Павлик

– Невежество, вы хотели сказать? – уточнил Игорь Сергеевич добродушно.

Павлик дипломатично пожал плечами и улыбнулся.

– Как ни назови, суть-то одна. Я, кстати, в ресторане вам уже немного осветил вопрос этот. Так вот, с точки зрения науки, если вопрос рассматривать, так вы из восьми часов сна как минимум четыре часа сны разные видите. Я вас сейчас точно не скажу – цифры не вспомню, но когда мы спим, у нас две фазы чередуются: сон со сновидениями и сон без оных. Во второй фазе – фаза медленного сна она называется – вообще ничего нет. Хотя, – он усмехнулся, – это не совсем так, если уж копаться начинать. Но вот в первой фазе – а она по продолжительности больше, по-моему, – у вас каждую ночь полноценный трэш творится. Причем, снов за одну ночь – до фига и больше, я уверяю. А то, что не помните вы их, так то уже вопрос отдельный. И каждый сон – жизнь маленькая для вас. Реальная, заметьте, на все сто процентов! Если грубо говорить, то у нас и днем полноценная жизнь, и ночью. Ночью, кстати сказать, даже не одна жизнь, а несколько. И ночью мы никогда не сомневаемся в происходящем, согласитесь же, и все, что происходит с нами во сне, за чистую монету принимаем. Впрочем, днем точно такая же картина. Вот поэтому я и говорю: знание себя и есть самое главное знание!

– И все-таки, – Игорь Сергеевич покачал головой, – не вполне я понимаю, что изменится, если вы вдруг поймете, что вы – Павлик, который в кровати спит? В практическом плане, я имею в виду, изменится…

– А почему это я – Павел, который в кровати спит?

– А кто же тогда? Это же вам же сон снился, что вы Игорем Смирновым были, когда на поле лежали…

– А почему это я – Павлик, которому сон про то, что он Игорь Смирнов снится? А почему я не тот, кому снится, что он Павлик, которому снится, что он Игорь Смирнов? И заодно, кстати, снится, что он – это все остальные? Остальные – это и девочка та, которую солдатня эсесовская на части рвала, и мама ее, которую там же лопатами насмерть забили… Старшина наш – Карпатый Иван Кузьмич, Сережа Логинов, бабушка его… Я же всеми ими был! Фрицем Хаманном, близняшками его, женой… А дальше – я же рассказывал вам – там же еще миллион персонажей разных! Я ведь всеми ими был и мог, как потом понял, в каждый момент жизни их погрузиться, каждую жизнь заново прожить! С чего же это тогда я Павликом получаюсь?! Почему вы решили, что я – Павлик, которому все эти сны снятся, а не тот же Игорь Смирнов, который на поле навсегда остался и который сейчас сон видит, что он – это Павлик?

– Знаете, что – собеседник деликатно улыбнулся. – Вы, Павел, на мой скромный взгляд, абсолютизируете сон ваш.

– Что-что? – удивился Павлик. – Что я, говорите, делаю?

– В абсолют возводите сон свой. За некую окончательную истину его принимаете, на которой можно дальнейшие концепции возводить. Это же все-таки сон был. Пусть не совсем обычный, согласен, пусть яркий очень, но это ведь сон просто! И оснований, как мне кажется, нет всякие разные сложные конструкции на базе этого, пусть и необычного, сна строить.

