *

Забалдев под болдинскую осень,

заварю иголки кипариса:

заходи чайку попить, Иосиф –

неба умирающего писарь.

Посиделки с классиком поэту

как не помянуть тоскливо-броско?

Потому в Венецию поеду,

или где там похоронен Бродский?

Только в эту шалевую осень

ошалеть другим придётся строкам –

водки заходил напиться Осип,

чтоб согреться под Владивостоком…

* * *

За облаками вёрсты наверстай –

где с песней, выдуваемой в хрусталь,

стоят, в своей красе непогрешимы,

замёрзшие в девичестве вершины,

где усачом у терекских излучин

закат до посинения изучен.

Там изобилье в роге у Вано

на вкус и цвет: как выпить дать – вино.

А горные и торные козлята

под ноги сыплют огненные ядра,

и тратится к подножию Казбек

на эха перепуганного бег.

АНКА

И вечер на тебя немного укорочен,

и ложу египтян завидует Прокруст,

и колотушкой лба сияет околотчий,

о косяки дворцов раздаривая хруст.

Не слышен ход небес, веление царёво –

принцессу не будить на месяц Рамадан,

пока безумный март Алисою зарёван,

и розы февраля царапают майдан.

И рвётся из цепей тоска цепных реакций

ядрёным ноябрём с Авророю в капкан.

Заря ещё красна с пальбою пререкаться,

когда на Ильича картавится Каплан.

Задушенный Кавказ умоется снегами,

Остапу надоест промышленный Провал.

И если я не прав, возьми в ладонь не камень,

а вычурный наган и ущеми в правах.

И вечер на тебя немного укорочен,

и ленточки твои заплетены в «Максим».

Встречай и напиши о стрёкоте сорочьем,

ресницами в крови на карту занеси…

* * *

Возьмёшь стихотворение кряхтя

и тащишь на тринадцатый этаж:

полтинничек – за лестничный пролёт,

а можно и немного доплатить.

На третьем – разминёшься с алкашом…

на пятом твой законный перекур –

и в жалостную банку из-под шпрот,

как милостыня, бросится бычок.

Ступени стонут, проползая вниз,

плечу от лямки адски горячо,

но, перья просыпая за собой,

с напарником тягаешь этот текст.

И падает на ногу строгий смысл,

и рифмы оглушительно трещат,

потом у поворота на восьмой

перилами карябаешь строфу.

Настойчиво названиваешь в дверь –

хозяйка в псевдонорковом манто

(литошного надмирья старожил)

почила…

…не успели донести…

* * *

Утром мама взорвёт небеса,

а затем подожжёт и подушку.

Как об этом, скажи, не писать,

если их мчс не потушит?

И в столичных духовках метро,

злопыхателям местным на радость,

на глубинах пропащих – и то –

увеличится вверенный градус.

Как на это, скажи, мне смолчать

и умерить дозорный хрусталик,

если есть и слеза, и свеча,

если мамины руки устали?

И тряпичное бьётся окно

о бегущие тучи дюраля…

Разве выдержит небо его,

где стекло ещё не протирали?

ТАМ

Там ещё пишут…

Это когда

водят палочкой по бумаге.

Ищут пищу,

ра-бо-та-ют –

странный обряд ушедшей магии…

Там ещё солнце – железный диск –

лязгает по небосводу,

и неуёмный рассвет-садист

в тёмные окна воткнут..

Там ещё жив благодатный звук,

но не посредством речи,

просто ружьё, сжевав кирзу,

сердце дробинкой лечит.

Там ещё можно куда упасть…

В перистых тех хоромах –

время спрессовано в лучший пласт,

в котором слова хоронят.

* * *

Там меня пишут вензелем до вершин.

Там обо мне явно слагают вирши,

как я тринадцатый подвиг не совершил:

взял – из игры и вышел.

А было что вспомнить: лев под рукой немел,

гидра кончалась при головообмене…

Вепрь и лань, бык, что всегда имел

критские бабки не в моей ойкумене.

Страсть как смешно видеть сады Гесперид:

в яблоках кони двигают взмыленный перед…

Ворон, бывало, взгляд свой в тебя вперит,

словно в печёнку вонзает медные перья.

И проезжаешь Дербышки, как царство теней,

кладбищ в округе – что фиников в Палестине:

это как слепленный плач на еврейской стене,

что вместе с мамой моей в катафалке остынет.

* * *

Там, в голове, зреет яйцо ума:

птенчик готов клюв за идею щерить…

Полной когда станет твоя сума –

вместе со смертью мудрость раздавит череп.

