Прощальная повесть Гоголя

«Знаете ли вы украинскую ночь? О, вы не знаете украинской ночи! Всмотритесь в нее. С середины неба глядит месяц. Необъятный небесный свод раздался, раздвинулся еще необъятнее, горит и дышит он. Земля вся в серебряном свете; и чудный воздух и прохладно-душен, и полон неги, и движет океан благоуханий. Божественная ночь! Очаровательная ночь! Недвижно, вдохновенно стали леса, полные мрака, и кинули огромную тень от себя. Тихи и покойны эти пруды; холод и мрак вод их угрюмо заключен в темно-зеленые стены садов. Девственные чащи черемух и черешен пугливо протянули свои корни в ключевой холод и изредка лепечут листьями, будто сердясь и негодуя, когда прекрасный ветреник – ночной ветер, подкравшись мгновенно, целует их. Весь ландшафт спит. А вверху все дышит, все дивно, торжественно. А на душе и необъятно, и чудно, и толпы серебряных видений стройно возникают в ее глубине. Божественная ночь! Очаровательная ночь!»

«Странное, неизъяснимое чувство овладело бы зрителем при виде, как от одного удара смычком музыканта, в сермяжной свитке, с длинными закрученными усами, все обратилось, волею и неволею, к единству и перешло в согласие. Люди, на угрюмых лицах которых, кажется, век не проскальзывала улыбка, притоптывали ногами и вздрагивали плечами. Все неслось. Все танцевало. Но ещё страннее, еще неразгаданнее чувство пробудилось бы в глубине души при взгляде на старушек, на ветхих лицах которых веяло равнодушием могилы, толкавшихся между новым, смеющимся, живым человеком. Беспечные! даже без детской радости, без искры сочувствия, которых один хмель только, как механик своего безжизненного автомата, заставляет делать что-то подобное человеческому, они тихо покачивали охмелевшими головами, подплясывая за веселящимся народом, не обращая даже глаз на молодую чету».

«Гром, хохот, песни, слышались тише и тише. Смычок умирал, слабея и теряя неясные звуки в пустоте воздуха. Еще слышалось где-то топанье, что-то похожее на ропот отдаленного моря, и скоро все стало пусто и глухо».

«Не так ли и радость, прекрасная и непостоянная гостья, улетает от нас, и напрасно одинокий звук думает выразить веселье? В собственном эхе слышит уже он грусть и пустыню и дико внемлет ему. Не так ли резвые други бурной и вольной юности, поодиночке, один за другим, теряются по свету и оставляют, наконец, одного старинного брата их? Скучно оставленному! И тяжело и грустно становится сердцу, и нечем помочь ему».

«Дед догадался: забрал в горсть все бывшие с ним деньги и кинул, словно собакам, им в середину. Как только кинул он деньги, все перед ним перемешалось, земля задрожала, и, как уже, – он и сам рассказать не умел, – попал чуть ли не в самое пекло. „Батюшки мои!“ – ахнул дед, разглядевши хорошенько: что за чудища! рожи на роже, как говорится, не видно. Ведьм такая гибель, как случается иногда на рождество выпадет снегу: разряжены, размазаны, словно панночки на ярмарке. И все, сколько ни было их там, как хмельные, отплясывали какого-то чертовского трепака. Пыль подняли боже упаси какую! Дрожь бы проняла крещеного человека при одном виде, как высоко скакало бесовское племя. На деда, несмотря на весь страх, смех напал, когда увидел, как черти с собачьими мордами, на немецких ножках, вертя хвостами, увивались около ведьм, будто парни около красивых девушек; а музыканты тузили себя в щеки кулаками, словно в бубны, и свистали носами, как в волторны. Только завидели деда – и турнули к нему ордою. Свиные, собачьи, козлиные, дрофиные, лошадиные рыла – все повытягивались и вот так и лезут целоваться. Плюнул дед, такая мерзость напала!»