– Со-о-он, – с кривой улыбочкой протянул молодой человек. – Знаете, Игорь Сергеевич, вы, по-моему, так и не поняли ничего. Не обижайтесь уж, пожалуйста, но говорю, как есть. Вы, я так подозреваю, до сих пор мой сон обычным считаете. И свой, наверняка, тоже, про пирамиду который. Тут я вам ничего доказывать не собираюсь – как говорится, каждому по вере вашей, – он усмехнулся. – Только это ведь не просто сон обычный. Это совсем другая история, если вам, конечно, мнение мое интересно. Впрочем, и вас понять можно: столько лет с парадигмой прожить, что вы якобы вот это и есть, – он кивнул в сторону своего пассажира. – В смысле тело, две руки, две ноги, голова, два уха, в голове – мозг, в нем – сознание. Вы – тело, вокруг – мир окружающий, внутри – другой мир, богатый и внутренний, – Павлик улыбнулся. – Мне с вами отдельное удовольствие беседовать, потому что я сразу себя вспоминаю прежнего. Я ж до экспириенса того, с доном Крескеньсиои, точно так же и рассуждал, как вы. Только вы еще мягко себя ведете, интеллигентно. А я-то максималист известный, – он с ернической усмешкой погладил себя по голове. – Да и нетерпим я был к мнениям чужим, как впоследствии оказалось. Ничего нового принимать не хотел, да и не мог, кстати, – он тяжело вздохнул. – И я сейчас вас действительно очень хорошо понимаю. Вы не поверите, насколько хорошо, – он улыбнулся. – Только у вас еще больше багажа жизненного. Опыта то есть. И вам еще сложнее принять то, о чем мы тут сейчас разговоры ведем. Да и опыт личный в таких делах решает все на сто процентов. Если бы вы окунулись в то, что я тогда пережил во время церемонии моей, у вас бы последние барьеры рухнули, и все, о чем я вам сейчас сказать пытаюсь, для вас очевидным стало б.

– Возможно, – собеседник Павлика заулыбался. – Но ведь опять – точно такая же история: ведь вы свято верите, что опыт тот вы реальности пережили, хотя сами признались, что под веществами все происходило! Я-то порылся немного в истории вопроса, – Игорь Сергеевич снова улыбнулся, – и не могу сказать, что энтузиазм ваш разделяю. Грибы-то те наука галлюциногенными считает! А если вы галлюцинации за истину окончательную приняли? И нагородили себе невесть чего на ровном месте? Вы об этом не думали?

– Охренеть! – восторженно расхохотался Павлик. – Охренеть можно! Ладно, допустим, правы вы, и весь экспириенс мой – галлюцинации! А чего ж вы в таком разе его повторить решились? Мы-то с вами сейчас вот зачем едем церемонию проводить? У вас же, насколько я понял, вопрос к себе назрел глобальный? Так вы что, в своем вопросе при помощи своих же галлюцинаций разбираться собрались?! – он прыснул. – Вы меня через раз в непоследовательности обвинить пытаетесь, но моя непоследовательность – сама последовательность после того, что вы сами сейчас демонстрируете! То утверждаете, что все это галлюцинации мои, то просите церемонию вам устроить! Логика-то где?

На эту тираду пассажир неопределенно повел плечами.

– Я, во-первых, ничего пока не утверждаю. Я вам сейчас говорю, что я по этому вопросу в источниках открытых нашел. А во-вторых, мне самому интересно разобраться, что к чему. Свой собственный опыт получить, свое собственное мнение составить.

– Угу, свой, значит, собственный опыт… И вы мне после этого говорите, что это я отчаянный человек? После того, как вы собираетесь на личном примере убедиться – галлюцинации это или другое что-то? Ню-ню! – Павлик хлопнул себя по колену. – Охренеть можно! Вы, я чувствую, что-то еще нарыли, раз все-таки решились на действо такое подозрительное? Если б вы только про одни галлюцинации начитались, вам никакого смысла на церемонию ехать и не было б!

– Много разного пишут, – уклончиво пробурчал Игорь Сергеевич. – Но я, как уже говорил, старый материалист. Меня только фактами железобетонными убедить можно.

– Фактами? Будут вам факты! Неизвестно только, что вы с этими фактами делать потом будете. Я вам уже свое мнение озвучил: ломка парадигмы мировоззренческой – процесс весьма и весьма болезненный.

– Да с чего вы взяли, что у меня какая-то там парадигма сломается? – пожал плечами собеседник. – Почему сразу ломка-то?

