Блабериды

Где-то внутри я желал этой болезненной определённости, возможности пожалеть себя или сказать, что меня не так-то просто сломать. Я мечтал о новых горизонтах, и вакансиях, и пьянящих первых днях на новом месте. В глубине души я был не против уйти и даже мечтал об этом.

Но Лушин… Этот выбор между мной и Лушиным оскорблял. Он приводил в бешенство.

Боря Лушин пришёл в редакцию позже меня. Ему было за сорок, но поначалу он казался слегка обрюзгшим ровесником. Он обладал искусством втягивать тебя в разговор кажущейся простотой манер, а потом становился хвастливым и высокомерным. Нудно и подолгу, с таинственной недосказанностью, он объяснял, как здорово перепланировал квартиру и как сам установил спутниковую тарелку, рассчитав правильный угол.

Он делал многозначительные паузы. Его мысль нужно было читать между строк. Лицо как бы спрашивало: «Ну, понял, да?», хотя ты ничего не понял и даже не знаешь, зачем тебе это понимать.

О пластиковых канализационных трубах в ванной он говорил со значимостью, будто речь шла о возведении Эйфелевой башни.

– Т-образное соединение и нахлёст, понимаешь, да? – хлопал он своими плотными пальцами крест на крест и ждал реакции. Убедившись, что ты не понимаешь даже элементарных вещей, Боря разжёвывал и про Т-образные соединения, и про нахлёсты.

Поскольку Боря мог выпить много, но почти не пьянел, и тем более не становился легче Борин характер, его избегали на корпоративах и прочих мероприятиях. Там он обычно ходил развязанной походкой и подсаживался то к одним, то к другим, совершенно не замечая насмешек.

Впрочем, некоторые и впрямь считали его интересным и весьма способным. Боря умел себя подать, носил костюмы, держал двойной подбородок чуть вверх и на совещаниях высказывал банальности с таким видом, что даже белая кость, Гриша Мостовой, слушал его внимательно.

Надо отдать должное некоторому чутью Бориса, который умел на важных встречах не досаждать начальству и сдерживать свою велеречивость. Он любил избитые высказывания того сорта, которые не станешь оспаривать ввиду их чрезмерной очевидности, чем создавал вокруг себя атмосферу человека, который что-то да понимает.

– Если редакция отворачивается от читателя, читатель это почувствует и уйдёт, – наставлял он. – Сейчас есть альтернативы, соцсети и так далее. И мы уже давно конкурируем с ними в первую очередь.

Эта миллиард раз повторённая истина преподносилась с той медлительностью, которая гипнотизировала собравшихся, и даже Алик Ветлугин, не терпевший зануд, почти не возражал Боре. Боря и не лез поперек Ветлугина, он лишь обозначал своё присутствие, свою осанку, свою позу, которая как бы требовала кресла пожирнее.

Получился бы из Бори директор? Может быть. Но журналистом он был посредственным. Как лицо заинтересованное, я рискую уйти в крайний субъективизм, но Борина журналистика была бесцветной и навязывала читателю мысль, будто и сам читатель страдает дальтонизмом, будто цвета есть иллюзия мозга.

Впрочем, определённый контингент пользователей находили его статьи небесполезными. Борис умел быть дотошным. Даже его статьи о проблемах ЖКХ звучали, как проповедь, как назидание молодым или попытка автора объяснить что-то самому себе, попытка разобраться во внутреннем мире коммунальных хозяйств. Он любил повествование рыхлое, долгое, без ясной связки абзацев, без смелых фраз и юмора, но с каким-нибудь убойным выводом, вроде «… и пока государство не преодолеет эти проблемы, говорить о формировании гражданского общества преждевременно».

Я никогда не чувствовал угрозы с его стороны. Когда началась волна увольнений, перезрелый фрукт Борис должен был упасть первым. Алик Ветлугин хотел редакции злой, дерзкой и молодой. Но Боря умел поддакнуть, а где-то выразить своё мнение, поданное с некоторой дерзостью, но полностью совпадающее с верховным. Может быть, в нём видели потенциал административного работника и потому оставляли.