«Крест на могиле зашатался, и тихо поднялся из неё высохший мертвец. Борода до пояса; на пальцах когти длинные, ещё длиннее самих пальцев. Тихо поднял он руки вверх. Лицо всё задрожало у него и покривилось. Страшную муку, видно, терпел он. „Душно мне! душно!“ – простонал он диким, нечеловеческим голосом. голос его, будто нож, царапал сердце, и мертвец вдруг ушел под землю. Зашатался другой крест, и опять вышел мертвец, ещё страшнее, ещё выше прежнего; весь зарос, борода по колена и ещё длиннее костяные когти. Ещё диче закричал он: „Душно мне!“ – и ушел под землю. Пошатнулся третий крест, поднялся третий мертвец. Казалось, одни только кости поднялись высоко над землёю. Борода по самые пяты; пальцы с длинными когтями вонзились в землю. Страшно протянул он руки вверх, как будто хотел достать месяца, и закричал так, как будто кто-нибудь стал пилить его желтые кости…»

2. «Женщина»

Уже в молодости Н. В. Гоголь получил опыт по меньшей мере двух духовных видений, который оказал на него неизгладимое впечатление и стал основой личностного развития, «созревания и совершенствования».

Глаза Гоголя стали свидетелями Огненного Ангела – прекрасной женщины, которая «явилась» ему к этому времени, как минимум, дважды; для видящего это стало не источником страстей, а испытанием себя – «чтением вечности».

Теперь, уже взрослеющий, он именно так видит своё ушедшее детство и юность, включающие особый визионерский опыт. Именно, когда эта любовь уже пережита невольно, сама собой, невинно. Отечественное литературоведение абсолютно оставило это без внимания, без серьёзной работы с этими фактами.

Это мировосприятие очень похоже по состоянию и переживанию на «привычное от вечности» Л. Н. Толстого и «невозвратно потерянное» А. П. Чехова; здесь Н. В. Гоголь показывает нам то, что является основным и, пожалуй, единственным содержанием всех его повестей – «русскую землю», что полностью содержит в себе: пронзительную любовь, милую сердцу отчизну, минувшее, стремление к которому – прекрасно. Всё живое для Гоголя – всё родина.

Толстой полагал долгом человека не только принятие на себя «ограничений пространства, времени и причинности», которые заставляют человека покидать «привычное от вечности», но и снятие этих ограничений, возвращение в лоно вечности. Видение Ангела-женщины возвращает Гоголю «прежние звуки», неизгладимый свет чистоты.

Изумление и благоговение Гоголя вызваны явлением ему одного и того же образа огненной красоты еще почти в детстве и в юности, в связи со смертью брата и отца, и, наконец, в молодости, когда он переехал в Петербург. Рассказывать о своих видениях Н. В. Гоголя удерживали существенные причины, среди которых опасность прослыть сумасшедшим или слишком экзальтированным, быть осмеянным или непонятым, – не самые важные. Причиной его молчания, я полагаю, является острое переживание невозможности прямого рассказа о явленном, виденном, которое исчезнет или даже навредит, поскольку прямой рассказ и даже любое предъявление того, чему «свидетелями были глаза», особенно страстное предъявление, нарушает целостность личного душевного события, «душевного явления». Здесь можно заметить, что для человека просвещённого, образованного, но не мудрого, любые события такого рода, какие случились с Гоголем, представляются проявлением невежества, темноты, язычества; тем более подозрительно и даже негативно относились раньше и относятся до сих пор к душеным явлениям западники, революционеры и особенно победившие, советские марксисты-ленинцы, – в их парадигму это не укладывается. Поэтому русские литературоведы и гоголеведы, как истинные продолжатели этой традиции, относят неоднократные упоминания Н. В. Гоголя об этих важных и решающих для него событиях как личной психической патологии писателя, которая должна быть по умолчанию проигнорирована в «объективном», «научном» исследовании его биографии и творчества.

«Твои глаза были сами свидетелями… но были ли они свидетелями твоих собственных мятежных движений, совершившихся в то время во глубине души твоей? Высмотрел ли ты наперед себя? Не весь ли бунт страстей кипел в глазах твоих; а когда страсти узнавали истину?

