Блабериды

Блабериды испытывают суррогаты чувств, предпочитая их зримые проявления. Для них характерен принцип: не вижу – не чувствую.

Траекторию жизни блаберида можно описать как нисходящую спираль самоупрощения, которое маскируется обрывочными знаниями, значимость которых блаберидами преувеличивается».

Я читал и, видимо, незаметно для себя улыбался. Братерский спросил:

– Вы не ожидали такого, верно?

– Это очень забавно. А я был единственным, кто вбросил слово в медийную плоскость?

– Да.

– То есть это определение никем не придумано? Как говорили в старину: автор – народ?

– Да. Вы сами это почувствовали. Значение слова выкристаллизовалось из контекста его употреблений.

– А как вы до этого додумались?

Братерский некоторое время молчал.

– Существуют понятия, для которых нет слов. Если у человека нет слова, он считает, что понятия не существует, точнее, не распознает его. Если придать незнакомому слову импульс, окраску, намагниченность, человек приспособит его для обозначения того, что ранее никак называлось.

– А для чего вам это нужно?

– Мы привыкли задавать вопросы людям, но как задать вопрос целому обществу? Как спросить его, если общество не есть арифметическая сумма людей? Если социологические опросы говорят лишь то, что хотят услышать их авторы? Общество – это процесс, отдельные носители которого не знают о цели процесса и своей роли, не знают даже самих себя. Общество можно спросить только целиком. И я спрашиваю.

Я сказал:

– Это интересно. Ну а какой практический смысл?

– Вы играете в бильярд? – спросил вдруг Братерский.

Приятный озноб побежал по телу – я немного играл в бильярд и на любительском чемпионате среди СМИ занял третье место, потренировавшись лишь день. Опытные люди сказали, что у меня есть задатки.

– Чуть-чуть, – ответил я скромно.

– Прекрасно.

Я заметил, что он не просит счёт и ничего не платит: тогда я в первый раз сообразил, что заведение «Мария» принадлежало ему.

Мы миновали барную стойку и пожарные выходы, прошли по коридору и попали в заднюю часть здания, а точнее, в пристрой, сложенный из бурого кирпича. Он заполнял пространство между «Марией» и соседним домом. Окна выходили на тесный задний двор, образованный косым многоугольником старых построек.

В комнате с низкими подоконниками и деревянными полами косой свет бил на шесть бильярдных столов. Двое посетителей, глянув на нас, продолжили играть без азарта. Цокал кий, и шары глухо бились по стенам. Скрипел старый пол.

Один из столов был закрыт чехлом, и Братерский направился к нему, скинул покрывало и выставил шары. Он снял пиджак. Движения его были уверенными, как у человека, который проделывал это много раз.

– Я не умею играть, – зачем-то доложил он.

В белой рубашке с ослабленным воротом он двигался, как фехтовальщик. Сложно было поверить, что он не умеет.

Разбивал я. Удар получился неточным, и треугольник шаров вяло разъехался в стороны. Братерский прицелился по шару, который я бы не выбрал в качестве отправной точки; и всё же он рассчитал правильно – шары бешено заметались по столу, и два тут же угодили в лузы. Я не успел разобраться, как ему это удалось.

Следующие три удара принесли ему ещё пять шаров. Я смотрел с недоумением, потому что Братерский в самом деле не был похож на игрока в бильярд, даже на тех двух, что сражались за соседним столом. Хороший игрок не спешит, когда выбирает позицию, но стоит ему почувствовать вкус, изготовиться, задержать дыхание, как он превращается в оружейный затвор. Удар выходит звонким и отчётливым.

Братерский играл не так. Он торопливо и небрежно выбирал позицию, зато потом долго искал устойчивую позу, стараясь не задеть другие шары. Пальцы его не отличались твёрдостью, кий гулял. Ехидный тренер, с которым я занимался перед чемпионатом СМИ, назвал бы его пальцы «макаронами», а насчёт позы высказался бы так: кто бочком, кто рачком.

Но бил Братерский хитро. Удары получались смазанными и шли как бы вскользь, но шары ложились в лузы на самом излёте, как соглашаются мягкотелые, но нерешительные собеседники.

Один раз он всё же промахнулся, и я попытался перехватить инициативу, но закатил лишь один шар. Братерский добил партию.

