Прощальная повесть Гоголя

…все прочее время отдавалось гульбе – признаку широкого размаха душевной воли. Вся Сечь представляла необыкновенное явление. Это было какое-то беспрестанное пиршество, бал, начавшийся шумно и потерявший конец свой. Некоторые занимались ремеслами, иные держали лавочки и торговали; но большая часть гуляла с утра до вечера, если в карманах звучала возможность и добытое добро не перешло еще в руки торгашей и шинкарей. Это общее пиршество имело в себе что-то околдовывающее».

«Оно не было сборищем бражников, напивавшихся с горя, но было просто бешеное разгулье веселости».

«Всякий приходящий сюда позабывал и бросал все, что дотоле его занимало. Он, можно сказать, плевал на свое прошедшее и беззаботно предавался воле и товариществу таких же, как сам, гуляк, не имевших ни родных, ни угла, ни семейства, кроме вольного неба и вечного пира души своей».

«Это производило ту бешеную веселость, которая не могла бы родиться ни из какого другого источника. … Веселость была пьяна, шумна, но при всем том это не был черный кабак, где мрачно-искажающим весельем забывается человек, это был тесный круг школьных товарищей… Разница та, что вместо насильной воли, соединившей их в школе, они сами собой кинули отцов и матерей и бежали из родительских домов; что здесь были те, у которых уже моталась около шеи веревка и которые вместо бледной смерти увидели жизнь – и жизнь во всем разгуле…»

«Царица! – вскрикнул Андрий, полный и сердечных, и душевных, и всяких избытков. – Что тебе нужно? чего ты хочешь? прикажи мне! Задай мне службу самую невозможную, какая только есть на свете, – я побегу исполнять ее! – скажи мне сделать то, чего не в силах сделать ни один человек, – я сделаю, я погублю себя. Погублю, погублю! и погубить себя для тебя, клянусь святым крестом, мне так сладко…»

«Вижу, что ты иное творенье бога, нежели все мы… Мы не годимся быть твоими рабами, только небесные ангелы могут служить тебе.

«А кто сказал, что моя отчизна Украйна? Кто дал мне ее в отчизны? Отчизна есть то, чего ищет душа наша, что милее для нее всего. Отчизна моя – ты! Вот моя отчизна! И понесу я отчизну сию в сердце моем, понесу ее, пока станет моего веку, и посмотрим, пусть кто-нибудь из козаков вырвет ее оттуда! Полный не на земле вкушаемых чувств, Андрий поцеловал в сии благовонные уста, прильнувшие к щеке его, и небезответны были благовонные уста. Они отозвались тем же, и в сем обоюднослиянном поцелуе ощутилось то, что один раз только в жизни дается чувствовать человеку».

«И погиб козак! Пропал для всего козацкого рыцарства! Не видать ему больше ни Запорожья, ни отцовских хуторов своих, ни церкви божьей! Украйне не видать тоже храбрейшего из своих детей, взявшихся защищать ее…»

«Как орлы, озирали они вокруг себя очами поле и чернеющую вдали судьбу свою. Будет, будет все поле с облогами и дорогами покрыто торчащими их белыми костями, щедро обмывшись козацкою их кровью и покрывшись разбитыми возами, расколотыми саблями и копьями. Далече раскинутся чубатые головы с перекрученными и запекшимися в крови чубами и запущенными книзу усами. Будут, налетев, орлы выдирать и выдергивать из них козацкие очи. Но добро великое в таком широко и вольно разметавшемся смертном ночлеге!»

«…хочется мне вам сказать, панове, что такое есть наше товарищество. Вы слышали от отцов и дедов, в какой чести у всех была земля наша: и грекам дали знать себя, и с Царьграда брали червонцы, и города были пышные, и храмы, и князья, князья русского рода, свои князья, а не католические недоверки. Все взяли бусурманы, все пропало. только остались мы, сирые, да, как вдовица после крепкого мужа, сирая, так же как и мы, земля наша! Вот в какое время подали мы, товарищи, руку на братство! Вот на чем стоит наше товарищество! Нет уз святее товарищества! …Породниться родством по душе, а не по крови, может только один человек. Бывали и в других землях товарищи, но таких, как в Русской земле, не было таких товарищей… Нет, братцы, так любить, как русская душа, – любить не то чтобы умом или чем другим, а всем, чем дал бог, что ни есть в тебе… Нет, так любить никто не может! … Пусть же знают они все, что такое значит в Русской земле товарищество! Уж если на то пошло, чтобы умирать, – так никому ж из них не доведется так умирать! … Никому, никому! … Не хватит у них на то мышиной натуры их!»