Устреми на себя испытующее око: чем был ты прежде и чем стал ныне, с тех пор, как прочитал вечность в божественных чертах Алкинои; сколько новых тайн, сколько новых откровений постиг и разгадал ты своею бесконечною душою и во сколько придвинулся ближе к верховному благу! Мы зреем и совершенствуемся, но когда? когда глубже и совершеннее постигаем женщину… она поэзия! она мысль, а мы только воплощение ее в действительности. На нас горят ее впечатления, и чем сильнее и чем в большем объеме они отразились, тем выше и прекраснее мы становимся».

«Что такое любовь? – Отчизна души, прекрасное стремление человека к минувшему, где совершалось беспорочное начало его жизни, где на всем остался невыразимый, неизгладимый след невинного младенчества, где всё родина».

«И когда душа потонет в эфирном лоне женщины, когда отыщет в ней своего отца – вечного бога, своих братьев – дотоле невыразимые землею чувства и явления – что тогда с нею? Тогда она повторяет в себе прежние звуки, прежнюю райскую в груди бога жизнь, развивая ее до бесконечности».

«В изумлении, в благоговении повергнулся юноша к ногам гордой красавицы, и жаркая слеза склонившейся над ним полубогини капнула на его пылающие щеки».

3. «Миргород» (1834)

Для меня в русской литературе нет больше такого произведения, в котором вся возможная для литературного сочинения полнота содержания была бы заключена в такую простую, прямую, не требующую для своего восприятия никакого специального образования, ясную и очевидную форму, как это сделано Н. В. Гоголем в «Миргороде». Здесь, в отличие, например, от «Улисса» Джеймса Джойса, нет никаких упакованных загадок, шарад, намёков, ассоциаций и прочего, требующего от читателя определённого культурного уровня и некоторой изощрённости; здесь всё положено прямо перед читателем, всё названо теми именами, каково оно есть, и Н. В. настаивал на этом.

Всё раскрыто так, что читатель, даже самый обыкновенный, вернее, наоборот, прежде всего самый обыкновенный – невольно, сам собой, без малейших усилий, нечаянно, невинно, наивно будет воспринимать и переживать содержание «Миргорода» в его простой правде. Неизощрённость в чём-то имеет несомненное преимущество по отношению к зрению специалиста, так как восприятие последнего слишком сильно загружено его образованием или идеологической лояльностью.

В примечаниях к «Миргороду» в 8-томнике Н. В. Гоголя меня и возмутила, и насмешила растерянность их автора – В. Гуминского:

«Назвав свою книгу, не знаем почему, именем уездного города Полтавской губернии», Гоголь вполне заслужил недоуменные вопросы критиков. Действительно, если название дано по месту действия книги, то из всех ее повестей только события «Повести о том, как поссорился…» разворачиваются в Миргороде, в остальных он даже не упоминается. Правда, эпиграфы к книге как будто настаивают на буквальном «географическом» понимании: здесь дается и справка из известного научного труда, предлагающая своего рода статистику быта и бытия этого «нарочито невеликого города», и приводится отзыв «одного путешественника» – очевидца, судя по всему побывавшего в Миргороде и даже откушавшего там «бубликов из черного теста», заслуживших его похвалу». Довольно часто встречающаяся особенность литературоведов и биографов Н. В. Гоголя – любовь к пересказу своими словами содержания прочитанного, критик, видимо, внушает нам, что он читал то произведение, которое он исследует. Это бы ещё ничего, если бы после пересказа не следовал какой-нибудь пассаж наподобие такого, В. Гуминский продолжает:

«Но «записки» этого памятливого путешественника-гурмана и миргородская статистика (из которой при всем желании можно заключить только, что в Миргороде, должно быть, дуют сильные и постоянные ветры – все-таки 45 ветряных мельниц!) – «всё обман, все мечта, все не то, чем кажется».

Всего желания этого критика хватает только на то, чтобы не замечать, что определённо не в Миргороде, а в его голове «дуют сильные и постоянные ветры». А вставленная в текст цитата самого Гоголя, выдернутая из «Невского проспекта», но приведённая при анализе «Миргорода», должна подтвердить предположение критика, как ему кажется, о том, что всё написанное Н. В. – «обман, мечта, не то, что кажется», и, соответственно, в этих обстоятельствах его задачей как просветителя является как раз необходимость растолковать простоватым читателям, что именно имел в виду Гоголь в своём творчестве, поскольку он всегда имеет в виду совсем не то, о чём пишет!