И вознесёшься, и упадёшь опять,

в общем-то, спя, если на самом деле,

крылья свои о небо опять дробя,

кровью и телом завтракая недели…

Пережуёшь, переживёшь глагол,

на ночь вином не позабыв причаститься,

и улетишь в зарево, где щегол

лузгает звёзды, сплёвывая зарницу.

АКРОСТИХ

Говори на пурпурном наречье,

Абы молча не сиять в пролёт.

Легче льна, бегонии далече

Изумруд небесных глаз пройдёт.

Наплетя с три короба, вериги

Абажур лубочный оплетут –

Быть бы мне коперником великим

У русоволосых амплитуд,

Луч ловить провидцем окаянным

Аккурат длиннотой медных строф,

Трепетно в пространственные ямбы

О(I) Rh(-)

Выпуская медленную кровь.

А(II) Rh(+)

АМЕНХОТЕП ИВАНОВИЧ

За артефактом Мемнона на питерском листе

Аменхотеп Иванович загадочно блестел.

Молчанием взбешённого, но мудрого леща

он расползался буквами, по клеточкам треща.

Он волновался волнами наждачными Невы,

сопел, жестикулировал и разве что не выл.

И грудью синь взрезая, как сердцем на ухаб,

багровыми подтёками рассвета набухал.

А в это время в сладости омытых кровью фикс

всё клянчил взгляды каверзно озябший утром сфинкс.

ЗОДИАК

Как будто бы рождённый в Бутово,

с ватагой местных забияк,

свинчаткой бил и день опутывал

неумолимый зодиак.

Ломая крышам переносицы,

как сумасшедший городской,

он февралём отчаянно носится,

убийства выдав гороскоп.

И лезвие стремится месяца

исследовать года орбит –

астролог ли так с жиру бесится,

что просыпаешься обрит

и ждёшь суда его сурового,

дичась хромированных скоб,

когда, пространство изуродовав,

тебя увидит телескоп.

ЕГИПЕТ

Фараон наш страшно горд –

он офонарел.

Третий месяц каждый год

бесится Хефрен.

Пропечёт воловий бок

вспыхнувший восток.

Медью выкованный блок

делит день на сто.

Бич хвоста сшибает мух,

мылит важный зад,

за Осирисом во тьму

прячет раб глаза.

Глыбы приняв с кораблей,

спин не разогнуть.

Солнце тащит скарабей

до утробы Нут.

Волокуш ремни тяни,

дохни от плевка…

Сесть бы где-нибудь в тени,

потянуть пивка.

Но на площади Тахрир

не в почёте спирт,

сонный Ра в чаду охрип,

и Мубарак спит,

помня истины завет

древних пирамид:

человеку человек –

вечный брат и гид!

ПРИТЧА ВО ЯНЦЗЫЦЕХ

Я от жёлтого ливня тебя не спасу,

хворостиной по спинке до дома пасу.

Ты Сибирь, как гранату, кидая,

пей зелёные травы Китая.

Отличай, если хочешь, Рембо от Рабле,

и пока ты на пьяном плывёшь корабле –

я тебя приласкаю по скайпу

от шиньона до красного скальпа.

А в соломенной шляпе седой мандарин

говорит языком привозных мандолин,

и елозит на джонке Лолита,

пропадая в стране целлюлита.

Ничего не осталось от двух ойкумен –

потому что живём мы в аду перемен.

Покурить бы зелёного чая,

бытиё из себя исключая.

За Урал краснозвёздные мечты мечи

или просто тибетскою тайной молчи,

в быстротечной могиле Чапая

от прилива крови утопая…

* * *

В день бездумный и промозглый

от глубин весенних чащ

до костей и вглубь, до мозга,

воздух длинен и кричащ.

Ветер в хлопотах довольных

дни и ночи напролёт

звон от струн высоковольтных

в шапку ельника кладёт.

И, похрустывая веткой,

к жгучей радости крапив,

шаг зари в обувке ветхой

по земле нетороплив.

ЦВЕТМЕТ

Мой пламенный философ, – карантин!

Ещё ты помнишь фа́нтомное жженье,

ведь кабель, что, как жизнь, под напряженьем,

на кисть тебя вчера укоротил.

Но, вырастая в глиняный колосс,

по рельсам ты блуждаешь без утайки

и, возле шпал откручивая гайки,

назавтра пустишь поезд под откос.

И, сердце метанолами храбря,

нажатием моих нелепых клавиш

в лесу ты август, как резину, плавишь,

надеясь добрести до октября.

Вот камень, что алхимиком готов:

смотрите, если кто-то не заметил –

сгущенье алюминия и меди

даёт в итоге золото годов.

* * *

Не о том я пока пою,

строки кровью своей пою,

и они набухают в плоть,

как Господь.

В то, что пишешь, и сам не верь –

сердце заперто, словно дверь,

а ключи высоко звенят –

глубоко в меня.

