У ступеней трона

– Полноте, ваше величество, – своим густым, немного грубоватым контральто перебила Елизавета, – не темните истину. Коли вам трудно признаться, так я за вас скажу. Хотите вы избавиться от меня оттого, что боитесь меня.

Анна Леопольдовна смутилась еще больше, еще гуще покраснела, но затем оправилась и, пожимая плечами, возразила:

– Чего же мне вас бояться?!

– И это я вам скажу. Боитесь вы меня потому, что всероссийский престол, на который судьба возвела вашего сына, по исконному праву принадлежит мне. Вот вы и боитесь, чтоб я смуты не произвела да этим престолом не овладела… Ну-ка, признайтесь, сестрица, правду ли я говорю?

– Положим, правду.

– Так неужели вы думаете, – возвысила голос Елизавета, – что, обвенчав меня с этим поджарым немчиком, братцем вашего супруга, вы меня лишите права на престол? Право-то за мной все-таки останется – и для вас тогда хуже будет. Царствуйте вы и оставьте меня жить спокойно. Ни мужа мне, ни престола не нужно. Коли бы я захотела корону на себя надеть – давно могла бы это сделать. Стоило мне гвардейцам моего отца сказать: «Вы знаете, что я – дочь Петрова, помогите мне Петров трон занять», – и сотни Биронов да Минихов мне бы страшны не были. Да не хочу я этого, ваше высочество. Привыкла я к своей тихой да мирной жизни, и не надобно мне царских тревог. Но только вот вам крест: коли вы надо мною насильничать вздумаете да под венец с кем ни на есть неволить – на все пойду. Тогда лучше из-под венца прямо в монастырь ведите – иначе ни себя я, ни вас не пожалею…

Эта откровенная речь тогда так подействовала на правительницу, что она, заливаясь слезами, бросилась на шею Елизаветы. Эти слова цесаревны приходили ей на память каждый раз, когда ей наговаривали на Елизавету, советовали ей остерегаться ее происков. Вспомнились они ей и сегодня.

– Нет, – прошептала она, – нет… я верю тебе, сестра… Так лгать нельзя…

Фарфоровые часы, изображавшие пляску амуров и стоявшие на верхней доске секретера, звонко пробили двенадцать раз. Анна потянулась всем своим худощавым, но грациозным телом, подошла к двери, отделявшей спальню от будуара, и крикнула:

– Юлиана, ты еще не ушла?

Дверь скрипнула, и хорошенькое личико баронессы Менгден выглянуло в разрезе портьеры.

– Нет еще, ваше высочество…

– Пора спать, Юлиана, – лениво опускаясь в кресло, проговорила Анна Леопольдовна.

Фрейлина расхохоталась:

– Пора спать, а сама в кресло… Не прикажете ли на руках отнести вас в кроватку…

Правительница улыбнулась в свою очередь:

– Нет, я лягу сама… но немного погодя. Запри дверь и посиди около меня. Я хочу с тобою поговорить…

Юлиана подошла к двери, выходившей в парадные комнаты дворца, повернула ключ в замке, но даже не успела повернуться, как за дверью послышались чьи-то торопливые шаги, и раздался резкий стук, отдавшийся под потолком звонким эхом. Юлиана вздрогнула от неожиданности, а Анна Леопольдовна побледнела; ей вдруг припомнились ее мрачные мысли, и тяжелое предчувствие охватило ее.

– Юлиана! – прошептала она. – Не отворяй… я боюсь…

– Кто там? – спросила Юлиана.

– Ах, да отворите, ради бога! – послышался взволнованный, раздраженный голос принца Антона. – Что это за новости! Скоро мне, кажется, придется заранее докладывать о своем приходе.

Баронесса Менгден вопросительно поглядела на Анну, та облегченно вздохнула и молча кивнула ей. Юлиана отворила дверь, и принц бурей ворвался в будуар жены. Он хотел заговорить, но Анна Леопольдовна перебила его с недовольной гримасой:

– Что вы так стучите, мой друг! Я бог знает что подумала и даже перепугалась…

– И если не будете меня слушаться, – воскликнул принц Антон, – ваши страхи могут оправдаться!..

– Что еще случилось?

– То, что вы должны дать немедленно приказ арестовать цесаревну Елизавету и всех ее клевретов.

Анна Леопольдовна вздрогнула и испуганно поглядела на взволнованное лицо мужа.