Как журналист он не был мне конкурентом. Это казалось мне настолько очевидным, что предположение Олега о выборе между мной и Лушиным вызвало во мне не тревогу, не печаль и не сожаление – досаду. И желание загрызть Борю.

Как мы оказались в одной шлюпке? Как эти две линии пересеклись? Если Алик Ветлугин на моей стороне, то Гриша-то, Гриша, сам неплохой журналист, должен видеть, что речь о сотрудниках совершенно разного калибра. И если уж они хотят продвигать Борю как управленца, выбора между нами двумя быть не должно.

И как некстати в прошлом месяце Борис взял «Журналиста месяца» за текст про трёх отцов, которые в одиночку воспитывают детей-инвалидов. Я не скажу, что это была плохая статья; может быть, это была его лучшая статья.

Этот материал полгода висел у Бори в долгах. Историй предполагалось пять, время шло, Борис пыхтел и, наконец, с горем пополам оформил три.

Редакционный фотограф сделал отличные снимки. Придумали хороший заголовок. Поставили статью на лучшее место. И она, как и положено, вызвала резонанс. Трогательная история о людях, которые не сдались ударам судьбы, сработала так же, как банальные фразы Бориса – её невозможно было оспаривать. Её можно было только хвалить.

Отец Алика, владелец «Дирижабля» Марсель Ветлугин, отметил этот материал, и хотя вряд ли его читал, заголовок, посыл, фотографии и общее гудение сделали своё дело – он публично одобрил работу Бориса.

А ты просто расслабился. Соберись и найди историю не хуже. Тебе не понадобится полгода – ты справишься за неделю и уже в следующую среду возьмёшь «Журналиста месяца».

* * *

С приходом Алика лабиринт стен в редакционной комнате был снесён подчистую, превратив её в ньюсрум, где все шесть журналистов сидели в два ряда, отделённые низкими перегородками. Комната могла вместить и больше, поэтому наша шестёрка оказалась в центре зала на всеобщем обозрении, словно наказанная.

Из замкнутых помещений остался лишь Гришин «аквариум», достаточно просторный, чтобы делить его теперь с Аликом. Стёкла предательски резонировали, когда кто-то громко разговаривал внутри. По тембру стёкол мы примерно понимали, о чём говорят.

В дальнем углу ньюсрума была ниша неясного назначения, словно здесь передумали строить лифт. В нише сидела корректор Людмила Павловна, которую каждый день рожденья кто-нибудь из новых сотрудников поздравлял открыткой с орфографическими ошибками. Утром она вычитывала тексты бесшумно, к концу дня переходила на полушёпот. Со стороны казалось, что Людмила Павловна молится.

Рядом с нишей Людмилы Павловны стояли углом два стола. За первым изредка появлялся Паша-фотограф, который давно – лет пятнадцать назад – служил в ВДВ. Сейчас он был худым, патлатым и косоглазым, но всё равно считался в редакции единственным, кто понимает армию по-настоящему. Несмотря на свои проблемы со зрением, время от времени ему удавались отличные снимки благодаря умению не замечать любые запреты на съёмку, будь то объявление или полицейский кордон.

Стол рядом, самый захламлённый, сисадмин Олег использовал как склад запчастей. Было подозрение, что изгородь из старых проводов и блоков питания нужна Олегу для маскировки того факта, что его компьютер круглосуточно майнит биткойны.

Когда Алик начал свои метаморфозы, заселение в прозрачный ньюсрум стало испытанием для журналистов. Неля, стоя посреди зала, напоминающего колл-центр, сказала: «Теперь у всех на виду ньюсрать будем».