Это было и будет так:

ночи синей дерёт наждак,

вместе с кожей за стружкой слов

обнажает зов.

И шепчу я на свой ушиб

и в воде, и в огне души –

за дуду мою да рожки

утопи! сожги!

Отрывается календарь,

стих кружится куда-то вдаль,

по нему я – как по жнивью,

но ещё живу.

* * *

Колодезная рябь –

на хруст, как всхлип ребёнка,

пелёнка рвётся тонко

о льдинку ноября,

где огненный сазан,

набухнув пухлой брюквой,

мелькнёт нелепой буквой,

плывя реке в казан.

Раз так заведено –

в круги проплыть от камня,

что в Лету гулко канет,

ударившись о дно.

Моря спадают ниц,

к луне отходят воды,

и кесарь время водит

по лону рожениц.

НЕ ВЕРТЕР

Сегодня жгут венки осеннего родства…

В поношенном фуфле служитель культа,

от тяжести метлы до прутика устав,

размешивает грязь, что чистый скульптор.

Ваятелю бы сесть, пивка перемешать

с тем, что до десяти теперь «не катит»,

но с грубого смешка – стоящего мешка –

он далее по тексту тачку катит.

Валяй, тащи её – бреди себе сизиф,

на труд твой наплевал дождливый город,

но в странный день родства – ты молод и красив,

пока ещё асфальтом не расколот.

С пылающим венком по скверам и садам

лети в свою бессмысленность, как ветер.

Слова твои я всем, конечно, передам,

что Вертера не будет. Рифма – верьте.

ДОКУМЕНТ MICROSOFT WORD

Через всё, что в жизни разбивалось,

а потом и склеивалось хоть –

мыслью сердца протекала алость

в кровь чернил и А4 плоть.

Через всё, что я любил и видел,

жаждал, но ещё не понимал,

возродится в Wordе новый идол,

честен в правде, пусть пока и мал…

Только так: мучительно, но верно

новый проворачивает лист

ось стихов, томившихся от скверны

строк, что мне совсем не удались.

О.М.

Если тёмный огонь отразится в ступенях воды

и как медленный конь истоптавший воронеж до дыр

захрапит на сарай перекинувшись к крышам домов

значит грешник за рай навсегда умирать не готов

значит крестик сдавил изнурённую впалую грудь

значит в отклике вил не мятеж а призывы на труд

и горит огонёк у Матрён и задумчивых Кать

что взбирались на трон дабы семя мужское схаркать

значит встанет герой королевич степей и мотыг

за крестьянство горой продлевая столыпинский стык

на фонарных столбах на голгофах на детских плечах

кому в лоб кому в пах раздавая земную печать

потечёт от лампад долгожданный невольничий свет

от злодеев и падл заискрится знакомый завет

и пройдётся шатун по сибирским когтям-городам

разменявший версту на слова что я вам передам

ибо это во лжи искривляет огонь времена

потому что ожив наша память к бесчинствам смирна

и с обугленных уст у продлённого в вечность одра

алчный Молоха хруст омывает прямая вода

ИНОРОДНАЯ ВЕЩЬ

Перейдя на запретный язык,

потрясая основы,

плавишь горлом немые азы

в клёкот странный и новый.

И когда инородную вещь

больше выплакать нечем –

голос твой вдруг становится вещ,

буквы разве что мельче.

* * *

Где истина высоколоба

и смысл печально глубок –

как гром среди ясного нёба,

язык попадёт на зубок.

Откуда, откуда, откуда

под утро в душе холодок –

как предвосхищение чуда

пока не услышанных строк?!

* * *

Земля – это белая точка

и – вдруг – наплывающий шар,

на клеть голубого листочка

упавший, ушедший пожар.

И снова – сиянье, горенье

над пропастью светлых скорбей,

где Землю, как словотворенье,

покатит поэт-скарабей.

* * *

Найти строкой ещё немного

пока неведомых имён,

где данным от рожденья слогом

навечно был ты заклеймён,

где в страшной замкнутости круга,

растянутые, как вода,

слова влюбляются друг в друга

и расстаются навсегда.

* * *

Проклюнется день в скорлупе одеяла

и вдруг закурлычет во весь голосок

в захлёбе весны, что с утра обуяла

шкварчащего солнца утиный желток.

И щебет щербета, и патока неба,

и тёплая горстка апрельских семян

заменят колючие чёрточки снега

на птицепись звонких времян.

* * *

От овечки до агнца шаг.

Вынул нож и кадык перерезал.

Вот и время по темечку – шарк!

Отдохни, мол, набегался, резвый.