– Произошло что-нибудь особенное?

– Особенное, особенное! – раздраженно проговорил он. – Вам все нужно особенное! И это случится, если вы все будете по-прежнему медлить… Вы хотели доказательств… Вот, читайте!.. – И, выхватив из-за пояса сложенный вчетверо лист бумаги, он сунул его в руки правительницы.

– Что это такое? – не сразу поняла Анна.

– Это манифест шведского короля… Тут объясняется, по чьему наущению начата война с нами… Тут прямо сказано, что ее повлекло отстранение от всероссийского престола цесаревны Елизаветы Петровны и принца Гольштейнского… Вам и этого мало? Я не знаю, чего вы еще хотите дожидаться. Очевидно, того, чтобы Елизавета арестовала вас, меня и императора…

Лицо Анны Леопольдовны приняло скучающее выражение. Она зевнула и лениво проговорила:

– Первый час, мой друг, и я смертельно хочу спать.

– И это все? – спросил озадаченный принц.

– Нет, не все. Для вашего успокоения я завтра утром съезжу к цесаревне и поговорю с ней. Если я увижу что-нибудь подозрительное – я приму необходимые меры… А теперь ступайте к себе, ложитесь спать и не трусьте так… Нельзя же быть таким трусом, чтоб бояться даже собственной тени…

Принц Антон вспыхнул до корней волос, круто повернулся и вышел из будуара, ворча что-то сквозь зубы.

II

Две соперницы

Елизавета Петровна не ожидала, что ей придется принимать такую высокую посетительницу. Цесаревна была рада, что при дворе хоть официально о ней на время забыли, что к ней не пристают больше со сватовством, и сама была в Зимнем дворце в последние дни всего два раза: по приезде из ее подмосковной Покровской вотчины, где она провела лето, затем недавно на куртаге[57].

Зимние и весенние месяцы Елизавета Петровна подумывала о перевороте в свою пользу, мечтала о возможности возложить на свою голову императорскую корону, но, пробыв лето в Покровском, прожив там целых восемьдесят дней мирной и спокойной жизнью, вдали от придворных тревог и интриг, проводя время среди незатейливой деревенской природы, которая манила ее гораздо больше, чем шум и блеск императорского двора, цесаревна, к удивлению всех своих приближенных, заявила, что больше не думает о престоле. И это заявление она сделала вполне искренне. Ей действительно надоели придворные интриги, и, если бы ее только оставили в покое, она была бы вполне счастлива. Почти не сомневаясь, что переворот может удаться, Елизавета в то же самое время страшилась тяготы, которую ей придется возложить на плечи вместе с императорскою порфирой.

Вот и сегодня у нее по этому же поводу вышла горячая схватка с Маврой Ивановной Шепелевой. Не поспалось что-то сегодня Елизавете Петровне. Легла ли она вчера раньше обычного, или просто сон отлетел раньше, чем нужно, но уж в пять часов утра цесаревна открыла глаза, полежала несколько минут, поглядывая на различные предметы, слабо освещенные огоньком лампад, горевших перед образами, но лежать она не любила и, спрыгнув с постели, принялась одеваться. Шепелева спала в соседней комнате и спала очень чутко. Шум в спальне цесаревны разбудил ее, она встала, заглянула осторожно в дверь и ахнула, увидав, что Елизавета Петровна уже на ногах.

– Да ты, никак, проснулась, золотая?! – воскликнула она.

Елизавета расхохоталась наивности восклицания.

– Нет, сплю, Мавруша!..

– Да что тебя это, матушка, спозаранку подняло?

– Не послалось что-то…

– Ну, матушка, – заметила совершенно серьезно Мавра Ивановна, издавна убежденная, что «Лизанька как-никак, а царицей будет», – когда государыней станешь – не изволь чуть свет вставать… А то людям спать не дашь.

По лицу цесаревны прошла недовольная гримаса.

– Оставь, Маврушка, эти глупости! – резко проговорила она.

– Какие это глупости?!

– А вот мечтания-то эти несбыточные… Не буду я государыней, да и не хочу ею быть.

Шепелева даже глаза вытаращила от охватившего ее изумления; все ее круглое калмыцкое лицо покрылось багровым румянцем, и она, забыв, что весь ее костюм состоит из одной рубашки, подскочила к цесаревне.

– Как не будешь?! Как не хочешь?! – крикнула она, чувствуя, что от волнения у нее перехватило горло.