«Но когда подвели его к последним смертным мукам, – казалось, как будто стала подаваться его сила. И повел он очами вокруг себя: боже, всё неведомые, всё чужие лица! Хоть бы кто-нибудь из близких присутствовал при его смерти! Он не хотел бы слышать рыданий и сокрушения слабой матери или безумных воплей супруги, исторгающей волосы и биющей себя в белые груди; хотел бы он теперь увидеть твердого мужа, который бы разумным словом освежил его и утешил при кончине:

Батько! где ты! Слышишь ли ты?

Слышу! – раздалось среди всеобщей тишины…»

«…честной, козацкой смертью – всем на одной постели, как жених с невестою…

Но не на костер глядел Тарас, не об огне он думал, которым собирались жечь его; глядел он, сердечный, в ту сторону, где отстреливались козаки… Прощайте, товарищи! …есть что-нибудь на свете, чего бы побоялся казак?

Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая бы пересилила русскую силу!

…и гордый гоголь быстро несется…»

«Вий»

Славные, грозные, героические времена казачества прошли. И оставили нам в наследство, казалось, только память, песни и легенды, но не свой воинственный, размашистый, разгульный русский дух. Но это только кажется: в 1812 году пришла пора нового военного испытания русского солдата; но и после славной победы не исчезла необходимость «защищать свою отчизну, веру и товарищей» от хищников, – уверен Н. В.

Однако, если во времена Запорожской Сечи и вторжения Наполеона была необходимость защищать русскую землю от внешних ее врагов, а мирные ее уголки были ещё полны «старого света», – то ныне, прямо на глазах писателя, этот свет стал исчезать, стремительно и необратимо, даже из самых отдалённых и уединённых миргородов. Побеждён и отдалился внешний супостат, но усилился и приблизился враг внутренний – «страсти, желания и порождения злого духа, возмущающие мир». Позже, в «Мёртвых душах» Гоголь уже прямо говорит о том, что не внешний враг, а мы сами губим свою страну.

Поэтому отчизне, вере и товарищам по-прежнему нужен защитник – казак. В «Вие» этим защитником становится философ Хома Брут, который был выбран «двуликим Янусом» древнего мира – ведьмой-панночкой (смертью), на то, чтобы за завесой ветхости этого мира увидеть его «страшную и сверкающую» красоту, спящее и оживающее русское лукоморье.

В описании полёта философа Хомы Брута ещё ярче и определённее раскрывается действительное восприятие и переживание Гоголем древнего русского единства всего живого:

Полёт, в который увлекает человека древняя русская сила – чёрт Вакулы, конь из «Пропавшей грамоты», ведьма-панночка, порождает в этом человеке хоть и неприятное, но всё же томительное и сладкое чувство. Этот полёт околдовывает человека, показывая всё великолепие уходящего века, спрятавшего своё солнце в опрокинутом и спящем с открытыми глазами мире.

Только ограниченное и безжизненное представление может прочесть это как описание «низших форм жизни», среды обитания или просто как художественный вымысел, сказочный фон. Но именно так, с неким высокомерием рассматривали образность Гоголя Шевырев и Белинский, а за ними и многие последующие. При этом наши специалисты совершенно игнорируют то упорное постоянство, начиная с «Вечеров на хуторе близ Диканьки» и заканчивая «Мёртвыми душами», с каким Н. В. настаивает на единстве всего, что ни есть в каждом мирном уголке русской земли: людей, неба, деревьев и растений, степей, рек, птиц, гор, полей и ветра. Это единство, в котором «всё что ни есть», рождается и исчезает, не общность, установленная взаимодействием разнородного, это изначальное единство. Это русское единство – торжество жизни, одной и той же жизни не как свойства или принадлежности отдельного существа, а жизни как творения, как стихии становления «всего, что ни есть».

Именно так великий писатель переживал и описывал эту матрицу. Его проза – не вымысел, не результат воображения, не фантазия, а видение, живой сон, дрёма сущего: его майская ночь, его приднепровая степь, его купающаяся в опрокинутом море травы русалка, – не плоды его фантазии, а «полусон», как называет своё состояние сам русский писатель, живой сон старого русского света, который светит только в том, кто намеревает всё-как-жизнь или жизнь-как-всё.

Это намерение оживляет русский язык, высвобождает упакованную в нём магию древнего мира, погружает человека в живую гармонию всего сущего, которая всё ещё звучит в песнях, легендах, преданиях и поэтому всё ещё жива в людях.

Что скрывается за видимостью старого, дряхлого, древнего? что на самом деле скрыто в том, чего мы так боимся? что мы так презираем? что нам так отвратительно? точно ли это так? не окажется ли, что за сердитыми и угрожающими воплями скрываются чистые, тихие, звенящие, тонкие серебряные колокольчики, которые не раз упоминаются Гоголем?

Старуха оказалась красавицей: то, что сначала кажется старым, уродливым, древним, таково ли? что убивают в нас молитвы и заклинания? что мы должны сохранить или даже воссоздать из убитого в себе нами?