Под тенёчком лежать хорошо –

здесь в меня прорастает осина…

И трепещет её корешок,

наполняясь разумною силой…

ИЗ ЦИКЛА «РЕЧНОЕ»

1

И меня в эту жизнь засосёт

по колено, по локоть.

Плавниками проросший осётр,

буду Волгу я лопать.

Судаком посудачу на дне

о превратностях ила,

где блесна размотавшихся дней

в мои дёсны входила.

2

Если вечер нанизан на месяц,

как червяк на крючок рыбака,

ничего твоё время не весит

и наживка уже глубока.

Рыбье сердце заноет в грудине,

лопнет мир, как огромный пузырь.

Жизнь, всплывая к небесной ундине,

не разжалобит звёздный пустырь.

3

Где в стакане ныла челюсть,

плыл карасик подбоченясь.

Выпив всю в стакане воду,

обрети, карась, свободу.

И качнутся образа

прямо в мёртвые глаза.

А огарком от свечи

обожжёт – хоть закричи.

ИЗ ЦИКЛА «БОЖЕСТВЕННАЯ ПРАВДА»

Галине Булатовой

1

Расписались на форзаце правды –

между нами не осталось тайны.

Утром в сквере повесть листопада

близоруко мы с тобой читаем.

От любви – сильнейшей в мире магии –

вспыхнем и взлетим в пределы рая,

пусть ни на холсте, ни на бумаге

так уже никто не умирает.

2

День отстукан гулким ундервудом,

но из текста вычеркнуты главки,

и лучом багровым – жив покуда –

внесены божественные правки.

Высохла чернильница заката,

томик звёзд упал на дно колодца –

утром с красной строчки миокарда

слово человечее забьётся.

3

Не с Евтерпой – но трепетной музой,

королевой полночных стихий,

обретя долгожданные узы,

я прошу, несмотря на грехи:

и по ту вертикаль, и по эту

на небесных весах обнови

безграничное счастье поэта –

невесомое чувство любви.

4

Смотреть с тобой японское кино,

вдыхать слепой восторг цветущих вишен

и кукурузой пачкать кимоно:

сидеть, глядеть и будто бы всё слышать,

но кроме нас не видеть ничего,

забыть, что мир изменчиво юродив,

лишь пальцами читать твоё плечо –

как женственности вечный иероглиф…

ИЗ ЦИКЛА «НЕБО»

1

За минуту до гудка

из трубы фабричной

дым ленивый три витка

делает привычно

и ползёт до верхних сфер,

намекая ночи,

чтобы главный инженер

звёзды обесточил.

2

Не ходите в сапогах по небу,

облака затаптывая в пыль,

нагибайтесь под рассветом медным,

чтоб о Солнце не разбили лбы.

Ничего не трогайте руками:

хрупок мироздания клочок.

На подошве занесёте камень –

у Атланта вывернет плечо.

3

Перегорело Солнце в зале,

и, наспех подставляя стул,

Альдебаран мы в руки взяли –

рождаем новую звезду.

Минута до великой вспышки

за мглою кроется веков.

Узнай, поэт, как время дышит

для вдохновенных дураков!

4

ТУНГУССКАЯ ШВЕЯ

В игольное ушко Вселенной

кометы вдевается след,

стежками сшивая мгновенно

мерцающий холодно свет.

Сегодня ли Землю угробят,

когда на проплавленный лёд

меж Леной и вспененной Обью

шальная заря упадёт?

5

В облака вонзая когти,

мимо городов,

режет воздух геликоптер

махами винтов.

Он добычу снова сыщет

для себя и в дар –

не останется без пищи

старенький ангар.

* * *

Тиха и прозрачна осень,

и хрупок полёт листа,

который стремится, оземь

ударившись, вещим стать.

И так бесконечно немо

в желании долг вернуть

многопудовое небо,

упавшее мне на грудь…

* * *

Небо с водой не дружит –

те же цвета, но речь

синюю речку душит,

в душу спеша затечь

громким хмельным потоком,

молнией и слезой –

водит под мокрым током,

слепит сухой грозой…

ИЗ ЦИКЛА «НАРНИЯ»

1

ПОДСНЕЖНИК

На ферме работаешь в Нарнии

и думаешь, что не умрёшь,

но встретишь эльфийскую армию –

и замертво падаешь в рожь.

Теперь тебе днями загробными

земле колыбельную петь

и маленький хлеб под сугробами

весенним детишечкам греть.

2

Чёрный поросёнок Игорь –

ты бессмертен, не умрёшь,

не проткнут тебя острой пикой,

не засунут в тебя нож.

И глаза твои бесконечные

будут вечно в хлеву светлеть,

потому-то и мне, конечно,

ничего не узнать про смерть.

3

КАМО ГРЯДЕШИ?

два лаптя до леска ход от хат

распознав вороньё да во птах(ах!)