Ее полная фигура в одной рубашке, спустившейся с плеча, была теперь так комична, что Елизавета не выдержала и расхохоталась.

– Так и не хочу! – сказала она, перестав смеяться.

– Матушка! Золотая ты моя! – взмолилась Мавра Ивановна. – Не шути ты так… Не доведешь ты меня этими шутками до добра. Опять будет мне Герман-то наш кровь отводить.

– Да не шучу я, Мавра Ивановна, – на этот раз с непритворной досадой отозвалась цесаревна. – Совершенно всерьез я говорю – не буду я корону носить, не надобна мне она.

– Как не надобна! Да что ты, золотая моя, несуразицу такую несешь. Да как же наша Расея без царицы будет?!

– У России есть царь, и другой царицы ей покамест не нужно.

– Ну какой же это царь, ежели он еще в люльке лежит!

– Это все равно, – твердо проговорила Елизавета Петровна. – Есть царь, хоть и в люльке, и слава богу… А мне соваться не к чему.

Мавра Ивановна помолчала с секунду, затем вдруг взвизгнула и хлопнула себя руками по бедрам.

– Так не бывать этому!.. – воскликнула она таким звонким голосом, что даже цесаревна испуганно вздрогнула.

– Как не бывать? Чему не бывать?

– А вот отказу-то твоему. Так и не бывать! Ишь что удумала… Нет, ваше высочество, нельзя, нельзя этого! Ведь коли предрешено тебе царствовать – так ты и царствуй! – Мавра Ивановна вдруг залилась слезами и выбежала из спальни цесаревны.

Цесаревна усмехнулась, когда Шепелева выбежала за дверь, но усмешка вышла какой-то гримасой. Горячая любовь, так и сквозившая в каждом слове этой непочтительной речи, тронула цесаревну, и она все утро думала об этих словах ее простой, бесхитростной камер-юнгферы[58].

Обыкновенно, когда происходила размолвка по какому-либо поводу между Елизаветой и Маврой Ивановной, Шепелева или исчезала на целый день из дому, или запрятывалась так, что цесаревна не могла ее разыскать. Так, по обычаю, полагалось и сегодня, но каково же было удивление цесаревны, когда в одиннадцать часов утра дверь ее будуара, где она сидела, держа в руках какую-то книгу, но витая мыслями в прошлом, отворилась и показалась голова Мавры Ивановны. Это так обрадовало Елизавету, не умевшую долго сердиться и страшно скучавшую о своем друге, что она бросилась к дверям, боясь, что Шепелева опять исчезнет.

– Маврушка! – воскликнула она. – Бросила дуться!

Мавра Ивановна переступила порог, с таинственным видом притворила дверь и промолвила:

– Матушка, гостья дорогая к тебе пожаловала…

– Какая гостья?

– Какая еще у вашего высочества самая дорогая да любезная есть?.. Вестимо, ее императорское высочество великая княгиня всероссийская, родительница императора августейшая.

– Правительница! – воскликнула Елизавета.

– Она самая. К крыльцу уж подъехала… Петр Иванович встречать побег…

«Зачем она приехала?» – как молния мелькнуло в мозгу цесаревны.

Но она не стала задумываться над разрешением этого вопроса и, наскоро оправив перед зеркалом волосы, быстрыми шагами направилась в приемную залу, в которой уже находилась Анна Леопольдовна.

Отвешивая, согласно этикету, глубокий поклон, цесаревна постаралась уловить выражение лица своей гостьи, чтобы заранее знать, чего ей ожидать от этого визита, чтобы заранее приготовиться к отпору, если это необходимо. И выражение лица Анны Леопольдовны ей не понравилось. Было заметно, что правительница не в духе.

Едва ответив ледяными губами на поцелуй цесаревны, Анна Леопольдовна кинула быстрый взгляд на Шувалова и Шепелеву, стоявших на почтительном расстоянии поодаль, и проговорила, подчеркивая фразу:

– Я приехала поговорить с вами, сестрица…

Елизавета взглянула в свою очередь на своих любимцев, те поняли ее безмолвное приказание и вышли из залы.

– Вы, конечно, не ждали меня увидеть у себя, сестрица? – спросила Анна, когда они остались одни.

– Откровенно признаться, не ждала, – ответила Елизавета. – Но я от души рада, что вы мне оказали эту высокую честь.