Что же это за новое чувство? что он не мог себе истолковать? поразительно и странно, и страшно: старуха – не только чудовище, стремящееся погубить его, но и красавица, открывающая для него новый, но в действительности – древний, удивительный и прекрасный мир. Это происшествие с Хомой Брутом – почти калька со случая с кошкой, которая стала видимой причиной сильного испуга мальчика-Гоголя и которую он, преодолев свой сильный страх, утопил, после чего очень жалел её, чувствуя, что убил не кошку, а человека! То есть человек, полагая причину своего страха в чём-то, например, в кошке, в ведьме или в смерти, видит эту кошку, ведьму или смерть – мерзкой, страшной, уродливой, злой; однако, стоит ему только избавиться от своего страха, как оказывается, что причиной страха является вовсе не то, что казалось, и старуха-смерть окажется прекрасным Огненным Женщиной-Ангелом.

В страхе мы сами убиваем живую красавицу смерть как страшную старую ведьму, в ответ она убивает нас. Я могу здесь достаточно определённо утверждать, что «странным происшествием» Н. В. является именно узнавание Смерти в Женщине, только, конечно, не просто женщины и смерти как безликого события, а виденной им в особых обстоятельствах Женщины-Смерти.

Далеко не всякий человек не оставляет любопытства по отношению к тому, что его напугало, большинство как раз склонно избегать опасного. Видимо, российские гоголеведы избегают фрустрации и смотреть на свою смерть не желают, в этом нисколько себе не переча.

В русском лукоморье у мастера всё «спит с открытыми глазами» и «всё глядит с закрытыми глазами»: «…чтобы более ободрить себя, начал читать самым громким голосом… в совершенно мертвой тишине…». Точно как в случае с кошкой – «чтобы ободрить себя» и в «совершенно мертвой тишине»:

В страхе отгородившись, отделившись от смерти, человек уже не может не видеть её ужасным, безобразным и синеющим трупом: «…но, однако же, о своем событии в церкви он не решался говорить по какому-то безотчетному для него самого чувству и на вопросы любопытных отвечал: «Да, были всякие чудеса».

Мы слышим намёк Н. В., что ребенком он не всё рассказывал, подчиняясь какому-то безотчетному для него самого чувству. А мужчина не будет говорить о том, что им намечено, но ещё не выполнено, и что разрушается самим фактом рассказа об этом. Речь здесь, конечно, идет о его видениях.

Таинственный круг – это отделение человека, его индивидуализация, выделение его в отдельного от всего, выход его из старого света русской культуры, которая теперь его не видит, не может увидеть именно потому, что глядит по-другому, из полноты. Внимание человека, отрезанного от «привычного», изменило своё направление и теперь устремлено на отдельное, отвратившись от единства.

Вместе с автором я ясно чувствую, что современник потерял эту живительную связь и, несмотря на страх, обязан «принудить» себя изменить внимание, вернуть направление своего взгляда на могучую, древнюю, живую культуру. Ни древний мир «не видит» нас, ни мы «не видим» древнего мира, потому что прямо друг на друга не смотрим, и внимание устремлено в разные топосы: в древнем мире всё едино, живо, одушевлено, – в новом мире всё отделено, опредмечено, мертво.

Единственное, что может вернуть человека в сферу «старого света» – возвращение его внимания обратно, прямое восприятие единства, непосредственное обращение к заповедному, что бы ни говорил внутренний голос самосохранения себя отдельным, в футляре самодостаточности.

Смерть от страха, от своего собственного страха, который и порождает все эти чудовища. Вий, как поясняет Гоголь в примечании, «есть колоссальное создание простонародного воображения. Таким именем называется у малороссиян начальник гномов, у которого веки на глазах идут до самой земли».

Порождённые страхом чудовища боятся дневного света. Они – «создания воображения», а ясное и полное принятие единства жизни и смерти подменяется созданием ужасного. Страх и прежде всего – страх своей собственной смерти появляется как результат отвращения внимания человека от единства всего к отделенности себя. В единстве человек не боится смерти. Если удается ему взглянуть на нее оттуда, перестать страшиться своей смерти, то старуха-ведьма и чудовище преображается в совершенную красоту, огненного Ангела. Если получится, то порожденные воображением жуткие образы изменятся и рассеются. И никто уже, вместе с Гоголем, не найдет теперь! после того как спала завеса подмены, превращающей Смерть в леденящий душу кошмар, к ней – старухе-смерти дороги.