«„…самые странные эпиграфы, не имеющие ни малейшего отношения к книге“, как их назвал рецензент „Северной пчелы“».

В. Гуминский не склонен задумываться, почему эти эпиграфы кажутся ему странными! Странным представляется то, что не понимаешь, что не укладывается в привычное для тебя положение вещей, но это – есть, это – авторская данность, поэтому, чтобы нечто перестало быть для тебя странным, надо работать над собой и расширить свой горизонт, изменить собственные стереотипы восприятия. Однако, критику не столь важно то обстоятельство, что сам автор поместил в начало сборника именно эти эпиграфы (зачем размышлять над этим и, тем более, зачем меняться самому?). Достаточно признать эти эпиграфы странными, чтобы больше над этим не думать; так странно «работало» отечественное литературоведение: ежели что не понимаешь, называй его «странным», и дело в шляпе!

В. Гуминский продолжает:

«Миргород – это многозначное понятие-образ. Исследователи давно обратили внимание на образ „сборного города“ [обратили внимание не исследователи, а сам Гоголь написал об этом – М. Я.], ключевой для драматургии писателя. В критике предпринимаются попытки сопоставить его с самой высокой мировоззренческой традицией, идущей еще от средних веков и представленной, в частности, знаменитым сочинением Аврелия Августина „О граде божьем“…»

Сопоставляя высоту мировоззрения средневековой традиции и своей, я считаю, что критик, не осознавая этого, вполне реалистичен в оценке степени высоты своей мировоззренческой традиции, которую полагает явно ниже «самой высокой» средневековой. Я благодарю за терпение моего читателя, так как намеренно взялся прокомментировать столь подробно эти советские литературоведческие отрывки, и полагаю, что это очень полезно для понимания, как именно обходится критика с глубокими смыслами великого русского писателя.

Дальше:

«…где „город“, „град“ становится иносказательным определением смысла всей человеческой жизни, так же как и смысла жизни всего человечества. Ясно одно – гоголевский город никогда не бывает просто „населенным пунктом“, он существует в одном ряду с такими понятиями, как человечество, история, мир».

Итак, вывод критика: ему ясно одно – «Миргород» не просто населённый пункт, а иносказательное определение смысла человеческой жизни, которое существует «в одном ряду» и т. д., и одновременно В. Гуминскому под руководством В. Щербины представляется «странным» все то, что делает Н. В. Гоголь: название сборника, эпиграфы, настойчивость на буквальности, финалы и т. д. Ясно же, видимо, только одно – то, что делают они сами! Такая тактика!

А теперь давайте просто прочтём то, что написано в заглавном листе «Миргорода», ничего не прибавляя и ничего не упуская. Название сборника – «Миргород».

Миргород – город в Полтавской губернии; единственное, что ещё можно добавить к этому, напоминаю, не выходя за рамки содержания повестей сборника и не улетая в воображение, это то, что Миргород – мирный город, но не город мира (сущего, всего мира), а гоголевскими словами именно – «мирный угол», «мирный уголок», это именно и просто населённый пункт, нарочито невеликое место, которых на необъятных просторах России и во времена Гоголя, и сегодня – сотни тысяч.

Дальше: «Повести, служащие продолжением «Вечеров на хуторе близ Диканьки».

Очевидно, что для Гоголя это важно, что повести этого сборника являются продолжением предыдущих, соответственно, первая повесть «Миргорода» – «Старосветские помещики» следует за последней в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» – «Заколдованным местом», и, учитывая их содержание, мы получаем авторское послание, что имение Товстогубов представляет собой как раз незаколдованное или расколдованное место, то есть место, где всё видится именно таким, каким является, где всё растёт и живёт в соответствии со своей природой: тыква вырастает тыквой, а арбуз арбузом, место, где как раз нет никакого обмана, который господствует в больших городах и столицах.