Ядовитая улыбка тронула губы правительницы.

– Вряд ли вы скажете то же самое, когда узнаете, какие причины заставили меня переступить порог вашего дома.

Цесаревна почуяла что-то враждебное в этой фразе; тон, каким она была сказана, ее обидел. Она вспыхнула, но сдержалась и мягко заметила:

– Каковы бы ни были причины, приведшие вас ко мне, – я рада видеть ваше императорское высочество.

Анна устремила на цесаревну испытующий взор и медленно произнесла:

– Даже если бы я явилась затем, чтобы арестовать вас?

Елизавета вздрогнула, отступила назад; но ее замешательство продолжалось не больше секунды.

– Арестовать?! – холодным тоном, гордо закидывая голову, спросила она. – За что же?!

Правительница ожидала иного. Она все утро продумала над этой фразой, мысленно представляла себе, какой эффект произведет она, сказав эти роковые слова, как побледнеет Елизавета и, если она действительно виновна, как упадет к ее ногам, как будет молить о пощаде. И вместо всего этого – гордый вид, ледяной тон. Одно из двух: или цесаревна действительно не помышляет ни о каких происках, либо она – притворщица и интриганка. Вчера Анна Леопольдовна пришла бы, несомненно, к первому заключению, но разговор с Линаром, манифест, поднесенный мужем, – все это расстроило молодую женщину, расшатало ей нервы.

– Так вы думаете, – заговорила она дрожащим от гнева голосом, – что я ничего не знаю, ничего не вижу! Вы под мою корону подкапываетесь, по вашему наущению шведы на Русь идут, идут, чтоб добыть вам корону, и прямо об этом заявляют! Нет, теперь уж вы меня не обманете… Теперь я вижу, что вы – враг мой и моего сына…

Елизавета, порой удивительно робкая и бесхарактерная, иногда удивительно была находчива. Так и в это мгновение она поняла как-то сразу, что эту раздраженную женщину нельзя сломить ни убеждениями, ни слезами обиды, которые уже готовы были брызнуть из глаз цесаревны; что с нею нужна совершенно иная тактика. И, вздрагивая от внутреннего холодка, пробегавшего по телу, дочь великого императора еще выше подняла свою голову и еще более гордым тоном сказала:

– Так чего же вы ждете, ваше высочество… Если, по-вашему, все это – так, если я действительно такой ярый враг вам и вашему семейству – то арестуйте меня.

Пришла очередь смутиться Анне Леопольдовне. Она посмотрела на свою соперницу широко раскрытыми от изумления глазами и прошептала:

– И вы не хотите даже оправдываться?!

– В чем? – так же гордо спросила цесаревна. – В тех винах, которые вы на меня возвели?.. Так я их не знаю и мне оправдываться в них смешно. А если я, по-вашему, повинна – поступайте со мной по законам, если они еще существуют на Руси, или без законов, если снова наступило бироновское время.

Анна Леопольдовна положительно растерялась; эта выходка Елизаветы совсем ошеломила ее. Ей показалось, что она так смертельно обидела цесаревну, что та никогда не простит ей этой обиды. Она бессильно опустилась на ближайший стул и, чувствуя, что у нее набегают слезы на глаза, прошептала:

– Ах, сестрица, как злы люди!..

Елизавета Петровна облегченно вздохнула. Она поняла, что на этот раз она победила, и на ее губах даже проскользнула улыбка.

– Не люди злы, ваше высочество, – тоном нравоучения проговорила она, – а мы сами чересчур слабы. Неужели вы до сих пор не убедились, что у меня нет желания отнимать корону у вашего сына?

Анна Леопольдовна подняла на нее заплаканное лицо:

– Вы правду говорите, сестрица?

– Ведь я говорила уже вам это…

Лицо правительницы просветлело.

– Я вам верю, верю… Но если бы вы знали, как все восстанавливают меня против вас!.. И мой муж, и граф Остерман… И если бы только я их слушалась, вы бы давно были арестованы…

Елизавета вздрогнула при этих словах и подумала: «Это нужно принять к сведению… Ты так малодушна, и тебя так легко во всем убедить».

В это время Анна Леопольдовна поднялась со стула.

– Куда же вы, ваше высочество? Оставайтесь позавтракать.