– Из опыта собственного исхожу, – Павлик с усмешкой покачал головой. – Я вас уверяю: я еще ни разу не видел, чтобы после подобного экспириенса человек прежним остался. Глобальная ломка будет, как у меня, или так, полегче все пройдет – конкретнее уже не угадать, но вот то, что мир после этого для вас прежним не останется – это я вам рупь за сто даю!

– Посмотрим, – Игорь Сергеевич усмехнулся. – Поживем, как говорится, – увидим!

– Увидим! – Павлик усмехнулся и ловко обогнул очередную выбоину на дороге. – Увидим обязательно! Я еще раз вам советую подумать как следует. Я ведь не шутил абсолютно, когда говорил, что прикосновение тайны убить может! Это не метафора дешевая, как бы вы подумать могли, а суровая проза жизни, как мой личный опыт показывает.

– Но вы-то живы? И здоровы, как я вижу…

– Это с какой стороны посмотреть. Если чисто внешне судить, так да – жив и здоров. Но того Павлика, который до снов этих и церемонии первой был, его больше нет. Форма одна осталась, видимость… А смысл церемонии как раз и есть в том, чтобы старое все умерло. Новое родиться может только тогда, когда старое напрочь отомрет. Старый Павлик-то на поле том остался, и в воспоминаниях тех, когда его по жизням чужим размазало. А что теперь на его месте – одному богу известно. Впрочем, тут ведь и с практической точки зрения не все гладко, я вам доложу. Не факт, Игорь Сергеевич, что вас ваши прежние игрушки интересовать будут, если конкретно ваш экспириенс глубоким и сильным получится. Я именно поэтому вам и сказал: старое умереть с концами может. И кончится аллигатор московский, – он усмехнулся. – Потеряете интерес к бизнесам своим, бывали уже такие примеры…

– Что, правда? – Игорь Сергеевич скептически улыбнулся. – Прямо вот так – возьму и потеряю?

– Зря смеетесь, – Павлик оставался предельно серьезен. – Я же говорю вам: было такое на моей памяти.

– Так поделитесь!

– Поделиться?.. – Павлик задумчиво нахмурил лоб. – Не знаю, стоит ли…

– Сказали «а» – говорите «б», – его собеседник рассмеялся. – Знаете, вы, как ловкий зазывала, уж не обижайтесь только, что товар свой демонстрирует! Как специально интерес накручиваете к своим рассказам. Да и опять же, – он улыбнулся, – грех не предупредить об опасности грядущей, если таковая имеется…

Павлик задумчиво пожевал губами и вдруг хмуро улыбнулся:

– Вообще-то, примеров – тьма. Из моего собственного опыта, я имею в виду. И грустные есть, и веселые. Есть и совсем нехорошие, но в принципе и примера отца Фармазона вполне достаточно, чтобы масштаб воздействия тайны на личность оценить.

– А-а-а, это тот святой отец, про которого вы рассказывали? А что с ним случилось, с отцом-то этим? Вы ему парадигму мировоззренческую порушили?

– Порушили, – несколько мрачно кивнул головой молодой человек. – Не скажу, чтобы конкретно я, но моя вина, конечно, в этом есть.

– Так что случилось-то с ним? С отцом этим вашим? Ну ладно, – Игорь Сергеевич с улыбкой отмахнулся от готового уже излиться потока возражений. – Пусть не вашим, а своим собственным. Что произошло-то в итоге? Каким образом отец святой с тайной соприкоснулся?

– Я уже сказал, что моя вина в том имеется, да, но, вообще-то, это Василия работа…

– Какого? Того самого вашего приятеля, что нас в Соколе ждать будет?

– Его, – мрачно кивнул Павлик. – Он, демон, в принципе во всем виноват, если уж руку на сердце положить. Но тут еще, вы не смейтесь только, и тетушка свою лепту внесла. Я, кстати, глядя на эти синхроничности, все настороженнее к тетушке относиться начинаю. С виду – тихий и мирный человек, но через ее благие намерения уже не один персонаж эту самую парадигму мировоззренческую себе порушил…

– Даже так? А ведь и не скажешь… – Игорь Сергеевич явно забавлялся, подначивая молодого спутника. – От Людмилы Константиновны я подобного ожидать ну никак не мог!