Новые столы с хлипкими перегородками казались чужими. Первые дни мы приходили сюда, как в кабинет следователя, не выдавая себя разговорами и не оставляя улик. Но стерильность помещения сохранялась недолго, и сигналом, вероятно, послужила чашка кофе, пролитая Борисом на вновь застеленный ковролин. Скоро на столах появились сувениры, фотографии, перхоть и пятна, громче стали разговоры. Ньюсрум постепенно стал своим. Теперь даже случайный посетитель видел вывернутое нутро редакции. В первые дни это нутро с гордостью демонстрировали потоку делегаций, которые водил старший Ветлугин.

Мы сидели на огромной линзе ньюсрума и видели, кто чем живёт.

Стол Арины Киржачёвой – самый аккуратный. Рядом с пакетом мюсли сидит плюшевый мишка в сине-белом свитере. Три цветных маркера брошены веером, словно фотограф разложил их перед постановочной съёмкой. По фотографии мамы Арины можно понять причину её собственной полноты. Подаренную нами на 8 марта открытку с формальными пожеланиями Арина до сих пор держит на виду, чтобы не обидеть нас. На дальней перегородке Арининого стола на цветных листах разными шрифтами напечатаны фразы.

«Мир добрый. Я нужна этому миру такая, как есть».

«Люди хотят любви и заботы».

«Любить кого-то не всегда просто. Кто-то должен делать такую работу. Есть только два пути – это путь любви и путь страха».

«Женщина – это самое прекрасное создание на земле. Любите себя и своё тело».

Любить для Арины – работа непростая. Но Арина добросовестна и очень порядочна. Из всей редакции только к ней я испытываю дружеские чувства.

На столе у Нели листы, листы, листы. Листы чистые, смятые, исписанные. Ещё блокноты, россыпи визиток, корытце с отстрелянными гильзами помад и пачка сигарет, которые Неля курит только изредка, например, если перед сдачей материала выключился свет. Пыльная фигурка слона на подставке монитора просится обратно в Индию. Две фотографии Нели, приколотые к боковой перегородке, создают необычный контраст: на одной она дурачится с мужем и похожа на остроносого подростка, на другой, студийной, запечатлена вполоборота с кротким и одновременно твёрдым лицом, что придаёт ей отдалённое сходство с принцессой Дианой.

Галя считает дни до декрета. Счёт она ведёт пустыми баночками йогурта, которые составляет в пирамидки и хранит ради каких-нибудь родственников-садоводов. На её столе есть огромный жёлтый дырокол. Самым личным предметом много месяцев остаётся женский роман в мягкой обложке, заложенный степлером. Книга давится степлером и уже несколько месяцев пытается срыгнуть. Перед клавиатурой брошены Галины очки. Когда Галя снимает их, она слепнет. Она их снимает перед уходом и потому исчезает незаметно, как крот.

Виктору Петровичу Самохину за шестьдесят, и на столе у него есть фотография двадцатилетней давности, где он запечатлён вместе Ельциным, который для Самохина является фигурой почти культовой из-за близости их мест рождения. Якобы родная деревня Самохина находится в 16 километрах от села Бутка Свердловской области. Самохин если и поругивает Бориса Николаевича, то с родственной мягкостью, как бы в профилактических целях, словно Борис Николаевич ещё способен исправиться. На столе у Самохина много книг, среди которых особенно выделяется взятая у Гриши военная энциклопедия и справочник об известных людях региона, в числе которых есть сам Самохин. Кружка с надписью «Только чай» символизирует другое – Виктор Петрович является воинствующим трезвенником, что не мешает ему предаваться другой вредной привычке – курению.