– Нет, мой друг, я поеду… Я так взволнована, что мне кусок в горло не пойдет. Но я рада, что мы с вами опять в мире…

Она расцеловалась с цесаревной и направилась к двери. У порога она снова обернулась, чтобы улыбнуться Елизавете, как вдруг поскользнулась и упала на пол. Елизавета поспешила ее поднять.

Когда правительница уехала, цесаревна, стоя у окна и глядя, как сани Анны Леопольдовны отъезжали от подъезда, прошептала:

– Если бы она была так суеверна, как я, она, упав к моим ногам, должна была арестовать меня. Она будет у моих ног – я это предчувствую.

Сзади нее послышались осторожные шаги. Елизавета обернулась и увидела подходившую Шепелеву.

– Уехала гостья-то дорогая? – сказала она.

– Уехала, – улыбаясь, ответила Елизавета.

– Стало, выходит, не забыли тебя, матушка… Опять, что ли, с женихом подъезжала?

– С женихом не с женихом, а для тебя с сюрпризом.

– С каким еще сюрпризом?!

Цесаревна взяла Шепелеву за плечи и, приблизив свое лицо к ней, раздельно проговорила:

– А с таким, что тебе приятен будет. Уговаривала она меня, Маврушка, чтоб я на всероссийский престол вошла, императорскую корону на себя возложила… Ну, я и согласилась.

Мавра Ивановна побагровела, вырвалась от цесаревны и воскликнула:

– Да ты опять шутки шутить!

– Какие шутки! Совсем всерьез говорю… Давеча, как мы с тобой поругались, всерьез отказывалась, а теперь – как уговорила меня государыня правительница, – всерьез согласна на сие действо… – И, сказав это, она расхохоталась веселым смехом.

III

Двадцать шесть

Если бы кто-нибудь через несколько дней после визита правительницы к цесаревне заглянул вечерком в бильярдную герберга купца Берлина, что помещался на углу Караванной, тот немало бы изумился бывшему там сборищу. Правда, берлиновский герберг славился своими бильярдами и привлекал в свои гостеприимные стены и гвардейских офицеров, и чиновников всевозможных коллегий, и проживавших в Петербурге в то время в значительном числе иностранцев. Но гвардейцы очень презрительно относились к штафиркам[59], штатские небезосновательно побаивались буйных гвардейцев, а иностранцы держались больше особняком и от тех, и от других. Поэтому здесь и установился такой порядок, сохранявшийся в течение целого ряда лет: заседали в герберге гвардейцы – штафирки и иностранцы уж не заглядывали туда, катали по зеленому сукну шары чинуши или немцы – гвардейцы обходили стороной и направлялись в какое-нибудь другое злачное место. Сегодня же, к удивлению и самого Берлина, толстого рыжеватого швейцарца, и его трех тонконогих жердеподобных кельнеров, произошло что-то необычайное.

Сначала в бильярдную пришли два гвардейца: один в измайловском, другой в семеновском мундире; потом, через несколько минут, явились два преображенца. Прошло еще несколько времени – и в герберг, отряхиваясь от только что повалившего впервые снега, вошли двое каких-то штатских в меховых плащах, даже не чиновных, так как их треухи[60] не были обшиты галуном[61]. Они направились к двери, соединявшей общую залу с бильярдного, откуда неслись взрывы хохота и щелканье шаров, но хозяин предупредил их и, став перед дверью, довольно категорически заявил, что «там в бильярдной играют гвардейские офицеры и он, Берлин, просит милостивых господ не мешать им во избежание неприятностей». На это «милостивые господа» рассмеялись, один буркнул: «Мы знаем», другой довольно невежливо отодвинул хозяина от дверей, и оба храбро переступили порог бильярдной. Берлин схватился за голову, зажал даже уши, «во избежание неприятностей», но, к его вящему изумлению, доносилось щелканье шаров и взрывы веселого смеха.

Когда в герберг вошли еще трое штатских, причем один был лейб-медик цесаревны Елизаветы Лесток, а другой – секретарь французского посла Вальденкур, и когда они все трое направились в бильярдную и их всех троих так же спокойно туда впустили, – господин Берлин перестал удивляться; затем, когда в бильярдную проходили один за другим новые посетители, среди которых были и военные, и штатские, Берлин уже не смотрел на них, не делал попытки их остановить, а только встречал их низким поклоном.