– Да и никто не мог. Отец Фармазон, кстати, в первых рядах, полагаю, удивлялся…

– Да не томите уже, Павел! Что там случилось-то?!

– На даче это у нас случилось, – Павлик почесал затылок. – Год назад, наверное. Тоже летом, кстати. Тетушка с отцом Фармазоном в гости к нам заехали. Там храм у нас рядом старый, вот они – тетушка с отцом Фармазоном – по своим каким-то делам туда ездили, а на обратном пути к нам заскочили. А ко мне как раз Василий в гости нагрянул. Мы с ним без особого повода-то и увиделись. Приехал он, мяса привез, вот и сидели себе спокойно за шашлыком. За жизнь говорили, историями разными друг друга развлекали, а тут – нежданчик такой. В виде тетушки с отцом святым. А у нее, я вам доложу, видимо, план коварный в сей момент вызрел. Она же постоянно всех спасти пытается, а меня – в первую очередь. А потом она же верующая, и на силу слова божественного, как понимаю, очень великие надежды возлагает всегда. Я отца-то этого пару раз мельком только и видел. Здрасьте-здрасьте, что называется, не более, а так уже в полный рост познакомились, как в народе говорят. Тетушка, сдается мне, мамулика застать хотела, да разминулись они. Мамулик в Москву рванула, а тут – эти. Тетушка, в смысле, с отцом святым. Ну нет мамулика – что делать? Сели, попили чайку, а она вдруг собираться начала быстро. Вы, говорит, сидите тут, разговаривайте, а мне, дескать, ехать срочно надобно. А отец Фармазон этот и не против вроде как на природе чуток зависнуть. Поломался для приличия, да и согласился. С удовольствием, говорит, посижу, подышу свежим воздухом и с отроками молодыми побеседую, чем дышит, мол, поколение мятежное и безбожное, изучу. Для полноты картины, ему это, видите ли, необходимо. Вот и изучил… – Павлик помрачнел еще больше. – Мне-то он вообще не интересен был, а Василий мой как заново родился прямо. Впрочем, – он усмехнулся, – они, как два сапога из одной пары, оказались. Отец Фармазон, я имею в виду, и Василий – что братья, прямо, родные! Отец Фармазон, кстати, сразу заявку на победу сделал, стоило только тетушке уехать. А нет ли у вас, говорит, отроки, «Кагора», к примеру, под мясо это замечательное? Я ему объяснил, что «Кагору» вот нет, а коньяка бутылка очень даже есть. Думал, откажется. Жара все-таки на улице, а ему, похоже, по фигу было, чем сознание расширять. Давайте, отвечает, отроки, свой коньяк! Ну, я бутылку и принес, – Павлик усмехнулся. – Так он, не поверите, за час эти ноль пять и засандалил! Причем, что характерно, ни в одном глазу у него! Будто воду пил родниковую. Щеки только маленько раскраснелись, да в глазах огонек какой-то неземной зажегся. А потом, видимо, вдохновение на него накатило, и начал он нам лекции читать про мир безбожный и тьму египетскую, что на людей неразумных напала. Нету, вещает он, значит, в людях веры настоящей, одни фарисеи, дескать, вокруг! Ни доброты, говорит, не видно, ни любви, только злоба и склока сплошная! И живут люди во мраке душевном, и умирают точно так же! Вот он нам всякие такие песни и пел, с максимально возможным энтузиазмом. А чего ему не петь-то, – Павлик