Он лукавил насчёт своего неумения. Я распознал в его манере игры нечто новое, быть может, другую школу бильярда, в которой полагаются не столько на силу удара, сколько на мягкость и точность, отмеряя ему энергии ровно столько, чтобы он свалился в лузу на последних вздохах.

– Партия, – произнёс Братерский. – Что скажете?

– Я, похоже, мало понимаю в бильярде. У вас интересная техника. Вы здорово играете.

Двое за соседним столом глядели на нас и о чем-то переговаривались. Судачили о моем почти сухом поражении.

– А я неважно играю, – продолжал я. – Да и пробовал всего несколько раз, если не считать компьютерного бильярда…

– Я вам советую поразмышлять об этом, – заявил он. – Очевидная причина не всегда самая правильная.

В тот вечер я ушёл из «Марии» в смятении. Вместо ответа я получил ещё больше вопросов.

* * *

Период жизни, когда я встретил Братерского, был сложным. Чёрная полоса? Нет, скорее, слишком резкое чередование чёрных и белых полос. Жизнь била контрастным душем, и воодушевление сменялось апатией с такой быстротой, что не было удовольствия и от воодушевления.

Каждый шаг был шагом не туда. Стояние на месте было ещё хуже. Я что-то делал, что-то писал, с кем-то спорил, пытался направить жизнь в новое русло, но от каждой попытки был привкус разочарования. «Лучше бы не делал», – часто размышлял я задним умом.

Редакцию сотрясали кадровые землетрясения. Сайт «Дирижабль» вместе с одноимённой газетой и радиостанцией «Пять плюс» принадлежали бизнесмену Марселю Ветлугину. Мы не были в фокусе интересов строительного магната, и, может быть, поэтому не сразу стало заметно, как медийное крыло прогрызло в карманах Марселя Яковлевича изрядную дыру.

Поэтому в прошлом году все три СМИ были объединены в единый холдинг «Дирижабль плюс», генеральным директором которого назначили Алика Ветлугина, среднего сына Марселя Яковлевича.

Алик явился нам жарким летним днём в джинсах и майке, растянутой объёмом его живота. Потный и решительный он стоял перед коллективом редакции, засунув руки в карманы и раскачиваясь с носка на пятку. Слова приходили к нему постепенно, как крупицы в песочных часах, он выдавал их короткими самоуверенными очередями, глядя куда-то в пол. Он обещал встряхнуть, разбудить, привести в чувство и в конечном итоге вывести медийную часть бизнеса отца на прибыль ко второму кварталу следующего года.

Мы с любопытством следили за Григорием Мостовым, нашим Гришей, к которому вдруг прониклись коллективным сочувствием, как ко всем, кого ведут на плаху. До прихода Алика именно главред считался руководителем сайта и газеты. Это под него девять лет назад Ветлугин-старший создал новостное издание, ему он дал почти неограниченную свободу. И теперь его ошибки пришёл исправлять Алик, затылок которого искрился потом, потому что кондиционер в редакции работал с перебоями.

Григорий Мостовой – внук советского дипломата и разведчика. Человек, закончивший московский вуз с красным дипломом. Большой знаток военной истории. Вероятно, самый суровый публицист города. Главный редактор по умолчанию. Главный, который не сблизился с коллективом настолько, чтобы потерять право читать сухие отповеди любому и за что угодно. Он был старше меня на шесть лет, но казалось, нас разделяет поколение.

Вдруг его безграничная свобода творчества оказалась урезана требованием закрыть редакторские колонки, сократить объем материалов до 3000 символов и уделять больше внимания событийной повестке. Вдруг в кабинете Григория произошла перестановка, и его стол вместе с массивным креслом переехали в угол, а в другом углу поселился человек-контраст. Гриша был высок, носил очки и аккуратную причёску; его новый босс предпочитал кеды, майку и стрижку полубокс. Григорий всегда держал дистанцию; он хвалил и ругал как будто через стекло; он никого не подпускал на расстояние душевного разговора. Алик давал смелые обещания, был склонен к вспышкам гнева, а в остальное время – к панибратству, любил неудобные вопросы и юмор уровня КВН.

Мы с любопытством наблюдали, как уживутся в стеклянной клетке эти двое, столь разные и всё же имевшие почти равные права на трон: один по рождению, другой по заслугам. Мы ждали взрыва, скандала, ухода Гриши, раскола редакции, громких разоблачений.