До какой степени надо не чувствовать, не понимать Н. В. Гоголя, чтобы для пояснения, для характеристики мирных уголков русской земли, о которых написано в «Миргороде», приводить цитату из «Невского проспекта» о столице, как это делает В. Гуминский?! Первый из так озадачивших нашу критику эпиграфов:

Критик, вроде бы, совершенно справедливо выделил наиболее важные элементы описания, такие как конкретный, «буквальный» город, нарочито невеликий, значительное количество мельниц, но при этом превратил город в понятие-образ, иносказание, а наличие мельниц стравил в подобие шутки.

Итак, у Гоголя: город, но не просто город, а мирный город, но не просто мирный город, а нарочито невеликий мирный город, то есть в большом городе то, что автором «Миргорода» понимается как «мирное», уже не найти, и, наконец, нарочито невеликий мирный город, оснащённый одной канатной фабрикой, одним кирпичным заводом, 4-мя водяными и 45-тью ветряными мельницами! Вместо того, чтобы тужиться шутить, критику следовало бы заняться своим прямым ремеслом – литературоведением, ведением, знанием литературы, тогда бы он, может быть, связал бы одно с другим и вспомнил, что мельницы, особенно – ветряные, представляют собой важный атрибут мировой литературы, который очень хорошо знали русские писатели: Пушкин даже приводил Сервантеса Гоголю в качестве примера для подражания как писателя, реализовавшего большую вещь, однако до этого писавшего, как и Н. В., только повести, хотя и хорошие.

Следовательно, Миргород, в отличие от больших городов, сохранился как «мирный угол» именно потому, что защищён мельницами от нападок «романических героев», которые – на границах этих уголков – ломают свои копья о ветряки «многокрылых мельниц», как называет их Гоголь в своей записной книжке, и поэтому не могут проникнуть внутрь, что им вполне уже удалось в больших городах, не защищённых стражами русской земли. То есть мельницы – это ангелы, херувимы, стражи миргородов, поэтому Н. В. и сделал эту выписку из географии эпиграфом своего сборника повестей. Ничего странного; например, ворота хутора сотника в «Вие» охраняют две мельницы. Но почему-то это не имеет значения для нашего литературоведения, которое занято судьбами всего мира и человечества, но равнодушно к русской земле, её исконной ментальности. Второй эпиграф:

Тот, кто хоть раз ел бублики из черного теста или ржаные лепешки прямо с противня, кто спал на сене или под открытым звёздным небом, укрывшись тулупом, кто смотрел из окна прямо в сад, кто хоть раз в жизни одухотворялся водой и ветром родного «мирного уголка», тот совершенно поймёт Н. В. Гоголя, не обращаясь ни к каким категориям, антитезам и литературоведческим иносказаниям.

«Миргород нарочито невеликий при реке Хороле город. Имеет 1 канатную фабрику, 1 кирпичный завод, 4 водяных и 45 ветряных мельниц. География Зябловского».

«Хотя в Миргороде пекутся бублики из черного теста, но довольно вкусны. Из записок одного путешественника».

«Старосветские помещики»

Буквально – помещики старосветские, помещики старого света, можно чуть расширить – помещики старого русского света.

Что это за «старый свет»?

Старый свет – это свет дряхлости, уединения, отдаления от чего? – от нового и гладенького, гламурного, от того, что ещё не промыто водой времени, не покрыто крышей традиции, не основано на фундаменте древней культуры.

В этой сфере ни одно желание не перелетает через частокол, потому что здесь всего достаточно, здесь жизнь полна до самого края так, что желать больше нечего, тем более, желать другого, чужого; здесь – скромность полноты жизни. Н. В. Гоголь, в предельной мере переживший это невольно, теперь столь же совершенно, однако уже намеренно, может оценить всю прелесть, всю радость, всю простоту и всё упоение такой жизни.

За частоколом этой светлой тишины древности, этой полноты – ущербность, выхолощенность, «страсти, желания и неспокойные порождения злого духа, возмущающие мир», тогда как внутри сферы – свет, невозмутимый покой, тишина, злого духа здесь нет. Н. В. и удивительно светло и радостно от одной только мысли об этой, теперь уже ушедшей от него жизни, от одного, даже минутного воспоминания, и одновременно – непереносимо грустно и больно.