покрутил головой, – после ноль пяти, за раз окученных? Знамо дело: после такой ударной дозы в ком хочешь энтузиазм проснется! Он и нам предлагал совместно с ним махануть, но мы отказались. Я так-то редко пью, – он искоса поглядел на невозмутимое лицо слушателя, – а у Василия другие методы для расширения сознания имеются. Вот мы сидим трезвые, его слушаем. А он разошелся: давай дальше нам правду-матку суровую резать! В пастырях, говорит, божьих вся проблема-то, вот что оказывается! Нет в них самих веры, и энтузиазма настоящего нет. Слабы, понимаете ли, стали люди. А ему, дескать, только дай материал для работы – в один миг он искру божественную в душе заблудшей зажжет. Потом начал ко мне приставать с идеями своими позитивными. Я тогда еще и подумал, что тетушка его попросила на меня силу слова божьего обратить. Давай, говорит, отрок, бросай дурь свою и открой глаза для чуда вечного, для любви неземной и божественной! А после призывов этих своих благообразных начал батюшка про скоротечность момента текущего рассказывать! – он рассмеялся. – Это он-то и мне! Нет, говорит, времени ни у кого для неверия и малодушия! Грозный враг, верите ли, уже на пороге и в дом стучится. Вот и батюшка их какой-то еще вчера живее живехонького был, а потом в один момент и помер. И глядя на это, вещает, всем нужно в едином порыве забить на блуд весь земной и в Царствие Божие – стройными рядами! Не то, грозил, как с батюшкой тем, будет – помрете, дескать! А я его возьми и спроси: а точно ли батюшка их помер? Так тот обиделся даже: какие сомнения, мол, быть могут! Точно помер! Вот тут я маху-то и дал, – Павлик тяжело вздохнул. – Я ж вам в офисе кратко уже рассказывал про эту чудесную и эпохальную беседу. Мне бы тогда, конечно, в тряпочку молчать да поддакивать отцу этому, но я же, сцуко, неугомонный! Спрашиваю его: «А каким таким загадочным макаром батюшка ваш помер, если душа-то его – вечная и смерти ни разу не подвластная?!» А тот в ответ мне: «Да, душа, она вечная, конечно, но батюшка-то помер ведь тем не менее!» От этих слов я когнитивный диссонанс словил не на шутку, – он покрутил головой. – Да и любой, по-моему, точно такую же реакцию бы испытал. Как это, говорю, душа – вечная, а батюшка – помер? Кто ж жил-то в результате, объясните, мол, отец святой? Его, кстати, не поверите, отец Иммануил в действительности зовут, батюшку того. Папа его, как он потом раскололся, философией увлекался в институте вот и назвал сына соответствующе. И, если на последующие события смотреть, судьбу чаду своему накрепко и вполне себе однозначно определил. Но это отвлекся я опять, – он махнул рукой. – Короче, я его дальше пытать и продолжил со всем возможным пристрастием: кто жил-то в итоге у вас, говорю, – батюшка, имеется в виду, или душа его? А этот крендель мне на голубом глазу и отвечает: оба, дескать, жили! И батюшка, стало быть, жил, и душа его! Тут я, честно говоря, озверел маленько. Зачем же, спрашиваю, они двое-то жили? И каким образом, объясните уж, жили они? Открой мне уже глаза, пастырь божий, а иначе у меня ум за разум заходит!