По столу Бориса не сразу поймёшь, что он за человек: здесь есть две кружки (для чая и кофе) и расчёска, хотя Борис в свои сорок с небольшим начал интенсивно лысеть, и расчёска, вероятно, скоро не понадобится. На столе у Бориса относительный порядок. У него есть перекидной календарь с какого-то тренинга, где на каждый месяц приходится цитата приятно одетого спикера. «В сегодняшних условиях оптимизация материальных ресурсов превращает вас в короля конкурентной борьбы», – изрекает некто Борис Кроненгауэр, назначенный дежурным мая. Рядом с календарём – плоскогубцы с почерневшими от мазутных ладоней рукоятями. Под монитором стоит небольшая шахматная доска, над которой Борис время от времени сутулится. Я не знаю, хорошо ли он играет. У блаберидов должен быть интеллектуальный фетиш.

Борис любит селфи и в соцсетях мучает подписчиков фотографиями с каждого мероприятия, на котором бывает, от губернаторских приёмов до высадки клумб. На фотографиях он пытается выглядеть, как тот Борис Кроненгауэр с его календаря. Но есть у Лушина и фотография не для общего пользования, на заставке монитора, где он в простой кепке похож на садовода и выглядит лет на пятьдесят, стоя в обнимку с полноватой, но эффектной супругой и двумя белобрысыми сыновьями. Если бы он пореже включал Кроненгауэра и почаще бывал таким, мы могли бы поладить.

Что на столе у меня? У меня на столе сплошные «недо…»: недоеденная плитка шоколада, с полдюжины недоломанных и недовыкинутых карандашей, несколько недописанных блокнотов (я не выбрасываю старые) и незаконченный рисунок человека, идею которого я забыл, пока набрасывал эскиз. Время от времени я штрихую этот рисунок от нечего делать, но никак не могу приняться за лицо – я вижу человека, но не помню его лица.

Эти вечные «недо…» выносят мне какой-то диагноз, но как только я начинаю думать о таких вещах пристально, мысль превращается в ещё одно «недо…». Может быть, я просто лентяй.

Оля часто шутит насчёт моей способности разводить творческий беспорядок. Мне не нравится это выражение – творческий беспорядок. Если от меня остаётся один лишь беспорядок, плохой я, должно быть, творец.

Иногда я думаю, что бы случилось, окажись мы нашим дружным коллективом на необитаемом острове. Неля бы захватила власть, Гриша Мостовой ушёл бы отшельничать в пещеру и лелеять там свои высокие идеалы, Арина бы изрядно похудела и наверняка стала бы хорошим охотником, Галя бы безучастно сидела под пальмами, но больше всех выиграл бы Виктор Петрович, потому что армия и многочисленные походы научили его выживать. По крайней мере, он неоднократно рассказывал историю о ловле крупной рыбы петлёй из гитарной струны.

А кем на этом острове был бы я? Понятия не имею.

* * *

Журналисты сонно текут на планёрку. В бой рвётся только Неля: силовики устроили маски-шоу на одном из предприятий, и Неле не терпится поделиться с Гришей тем, что нашептали ей информаторы в органах. Она выбивает себе право не участвовать в планёрке из-за срочности темы, Гриша кивает.

Ещё случилась авария с участием четырёх машин, и Гриша возмущается, почему мы до сих пор не дали подробности «резонансного ДТП». Любое ДТП является резонансным для родственников тех, кто погиб или тяжело пострадал, но мы ведём счёт от пары трупов либо же хотим интересных подробностей. Одинокий труп – не депутат, не преследуемый полицией, не упавший в озеро с моста, не перевозивший сотню кроликов, не угнавший автомобиль скорой помощи, не активный пользователь Инстаграма и так далее – вызывает лишь усталые зевки. Но в сегодняшней аварии трупа аж три, и один – родственник главы района, поэтому Гриша требует подробностей.

Арина мягко картавит, что придаёт её голосу гипнотические свойства. Она заявляет массу мелких тем, связанных в основном с коммунальными проблемами и ещё жалобу на «Почту России». Гриша стенографирует, как студент. От Арининого голоса я всегда тихо млею.

Галя займётся расшифровкой интервью с краеведом, которое планировала расшифровывать ещё в конце прошлой недели.