Внутри этой сферы, или, точнее, в этой сфере, потому что она совсем не воспринимает себя отделённой от чего бы то ни было, всё едино, всё цельно, всё полно: люди, животные, растения, строения, земля.

В русском миргороде, в мирном углу человеку удивительно приятно и спокойно, потому что он здесь не возмущается, не содрогается злыми страстями; кто хоть раз действительно испытал, вспомнил себя радостным ребёнком, тот поймёт, почему автор так любил эту повесть: быть наполненным любовью, простодушием, покоем, счастьем, не прилагая к этому никаких усилий, ничего для этого не делая, испытывая это счастье даром, просто так, – что может быть лучше?!

«Низменная буколическая жизнь» означает примитивная, простая, сельская, скромная, происходящая на земле, внизу, снизу, жизнь. Старый русский свет это свет доброты, радушия, чистосердечия, который невольно захватывает все чувства человека, не оставляя в нём желания перелететь через частокол, выйти из этого света, «возмутиться» чем-либо.

Это всё те же старички и старухи, в которых вольно и невольно светит старый русский свет обращения всего к единству и согласию; мне не нужно прилагать никаких усилий, чтобы видеть это: Н. В. Гоголь описал моих родителей так, как будто видел их собственными глазами, в детстве лето я проводил в деревне и хотя такого изобилия там не было, всё же каравай хлеба, испеченный при мне бабушкой, земляника, собранная в высокой траве на склоне холма вместе с дедушкой, и черёмуха, поедаемая вместе со старшим братом и двоюродными сёстрами, до сих пор снятся мне.

Благословенная Н. В. Гоголем земля мирных уголков русской земли производит с избытком, старого света хватает всем, кто сколько бы ни взял! единство и согласие всего настолько полны, что всё восполняется само собой, без усилий, нечаянно, по привычке.

Эта доброта и простота – естественны, то есть вовсе не являются следствием образования, просвещения, а только – единством и согласием всего, естественным светом, от которого человек неотделим, не замечая его.

«Ничтожной причиной великого события» исчезновения старого света, разрушения сферы русской тишины, стало прельщение кроткой серой кошки Пульхерии Ивановны живущими в глухом лесу «дикими котами, народом мрачным и диким», которому «вообще никакие благородные чувства не известны» и которые «живут хищничеством». Кошка исчезла, но через некоторое время вернулась.

В мире старого русского света нет большого или малого, важного или неважного, всё едино, поэтому необратимое изменение даже самого малого неизбежно меняет всё целое: этого нельзя не замечать и некультурно игнорировать; однако это не современное представление об «эффекте бабочки» как единичном событии, имеющем – через ряд взаимодействий – существенное влияние на внешне отдалённые события. В русской сфере необратимое изменение даже самого малого, как бы незаметно или незначительно оно ни было, неизбежно меняет каждый элемент этого целого и все целое.

Мысль Н. В. Гоголя такова: незначительные, но необратимые изменения, происходящие в нарочито невеликих, скромных уголках русской земли привели к великому событию – разрушению и исчезновению старого света русской жизни, по сравнению с которым любое внешне грандиозное предприятие, например, какая-нибудь война, захватившая множество государств, будет иметь ничтожное значение. При этом важно то, что это не размышление, не цепь силлогизмов, а – непосредственное восприятие и понимание.

Это непосредственное восприятие Н. В. необратимости изменений, которое ничто не может рассеять; это именно целостное восприятие, а не размышление, не рассуждение, целостность же восприятия требует целостности действия, которое вытекает не из рассуждений, а из всего строя события. И сам Гоголь, так же как и его Пульхерия Ивановна действуют под воздействием произошедших с ними «душевных событий».

Гоголь уже сейчас, за два десятка лет до «Прощальной повести», приоткрывает нам смысл своего служения: он не болен и его смерть – «одно особенное происшествие».

Как и Тарас Бульба, заживо сгорая, думал только о спасении своих товарищей, как и Николай Гоголь, как и его герои, намеренно предстоя вечности, умирая, думал о других людях, о своих соотечественниках, о своих потомках, о нас с вами.

Как и он сам распорядился так, чтобы его мать и сестры «не заметили» его отсутствия.