Игорь Сергеевич, с интересом слушавший Павликову речь, громко расхохотался. Тот кисло улыбнулся и покачал головой:

– Да какой уж тут смех-то? Тут грех ведь один сплошной! Но мне бы помалкивать в тряпочку и не провоцировать миссионера этого неугомонного, так ведь нет! Ответь, говорю, кто из них жил-то, из этих двоих? Кто опыт бытия-то получал, собственно, – батюшка ваш или душа его эта загадочная?

– И что отец Иммануил? Ответил?

– Угу. Со всей пролетарской прямотой и ответил. Но вначале, кстати, спросил: а нет ли у вас, мол, отроки, еще зелья целительного? Это он коньяк в виду имел, – Павлик улыбнулся. – Но у меня на даче никаких заначек не имелось никогда, а ехать никуда не хотелось особо. Да и потом, подумал я, сейчас ему пузырь еще организуешь – точно никогда отсюда уже не выкуришь, а потом, глядишь, еще крестовым походом по соседним участкам пойдет! Обращать огнем и мечом в веру свою… А у нас там народ серьезный, – Павлик почесал нос. – Замотыжить могут без разговоров лишних и вопросов, чтобы не смущали умы неготовые проповедники разные, да еще и в разгар огородно-полевого сезона… А тут Василий-то и вылез со своими специфическими средствами… Есть, говорит, святой отец, зелье. Не жидкое только, но границы сознания расширяет лучше любого «Кагора»! И достает косяк размеров гигантских…

– Кого достает? – Игорь Сергеевич перестал улыбаться и покрутил головой в недоумении.

– Не «кого», – вздохнул молодой человек, – а «что». Косяк он достал, Игорь Сергеевич. Ну Санты-Марии предложил отцу Фармазону покурить.

– Санта-Мария? А это что еще такое?

– Господи… – тяжело вздохнул Павлик. – Ну Марья Ивановна это, как в народе говорят. Или конопля, если хотите…

– А-а-а, – понимающе усмехнулся его собеседник. – Вот оно что…

– Именно. Вася-то совсем не пьет алкоголя, а вот к Санта-Марии у него отношение очень теплое и особенное. Он и растит ее сам, разговаривает с ней. Музыку ей, не поверите, ставит, пока она сил набирается. Лучше всего, говорит, она мантры разные воспринимает. Я уж не знаю, сколько в этих словах правды, но от одной затяжки, как сейчас помню, я чуть рассудок не потерял. Это как раз та самая была, которая у него под мантры росла под индуистские. Говорят, в Голландии научились атомную траву выращивать. Чушь все это, я вам доложу! Вот у Василия она точно атомная. Я как сделал одну затяжку, так себя горшком цветочным ощутил немедля. И в таком дивном состоянии пару часов провел, пока двигательная активность не появилась…

– И вы курите? – Игорь Сергеевич смотрел с веселым интересом.

– Редко очень, – пожал Павлик плечами. – У меня к Санта-Марии особенное отношение. Для релаксации, как многие сейчас делают, я курить не люблю. А вот на церемонии если, на лоне природы и у костра – можно вполне. Для меня, Игорь Сергеевич, Санта-Мария – это растение силы со всеми вытекающими последствиями. Вот я стараюсь с ней очень близких отношений-то и не выстраивать, чтобы она не начала мной рулить да командовать! А Василий с ней – «на ты». Я ему сколько раз говорил, что перегибает палку он, а он мне одно талдычит: с силой, мол, можно только так! Нужно, говорит, брать ее за рога, силу то есть, и вперед – в просторы непознанного!

– А почему «растение силы»?

– Да по определению, – Павлик пожал плечами. – Это же все – растения силы. И грибы, и аяваска, и кактус мексиканский волшебный – пейот, и мухоморы, и Санта-Мария та же самая. Вы как один раз попробуете растение любое, так сразу и поймете, почему их так называют. Там же – сила сплошная! А вообще, – он усмехнулся, – это к любому растению относится, если уж начистоту. Огурцы, может быть, тоже растение силы. Только силу из огурцов взять сложнее, чем из грибов, допустим. Грибы съел – и все само собой случится, как опыт и практика показывают. Силы, обычно, полные штаны бывают. И прет она, и прет, уже думаешь, куда бы ее девать, силу эту, и как бы поток ее прекратить, а она – нет, продолжает изливаться! А с огурцами возиться нужно, работать учиться, – Павлик рассмеялся. – Это, конечно, шутки все, но в каждой шутке, как известно, только доля шутки есть. А все остальное – горькая и сермяжная правда жизни. Вот Василий отцу Фармазону этот косяк-то и предложил. Сам закурил сперва, а потом ему протягивает – причастись, дескать, святой отец! Сейчас, посулил, все чакры сразу у тебя откроются и снизойдет на тебя свет знания высшего!

– И что отец Фармазон? Неужели?.. – Игорь Сергеевич фразу заканчивать не стал и с веселым недоверием просто смотрел на водителя.