Н. В. Гоголь вполне отдавал себе отчёт в том, что если иерархия русской православной церкви и широкая общественность поймут его замысел и исполнение этого замысла именно так, как он их и задумал, то официально они точно осудят его, и церковь не будет служить панихиды после его смерти, а общественность навсегда «забудет дорогу к его могиле». Эти его предположения прослеживаются в судьбах многих его героев. Этого не произошло точно по той же причине, по какой при жизни Н. В. и церковь, и общественность искаженно воспринимали и его жизнь, и его литературу, поскольку, по иронии судьбы, в основе их восприятия лежал приоритет отдельности, а не континуум старого света русской культуры, не континуум единства.

В отношении особенностей художественного стиля Гоголя можно добавить следующее: если на западе многозначность и таинственность, фантастичность и символичность образов достигается за счёт намеренного или даже невольного насыщения их всеми возможными предметными связями, свойствами и признаками, как это сделано, например, в «Улиссе» Джойса, то в литературе Гоголя насыщенность образов достигается за счёт выделения ограниченного числа характерных признаков, например, «привычек» героев.

При этом на западе читателю для того, чтобы разгадать замысел или угадать действительную предметную соотнесённость персонажей, то есть достигнуть полноты восприятия, приходится применять своё воображение, искать, отыскивать, экспериментировать, ассоциировать наличное в произведении содержание. Для русского читателя достаточно без предубеждений воспринять характерные черты персонажа, чтобы всё остальное ожило само собой, невольно, без усилий. Полнота русского восприятия при чтении произведений Гоголя достигается посредством полного принятия персонажа, достижения единства с ним, забытья им, непосредственности переживания себя им, что возможно только через две-три особенности персонажа.

Как только литературный образ насыщается предметной определённостью сверх необходимой для узнавания (угадывания) читателем другого человека, непосредственность идентификации становится невозможной. Нам, русским – писателю с читателем, приходится довольствоваться восприятием отдельных, отделённых друг от друга читателя и персонажа; и, соответственно, для того, чтобы восстановить их единство, требуются дополнительные средства.

Заканчивает «Миргород» повесть «О том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифорычем» – полное любви и живого теплого юмора описание мирного русского уголка, в котором вдрызг рассорившиеся все равно ездят в суд на одной коляске.

Для советских продолжателей дела В. Г. Белинского, однако, это не так. Читаем в примечаниях к 8-томнику Н. В. Гоголя:

«Высоко оценил гоголевскую повесть Белинский, писавший в статье «О русской повести и повестях г. Гоголя»: «…Иван Иванович и Иван Никифорыч существа совершенно пустые, ничтожные и притом нравственно гадкие и отвратительные, ибо в них нет ничего человеческого…», с чем редакция издания во главе с Щербиной определенно согласна.

Старый русский свет, который так любил Н.В., представляется его современникам и потомкам – «пустым, ничтожным, нравственно гадким и отвратительным», потому что в нём нет «ничего человеческого»! (не только с идеологической, но и с воинственно «цивилизующей» нас под запад точки зрения). Такое восприятие своей собственной культуры новыми поколениями раздраженных «русской кашей» людей превратило Н. В. Гоголя в обличителя пошлости и карикатуриста, а его теплый юмор высветило как сатиру.

Обратив свое внимание на коннотацию понятия «пошлость» для того времени, я обнаружил в словарях (например, Даля) вот что – пошлостью называли то, что пошло из древности, старое, дряхлое, традиционное, привычное в противовес тому, что со времён Петра Первого стало восприниматься новым, прогрессивным. Только начиная с Белинского понимание пошлости стало меняться в направлении, которое расцвело с особенной силой в революционное и в советское время, и которое мы знаем сегодня. Мы пользуемся этим термином, обозначая застойное, безжизненное, тормозящее, поверхностное, омертвевшее. Поэтому обличение (в буквальном смысле – раскрытие, прояснение, делание явным, видимым) пошлого представляет собой прояснение привычного, старого, русского; именно в этом смысле А. С. Пушкин выделял талант Н. В. Гоголя показывать в человеке живущее в нём «пошлое», то есть исконное, а совсем не житейское, «низкое» в противовес «высокому».

Заканчивается последняя повесть «Миргорода» тем, что её автор, наблюдающий своими собственными глазами постепенное угасание привычного, дорогого ему мира русской провинции, восклицает:

«Скучно на этом свете, господа!»

Н. В. скучно оттого, что тот свет, которым с детства был полон он сам и всё вокруг, свет, который ещё иногда, но всё реже и реже светил в нём сейчас, когда он повзрослел, и который он почти уже не видел вокруг себя, пропадал безвозвратно. При этом окружающие его люди словно совершенно не замечали этого и продолжали жить так, как будто ничего не происходило, более того, даже начинали жить так, как будто для них и вовсе было хорошо исчезновение этого «старого света». Он озирается вокруг и видит полное угасание старой русской духовной стихии, угасание того, что для него является его родиной, отчизной, любовью, что наполняло его жизнью, веселием, радостью, светом; «скучно…, господа» – это еще очень мягко сказано.