Борис заявляет тему про исчезновение школьницы, с матерью которой он договорился о встрече на месте, где её видели последний раз – на заброшенной стройке. Гриша оживляется и, чтобы сбить пафос Бори, напоминает о сложностях тем про несовершеннолетних:

– Давай с юристом обсудим.

– Я знаю, – Борис спокоен. – Мы уже поговорили. Я тебе после планёрки расскажу.

– Отлично, – Гриша обводит идею Бориса в ежедневнике.

Заявка Бориса – это объявление войны или просто так совпало? Оба ведут себя как обычно. И если Борис не блефует, тема действительно перспективная. Я штрихую в ежедневнике квадрат так густо, что вместо квадрата получается дыра.

В лице Бориса нет вызова или высокомерия. Оно бесцветно, как остывающий бульон. За плёнкой скользящего взгляда может быть что угодно: от скрытой насмешки до усталости, которая мучает нас всех перед планёрками и рассеивается ближе к полудню, как утренний туман. Знает ли он о нашем заочном соперничестве?

– У тебя что? – будит меня Гриша.

– Есть обратка от жителей Гранитной. Это новый микрорайон. Коммунальщики расковыряли единственный проезд во дворы…

– А когда починят?

– Не знаю, но сейчас там коллапс. Фотографии есть.

Гриша хмурится и застывает на секунду, как восковая фигура с остро очерченным подбородком.

– Просто если починят сегодня в пять часов, а ты сдашь материал в три, он никому не нужен будет. Узнавай у водоканала, надолго ли раскопали, там решим. Что ещё?

В два часа митинг дольщиков «Алмазов».

– Они согласовали? – вздыхает Гриша.

– Да.

– Это очередная постановка Алфёрова, – вмешивается Борис. – Постоят с плакатами и разойдутся.

Алфёров – местный депутат, взявшийся отстаивать права дольщиков. Я молчу. Сентенция Бори ставит крест на теме. Гриша молчит. Я не выдерживаю:

– Не ходить, что ли? Мне без разницы.

Мне в самом деле без разницы. Я не испытываю к дольщикам особой теплоты, может быть, потому, что никогда не нуждался в жилье сам. Работа с ними – это всегда изнурительный марафон. Сначала они обращаются в редакцию со слезами и просьбами рассказать об их беде, но через полгода, озверев от бессилия, переходят на приказной тон и требуют новых материалов. Их требования всё громче, читательский интерес всё меньше, и в этом охлаждении им мерещатся заговоры. Наиболее ушлые считают, что редакция должна перейти на круглосуточное освещение их душевных мук. На отказы они реагируют болезненно и пишут в своих чатиках, что ещё одну редакцию «алмазовцы купили с потрохами».

– Ладно, сходи, – соглашается Гриша после раздумья. – Там полиции много будет, может быть, кого-нибудь повяжут. Если начнётся толкотня – не жди, сразу оттуда пиши.

– Да понятно.

– Ничего не начнётся, постоят и разойдутся, – снова вмешивается Борис. – Всё это спектакль перед выборами.

Я молчу.

– Ещё что-то есть? – спрашивает Гриша.

– Там много обраток пришло, и пара есть интересных, но я ещё не вник до конца, – раздаю я авансы. – В течение дня скажу, что можно взять в работу.

– Так, – обращается Гриша ко всем. – Просыпайтесь. Пока я вижу только две темы про операцию силовиков и аварию с главой района. Интервью с матерью пропавшей девочки – это нужно делать, Боря, не затягивай. Мало, всё равно мало. Ищите, звоните: в городе всегда что-то происходит, и вы должны узнавать об этом первыми.

Мы бесшумно расходимся.

* * *

На редакционную почту приходит до сотни писем в сутки, и всегда есть риск потратить время впустую или пропустить что-то ценное. Но если срочно нужна история-бомба, лучше обострить чувствительность и оставить предрассудки.

Я открываю письмо с крупным заголовком «ОСВЯТИТЕ ИСТОРИЮ», словно писали в религиозное учреждение.