Из редакции действительно ушли несколько ключевых сотрудников, остальные жили на пороховой бочке ожидания. Постучаться могли к любому и предложить тройную зарплату за расставание без скандала. Мы ждали, когда тройную зарплату предложат Грише.

Но он остался. Стало ясно, что между Гришей и Аликом установились странные отношения, похожие на молчаливый сговор. Гриша не подвергал сомнению авторитет Алика. Алик избегал прямого противоречия Грише. Алик, отвечавший за финансовое состояние компании, встал на ступень выше. Он бесцеремонно перекраивал редакционный контент, бурля идеями, заимствованными у кого-то ещё. Гриша не оказывал сопротивления и, напротив, держался так, словно все изменения были ему на руку и он сам размышлял о чем-то подобном. Слоноподобную поступь нового босса Гриша услышал вдруг ритмом маршевых барабанов.

Я был уверен, что хитрый Гриша, внук советского дипломата и знаток военной истории, чувствовал себя героем-разведчиком в тылу врага, который ждёт своего часа. Образованный, демократичный и всё же высокомерный, почти надменный, Гриша вряд ли добровольно смирился с тем, что кто-то бесцеремонно рушит то, что он создавал годами. Не в самих изменениях, а в их спонтанном характере виделась мне главная проблема; мне сложно было представить, что Гриша, годами пестовавший рубрику «День в истории», вдруг безропотно согласился закрыть её из-за неважного трафика.

Тектонические сдвиги сказывались и на нас, прежде всего изматывающим чувством неопределённости. Мы ждали звонка или вызова в кабинет, боялись увольнения. Мы боялись изменений, потому что не видели вдохновляющей цели. Нам предложили несколько целей на выбор, но все они казались миражами.

Когда-то мы были чопорны, писали длинные статьи, следили за грамотностью и тщательно проверяли факты. У нас была довольно качественная и образованная аудитория наподобие самого главреда.

Но мы не приносили прибыли. Мы были убыточны. Это страшный грех. Это непростительная ошибка. Теперь мы учились быть быстрыми, злободневными и «раскованными» (так называл это Алик), и те, кто не мог приспособиться мгновенно, подыскивали альтернативные варианты трудоустройства, к сожалению, крайне дефицитные. Оказаться ненужным можно было по объективным причинам или потому, что во время очередного судьбоносного заседания Алик второпях поставит минус напротив твоей фамилии или раздраконит последнюю статью, которой ты сам недоволен.

Меня рвало на части. Я размышлял, нужен ли я этой компании, этому обществу и этому миру вообще. То я впадал в нездоровую эйфорию, то погружался в безразличие. Я знал, что часы тикают, и подспудно хотел, чтобы мои тикали быстрее. Не важно, что ждёт за их последним ударом – там есть определённость. Или хотя бы отсутствие глупых надежд.

В это время меня и нашёл Братерский. Наш эксперимент лишь добавил забот, и дело не только в том, что однажды меня вызвал Гриша и спросил, что значит слово «блабериды». Он спросил это с брезгливостью борца за чистоту русского языка, который считает любой жаргон заигрыванием с толпой и стремлением низвести себя до их уровня. Вероятно, мои аргументы о живости и переменчивости языка не нашли бы понимания у прежнего Гриши, но под тяжёлой пятой Алика он не стал пускаться в длинные рассуждения. Блабериды остались.

Но не это главное. Главное, я стал видеть их повсюду. Тошнотворность моего состояния словно обрела центр кипения, и то, что раньше проходило через меня волнами, вдруг окончательно прояснилось. Блабериды. Они везде.

Алик Ветлугин блаберид, это очевидно. А Гриша Мостовой – разве он не блаберид? Эта мысль искушала меня, волновала и мучила. Говорила ли во мне зависть? Гриша отличался от нас педантичностью и образованностью, он был интеллектуалом, продолжателем дела своих предков. Но…

Но чем больше я смотрел на него, тем больше он казался мне блаберидом. Брезгливость, с которой он произносил слово «блаберид», заставила задуматься – может быть, попадание оказалось чересчур точным?

Мысль окрепла, когда Братерский показал мне определение блаберидов. Примеряя его на Гришу, я вдруг осознал, что его интеллектуальность была лишь формой доминирования над нами, полуобразованными журналистами, которые выбрали профессию за её непыльность. Гриша не порождал новых мыслей. «Хождение по кругу» хорошо определяло способ его мышления, потому что всё прочитанное и обдуманное им не приводило к смещению фокуса мысли, а лишь вызывало круговорот одних и тех же аргументов из статьи в статью.