– Угу, – Павлик утвердительно кивнул. – Вначале он вроде как насторожился: зельем, говорит, бесовским, хотите воина православного взять? Не выйдет, мол! А потом как про чакры услышал да осознал, что нет у нас больше в заначке ничего, так точку зрения свою и поменял. Давай, говорит, отрок, зелье свое и смотри, как победю я сейчас зверя этого подлого и коварного!

– Прямо вот так? – Игорь Сергеевич громко расхохотался.

– Прямо вот так. Взял и такую затяжку нехилую сделал, что мне при одном взгляде заплохело, – с улыбкой заверил его Павлик.

– Победил?

– Ага, но только не сразу. Вначале сидел и молчал. Потом одними только глазами вращать принялся: по часовой стрелке, потом – против. И мне бы оставить его в покое, конечно, тогда, но уж больно завел он меня рассказом про батюшку их и душу его. Давайте, говорю, святой отец, разбираться все-таки, кто у вас там в действительности-то живет и опыт жизни получает. Если душа батюшки вашего живет, то не очень понятно, кто умереть, собственно, мог, и уж тем более непонятно, чем ваш батюшка тогда занимался. А если батюшка, как вы говорите, опыт жизни сам получал и помер сам, то совсем непонятно, зачем душа во всей этой конструкции нужна и какие она функции выполняла. Тут, дескать, кто-то один – лишний явно, про это еще Оккам небезызвестный говаривал…

– Оккам? – Игорь Сергеевич наморщил лоб. – Что-то я такое слышал…

– Разумеется, слышали. Вы же человек образованный. Про Оккама почти все слышали, по-моему, и про принцип его: не нужно плодить лишних сущностей без нужды! Вот я отцу Фармазону на эти нестыковки и указал, а он уперся. Нет, говорит, конечно, душа живет и опыт жизни получает, но и батюшка – тоже! Здесь я опять заводиться потихоньку начал, – он вздохнул. – Хотя и предупреждают: грешно смеяться над больными людьми! Вот мы с Василием и принялись его потихонечку стебать по поводу этих двоих живущих: батюшки и души его. Но он и сам, как мне кажется, уже понемногу понимать стал, что «дурку гонит». Тут всякому разумному существу ясно должно быть, что жить только кто-то один может: либо человек, либо душа его. А если они оба живут, то в таком разе уже патологоанатом нужен префронтальную лоботомию делать. Это же уже клиника серьезная, коли такие вещи да на полном серьезе говорить начинают!

– И что отец этот святой, как из положения вышел?

– А как ты из него выйдешь-то? – Павлик пожал плечами. – С такой шизофренической картиной бытия из сложившегося положения выйти в принципе никак невозможно. Это же, действительно, шизофрения полная и безоговорочная получается. Вы ведь гляньте, что у них происходит-то, у попов. Вначале про душу вечную и бессмертную талдычат, которая живет и опыт земного бытия получает. Потом начинают волосы под рясой рвать и умершего совместно с прочими добрыми людьми оплакивать. Представился, дескать, раб божий, помер бедняга! И родственники плачут, и батюшка скупую мужскую слезу пускает… А ведь тут вопрос первоочередной: а кто жил-то, собственно? Кто опыт жизни получал и каким образом? Если душа какая-то жила и опыт жизни получала, тогда ведь тело – просто одежка для той души получается, как рубаха, к примеру. Но ведь никто по поводу рубахи износившейся истерики не устраивает? Люди, конечно, с ума давно уже сходить начали, но про похороны рубахи, пусть и любимой, я ничего еще не слышал, – Павлик фыркнул. – А тут сплошное раздвоение парадигмы получается! И человека оплакивают – тело мертвое, и про душу еще что-то говорят. И что, выходит, они оба, что ли, опыт жизни получали? И тело, и душа загадочная? Ню-ню, – он ехидно усмехнулся и покачал головой. – Тут уже клиникой полноценной пахнет для всех соучастников сей позитивной мировоззренческой парадигмы.