«ВНИМАНИЕ! РЕДАКЦИЯ! ХОТИТЕ НАПИСАТЬ ИСТОРИЮ О ПОДЛОСТИ, КОРЫСТИ И ЛЖИ?!!! ВСЯ СИТУАЦИЯ ПРОПИТАНА БЕЛЫМИ НИТКАМИ. ИСТОРИЯ ДВУХ ЛЮДЕЙ, КОТОРЫХ СУТЬБА РАСКЕДАЕТ ПОМИРУ. ЭТО ПРИВЛЕЧЕТ К ВАМ МНОГО ЧИТАТЕЛЕЙ».

Далее шёл рассказ страницы на полторы, написанный короткими предложениями. Он не был лишён патетики и особой театральности, которую психиатры назвали бы тревожным звоночком.

Фразы были такими:

БОЛЬШАЯ СТРАНА, ШИРОКИЕ ПРОСТОРЫ, ИЗЛОМЛЕНЫЕ СУТЬБЫ…

РОСПАД МОРАЛИ, ТЯЖЕЛЫЕ ВРЕМЯ, НО УРОК НА ВСЮ ЖИЗНЬ…

И КАК ВЫ ДУМАЕТЕ К ЭТОМУ ОТНЕСЛАСЯ РОДИНА…

АЛЕКСАНДР ЗНАЛ, ЧТО ИНОГО ВЫБОРА НА ЖИЗНЕННОМ ПУТИ У НЕГО НЕ БУДЕТ…

СОВЕСТЬ И ЧЕСТЬ ВСТУПИЛИ В ЕДИНОПРАВНУЮ БОРЬБУ…

БЕГСТВО КАК ВСПЫШКА СВОБОДЫ ЧЕЛОВЕКА КОТОРЫЙ ЖИЛ РАБОМ…

Эта была история о двух товарищах (одним из которых, видимо, был автор), которая неожиданно заканчивалась в придорожном кафе Ставропольского края, где окна «ЗАКОЛОЧЕНЫ БИНТАМИ», а хозяин «НЕ ПРОЧЬ ПОИГРАТЬ В СРЕДНЕ ВЕКОВЬЕ», для чего хранил в подвале «ПЫТОЧНЫЙ ИНСТРУМЕНТ КАК У СТОМАТОЛОГА».

Благодаря находчивости то ли автора, то ли его друга ситуацию удалось как-то урегулировать. Текст подытоживала многозначительная фраза в скобках: (ВОЗДАСТСЯ ПО ЗАСЛУГАМ).

Я отправил письмо в папку «Удалённые».

Большинство других историй были или неконкретны или чересчур банальны. Люди жаловались на запах воды для поливки улиц (вонь до девятого этажа), на плохую работу управляющих компаний (в груде мусора поселился рыжий кот), на соседей, которые слишком громко слушают Шнура (трёхлетняя дочь напевает сють-хуйнють-сють, есть запись).

Одну потенциально хорошую историю уже забрали: на улице Мокрова вплотную к забору детского сада построили автостоянку. Я поскрипел зубами и продолжил разгребать почту.

В одиннадцать я сделал перерыв и отправился за кофе, отметив по пути отсутствие Бориса, который, возможно, уже встречался с матерью пропавшей девочки. Это нервировало. История наверняка попадёт во все раздачи.

Наконец, я нашёл сообщение, которое пометил галкой ещё дня три назад. Оно было сравнительно грамотным и уважительным, а история выглядела остросоциальной.

«Доброго времени суток! С моей родной сестрой произошла беда. Сестра Аня живёт в деградирующем селе Филино на пособие по уходу за ребёнком. 29 июля прошлого года произошёл обвал крыши, и сестра получила травмы. Она не способна полноценно двигаться, хромает. Быт резко ухудшился по причине неполной трудоспособности. Крышу зимой засыпало снегом, а весной всё протекло внутрь. Мною было направлено письмо в адрес администрации Филино, а также главы Нечаевского района и губернатора области. Было обещано выделить материалы и рабочих для ремонта крыши. Сестра воспитывает ребёнка-инвалида. Я в силу географической удалённости помочь не могу. На сегодняшний день никаких работ не проведено. Деньги выделены. Сестра ставит тазики на пол во время дождя. Прошу Вас разобраться в ситуации. Человек погибает!»