Великие события, участниками которых были его предки, он низводил до каких-то пуговиц на мундирах, форму и материал которых он готов был обсуждать часами, лично и в соцсетях.

Я вдруг отчётливо увидел причины непротивления Гриши тому, что низкорослый человек, вроде Алика, который младше его лет на восемь, указывает ему дорогу и насмехается, пусть беззлобно, над его монументальным творчеством. Не хитрость и не отсутствие гордости делали Гришу лояльным. Увеличение зарплаты и грядущее расширение бизнеса мотивировало Гришу, который вдруг понял, что с Аликом он способен монетизировать свою эрудицию в два раза лучше.

Эту гипотезу я слышал несколько раз от других, но пропускал мимо ушей, поскольку всё же считал Гришу человеком высокого полёта. Но взятое с потолка слово вдруг расставило всё на свои места: Гриша – блаберид, он ходит по кругу и стремится от холода к теплу, он хочет весёлой толкотни вокруг и хочет возвышаться над этой толкотней, потому что он внук советского дипломата, наследие которого он дробит, делит и продаёт. Он готов на компромиссы.

Как-то я встретил в кафе давнего товарища, Ваню, друга детства, с которым виделся лишь изредка. В молодости он слыл одаренным человеком, хорошо рисовал, имел твёрдую руку и абсолютный слух. Одно время я был покорен им, точнее, той лёгкостью, с которой ему удавалось нарисовать шарж на учителя физики; две-три линии окурком на серой стене туалета – и сходство было пугающим. Теперь Ваня раздался вширь, стал насмешлив, неприятно деловит и напорист; теперь он был агентом компании, которая продавала холодильное оборудование. Расставаясь, я понял, что если наша дружба и существовала, это было слишком давно. Нас уже не было, вместо нас пришло что-то другое, чему ещё недавно не было названия.

Блабериды были везде. Шуршание их чешуек звучало угрожающе. Хуже того, блабериды словно поняли, что я знаю их маленькие секреты. Всё чаще я слышал упрёки в том, что я изменился, стал злее, что я даже высокомерен.

Но и это было не самое плохое. Хуже всего, что однажды я посмотрел в зеркало и увидел там блаберида. Он смотрел на меня и хищно водил усами. Почему я не замечал его раньше?

* * *

С той игры в бильярд я не видел Братерского много месяцев, и порой само его существование казалось призрачным. Случившееся было лишь вспышкой маразма, которая иногда предваряет сон.

Но слово Братерского продолжало жить своей жизнью, а значит, он всё же существовал. Я боролся с искушением поинтересоваться его личностью ещё раз, но запрещал себе. Даже безобидные слои его биографии почему-то отзывались во мне скрытой тревогой, и было также предчувствие, что если копнуть глубже, случится непоправимое.

Как-то, оказавшись в районе офиса «Ариадны» по делам, я решил заглянуть в семиэтажное здание, вход в которое закрывал турникет и дремлющий охранник, который спросил о нужном мне кабинете не просыпаясь.

Офис «Ариадны» состоял из нескольких комнат и находился в дальнем конце здания на шестом этаже. В соседних кабинетах располагались торговцы металлопрокатом, юристы, турфирма и даже кабинет мануальной терапии.

Коридор напомнил мне времена, когда я, ещё студентом, ходил по таким же отвратительным офисам в поисках работы; я вспомнил, как мне отказывали худые и толстые бизнес-нули, от одного вида которых хотелось забрать резюме и устроиться на госслужбу.

В офисе «Ариадны» меня встретила рыжеволосая девушка, безразличная к моему появлению. Одной рукой она пудрила веснушки, второй набирала текст на клавиатуре, то и дело сверяя движения рук с результатом на экране. Она ответила, что полисов ОСАГО компания не продаёт, и посоветовала конкурентов.

– А у вас директор ведь Сергей Братерский? – спросил я.

– Да, – ответила она равнодушно. – Он после обеда будет. Это вам к секретарю.

Я ушёл, так и не поняв, для чего мне нужен был этот визит.

Моё собственное состояние ухудшалось день ото дня, и хотя я не связывал это напрямую с лингвистическими изысканиями Братерского, он запустил во мне механизм саморазрушения.

Блабериды мерещились мне везде. В каждом человеке я видел чешуйчатое существо, которое жмётся к себе подобным, колет их роговыми иглами и участвует в бессмысленном круговороте белка в природе. До сих пор мы оскорбляли друг друга понятиями вроде «быдло», «офисный планктон», «потребляй», «ватник» или «либераст», но «блаберид» оказался живучее их всех, потому что блаберид был в каждом. Он не имел чёткой политической окраски, не принадлежал к определённому слою, не занимался только лишь физическим или умственным трудом; его описание не исчерпывалось лишь страстью к бессмысленным покупкам, чрезмерным патриотизмом или, напротив, желанием идти наперекор. Блаберид был гением маскировки, проникая во все слои и профессии. Коричневая масса блаберидов давила.

Это отвращение к людям, которое я старался не проявлять слишком явно, было абсолютно ненормальным. Поиск нормального доводил до исступления. Стоило подумать о человеке и поискать в нём что-то настоящее, как вдруг появлялась характерная симптоматика, проступали усы и хищный рот…

Бесконечный водоворот мыслей говорил о том, что я, как и любой блаберид, не способен выйти за пределы круга.

Я стал ненавидеть окружающих, но не той ненавистью, которой мы ненавидим врагов, считая её благородной. Я ненавидел их ненавистью, которой мы ненавидим близких родственников.

Человек не может испытывать отвращения к себе подобным. Не имеет права. Отвращение нужно давить, рвать с корнем, выжигать. С таким отвращением ты не жилец.

Я старался быть подчёркнуто доброжелательным или напротив высокомерно-отчуждённым, но всё равно отдалялся от людей, даже от близких.

– Привет. Как дела?

– Нормально.

Вялая улыбка. Взгляд наискосок. Нитевидный пульс уходящих шагов.

В конце концов желание встретиться с Братерским пересилило ноющий страх стать жертвой его новых уловок. В этом человеке жил дьявол – и я уже продался ему. И всё же если кто-то способен меня понять, то он.

Я позвонил, и он охотно согласился встретиться. Место изменилось: теперь он выбрал ресторан «Миссия», расположенный на крыше торгово-развлекательного комплекса «Салют».

Мне сложно было начать разговор, а сам Братерский находился в приподнятом настроении, встретил меня по-приятельски и организовал богатый стол. Пока мы ели, он вёл необременительную беседу обо всем, что приходило в голову. Он говорил много, и в какой-то момент я понял, что Братерский обладает поразительным искусством создания дымовых завес. Ничего из сказанного им о бизнесе, о дорогах, погоде и рыбалке не выдавало ни его собственных убеждений, ни его пристрастий, ни фактов его биографии. Братерский походил на человека, который пересказывает содержание увлекательного фильма про чужую жизнь.

Его хорошее расположение ко мне вселяло неустойчивую надежду. Я говорил мало и лишь о тех пустых темах, которые поднимал Братерский.

После ужина мы вышли на террасу «Миссии», которая располагалась над входом в торговый центр. Каскадом вниз уходили два яруса, на одном из которых была стоянка, на другом – парковая зона. Новостройки на горизонте выглядели хищными, как акулья пасть.

Братерский курил сигару и пил воду, потому что он всегда пил только воду.

– Сергей Михайлович, я на самом деле хотел с вами поговорить о другом, – начал я, и Братерский одобрительно кивнул. – Может, это глупо? Нет, я сам не уверен, что правильно всё понимаю. Так совпало, что когда мы начали этот эксперимент… С блаберидами… Это стало влиять на меня.

Братерский показал рукой вниз. Там, несмотря на вечерний час, толпа людей стремилась ко входу в торговый комплекс, смешиваясь с толпой, выходящей из соседних проёмов; эти два разнонаправленных движения создавали кишение.

– Что вы видите? Если без обиняков?

– Гнойник, – ответил я и закрыл лицо руками. Стыд опалил меня изнутри. Но я продолжил. – Я вижу гнойник, бессмысленную массу…

– Вам неприятно? – его голос стал жёстче.

– Дело не в том, что неприятно. Это становится опасно. Отсюда уже один шаг до… знаете, так можно далеко зайти. Они мне противны, и сам я противен себе. Я испытываю…

– Конечно, испытываете, – прервал мучительный монолог Братерский. – Вы типичный блаберид, который осознал это.