Мысли зароились в голове. О Филино я помнил, что посёлок по каким-то причинам вымирает и стоимость жилья там почти нулевая. В прошлом году филинцы искали учителя начальных классов, предлагая кандидатам готовый дом в пожизненное пользование, но так и не нашли.

Филино упоминал мой покойный отец. Он высказывался о филинцах сочувственно.

Алик, а с ним и Гриша, не любили истории из областных городов и тем более деревень. Алик редко видел область за пределами своего коттеджного посёлка и считал, что настоящие события происходят в городе, в кабинетах власти, в крайнем случае – на городских свалках. Гриша в силу врождённого аристократизма считал провинцию неспособной породить настоящий повод.

И всё же история матери-одиночки из Филино, которую завалило рухнувшей крышей, могла иметь резонанс федерального масштаба, если мне хватит таланта подать её так, чтобы у Гриши в процессе чтения увлажнились очки.

Несколько часов я дозванивался до главы филинской администрации Ивана Дмитриевича, который то был в отъезде, то занят, то обещал перезвонить.

Наконец, мне ответил хмурый и потрескивающий от раздражения голос. Я просил об ситуации с Анной Коростелёвой. Иван Дмитриевич срезал каждую мою атаку под корень:

– Да? Ну. Ну. Коростелёва. И что? Я знаю. Выделили деньги. Материалы выделили. Ещё в прошлом месяце. Все сметы есть. Не сделано? Ну, не сделано. У неё спросите почему. У меня она не одна. Вы хотите историю раздуть? Ну, раздувайте. Она этого и ждёт. А что значит, справедливо? А вы сами, простите, кто?

Колючесть председателя разозлила меня. Я пообещал, что завтра же приеду и посмотрю всё на месте, и с угрожающей вежливостью попросил Ивана Дмитриевича сопроводить меня, намекнув, что попутно обращусь за комментарием в пресс-службу губернатора.

Знаю я таких прыщей-царьков, которые окопались в своём райончике и считают себя неуязвимыми.

– Вот я приеду, и мы на месте всё сразу и посмотрим, – повторил я в трубку.

– Да езжайте на здоровье, – буркнул председатель. – Завтра так завтра. Если в район не дёрнут, я вас встречу. Да. Всё. Отбой.

Я перехватил Гришу на выходе. Он спешил и нервно посматривал на смартфон. Я описал историю в общих чертах и получил отрешённое согласие на поездку.

До выезда на пикет с дольщиками я успел пролистать статью о Филино. Я пропустил обширный блок про зарождение казачьего поселения и развитие каких-то там мануфактур, про стройку ткацкой фабрики, гипсовую шахту и вклад тамошней железнодорожной станции в развитие Нечаевского района.

Значимый факт номер один: до 2004—2005 года в 40 километрах от Филино находилась база ракетных стратегических войск, ныне расформированная и закрытая.

Факт номер два: местность возле железной дороги на окраинах Филино напоминала игры S.T.A.L.K.E.R. и Fallout вместе взятые. В Инстаграме я нашёл фотографа, который снимал здесь перед грозой, накрутив контрастность и чёткость снимка до такой степени, что маневровый тепловоз стал мрачно-пёстрой машиной апокалипсиса, небо клубилось чёрной пеной, а коровы на фоне мазутной насыпи выглядели уже мёртвыми. Усиливала эффект стоящая на жёлтой пустоши охранная вышка, непонятно что охраняющая, резервуарный парк заброшенной нефтебазы и полуразрушенная церковь.