– Я – блаберид?

Да, я знал это. Но Братерский мог бы сформулировать помягче.

– Вы журналист. Пожалуй, один из худших представителей семейства. Современные журналисты представляют собой смесь гонора, болезненного самолюбия и дилетантства, в общем, все качества блаберидов у них в избытке. Хуже только интеллектуалы и борцы за равенство.

Меня вдруг одолела обида за профессию, за своих коллег и особенно за себя.

Что знает обо мне этот чёрт Братерский? Что знает о людях, которым мои статьи помогали добиться справедливости? Что знает он о ночёвках в неотапливаемых гостиницах? О дежурствах на морозе? Об угрозах, которые я получаю? Обо всём негативе, что пропускаю через себя каждый день?

Он мне не помощник. Обычная гнида.

– Вы слышите, сколько презрения в ваших словах? – сказал я с вызовом. – Ну а вы кто? Вот стоите тут и поплёвываете сверху на весь мир, клеите ярлыки, проводите эксперименты. А себя, я так понимаю, выводите за скобки? Не боитесь? Нет, я не угрожаю, упаси бог связываться. Но так можно далеко зайти. Очень далеко. Пусть мы не соответствуем вашим идеалам, плевать. Мне лично плевать. Но не нужно тыкать меня носом.

Братерский стоял, облокотившись на перила, и щурился на красный закат. Мои слова не вывели его из равновесия, и это было оскорбительно.

– Перестаньте ныть, Максим. Вы как-то спрашивали, в чём практический смысл этого эксперимента? Вот вам практический смысл: блабериды начали осознавать себя, и некоторым из них – как вам – не понравилось их состояние. Они захотели выйти из него. Проблема в том, что они ещё не знают куда. То, что в вас появилось отвращение, – это неплохо.

– Отвращение к людям – это неплохо?

– Это пройдёт. Точнее, вы можете это преодолеть. Отвращение – это ваш шанс преодолеть гравитацию общества. Ребёнку, чтобы уйти из родительского дома, нужен скандал. Самые кровавые войны ведут страны, имеющие общие границы. Самыми жестокими мы бываем с теми, кто близок. Вы – блаберид, продукт своего окружения, и если в вас ожила потребность преодолеть это окружение, не думайте, что процесс будет безболезненным. Это лишь первая стадия. Социопатия.

– А вторая?

– Вторая – психоз.

– А третья?

– Третья? – он задумался. – Я называю её танглибе.

– Что это значит?

– Это сложно объяснить. Когда-нибудь вы поймёте.

– Сергей Михайлович, а существуют не-блабериды?

– Конечно. Но даже те, что существуют, скорее всего, вынуждены маскироваться под блаберидов.

– Меня это пугает. Пусть люди не совершенны. Пусть. Да, мы блабериды. А что предлагаете вы? Оставить всё человеческое и кроить мир по каким-то вашим идеалам? А что это значит на практике? Бойни, чистки, расстрелы, так? Хотите стать следующим усатым?

Братерский усмехнулся:

– Бойни, чистки и расстрелы – удел тех, кто не справился даже с первой стадией. Чьё презрение оказалось сильнее него самого.

– Но погодите: поставив себя выше людей, разве вы не хотите получить над ними столько власти, чтобы, скажем, решить проблему блаберидов… радикальными средствами.

– Да бросьте. Если вы видите в лесу муравейник, неужели вы стремитесь сразу же растоптать его? Блабериды не бесполезны. В них есть смысл, которого они сами не понимают, потому что в системе координат блаберида есть только его личный смысл, стремление к теплу. Блабериды – естественный результат процесса, который происходит и будет происходить, и нет никакой нужды с этим процессом бороться. К тому же блабериды задавят вас своей массой. Если дует ураганный ветер, вы не боретесь с ним, вы укрываетесь. Вы должны быть хитрее, и всякий раз, находясь в их обществе, вы должны становиться одним из них и не самым значимым. Противопоставление себя чему бы то ни было сковывает сильнее привязанности. Вы не должны быть антисистемной единицей. Антисистемная единица всегда является частью той же системы, с которой борется, потому что они следствия одного процесса. Если хотите свободы, вы должны выйти за рамки и преодолеть даже своё отвращение. Любовь ещё вернётся.