Часам к девяти вечера входная дверь перестала хлопать, а в бильярдной набилось так много народу, что на бильярдах уже не играли – повернуться было негде. Тогда Берлину пришлось изумиться еще раз. Дверь из бильярдной отворилась, и его кто-то позвал. Он поспешил на зов и на пороге чуть не налетел на грузную фигуру Лестока.

– Ты меня знаешь? – спросил лейб-медик.

– Как же мне не знать вашу милость! – сопровождая свои слова самой любезной улыбкой и глубоким поклоном, отозвался хозяин, в глубине души немного встревоженный этим странным вопросом.

– И знаешь, что я умею платить?

– Помилуйте, ваша милость! Я не знаю гостя в Петербурге щедрее вас!..

– Тем лучше. Таких, как я, здесь двадцать шесть человек. Они все, как и я, умеют пить и платить. С тебя достаточно на сегодня такого числа посетителей?

– Совершенно достаточно.

– Если так – сделай мне одолжение и не пускай больше никого. Можешь ты это сделать?

– О, конечно, могу! Больше сюда не войдет никто.

Лесток повернулся и вошел в бильярдную, а Берлин опрометью бросился к дверям и запер их на ключ. Он не понимал, зачем это нужно, но был уверен, что эти двадцать шесть человек с лихвою вознаградят его за это послушание.

Когда Лесток вернулся в бильярдную, он прямо подошел к секретарю маркиза Шетарди Вальденкуру и спросил шепотом:

– Вы, понятно, все еще удивляетесь, зачем я привел вас в эту компанию?

Вальденкур кивнул:

– И даже очень.

– Будьте терпеливы, и вы все поймете. Я прошу вас прислушиваться ко всему, что здесь будет говориться, и затем сообщить все это маркизу. Я хочу, чтобы маркиз сам убедился, насколько мы сильны. Вы, надеюсь, знаете кой-кого из собравшихся.

Вальденкур окинул быстрым взглядом лица сидевших и стоявших в бильярдной и ответил:

– Некоторых знаю хорошо. Вот это – Воронцов, это – князь Трубецкой, это, кажется, князь Черкасский…

– Вполне верно, – торопливо подхватил Лесток, – а вот эти преображенцы, измайловцы и семеновцы – это офицеры главных в России полков… Общество, как видите, довольно разнообразное; их всего двадцать шесть, но за каждым из них стоит по меньшей мере сотня его друзей, знакомых и подчиненных. А теперь, – закончил Лесток, – слушайте и запоминайте…

Он поспешным шагом отошел от Вальденкура и, выйдя на середину комнаты, заговорил:

– Вы, конечно, господа, догадываетесь, зачем я вас собрал…

– Нет, сударь, – раздался молодой, звонкий голос, принадлежавший рослому преображенскому сержанту, – не только не догадываемся, но, что до меня – то я и удивляюсь.

Лесток улыбнулся.

– Господин Грюндштейн, – проговорил он, обращаясь к остальным, – новичок. Он недавно предложил ее величеству цесаревне помощь свою и своих товарищей, если она пожелает воссесть на прародительский престол… Но ведь такую же помощь, и уже давно, предлагаете, кажется, господа, и вы…

– О да! Слишком давно! – воскликнул Левашев, сидевший на бильярде рядом с Лихаревым и Баскаковым. – Но ее высочество не хочет наших услуг…

– Я именно и просил вас собраться сюда, – продолжал Лесток, – чтоб доказать совершенно обратное…

– Как обратное! – послышалось несколько голосов. – Значит, матушка цесаревна надумалась?!

– Да, – твердо отозвался Лесток. – Ее высочество решила согласиться на ваши общие просьбы…

Лица всех радостно вспыхнули, точно их озарил неведомо откуда упавший солнечный луч.

– Вы не шутите, сударь? – воскликнул Левашев. – Не обнадеживаете нас понапрасну?

– Смею ли я шутить таким важным делом? Я готов передать вам подлинные слова ее высочества. Несколько дней тому назад цесаревна изволила призвать меня к себе и заявила: «Я обдумала и пришла к решению спасти Россию. Не для своего величия и счастья решаюсь я на это, а ради счастья всего русского народа. На этот раз я не отступлю от своего слова, и, если мои друзья не отказались от меня, – соберите их и скажите им, что я рассчитываю на них, жду от них помощи…» Вот ее собственные слова… Что же мне передать ей от вас?..

Глухой ропот прошел среди этой толпы, послышались отдельные восклицания, но все их покрыл молодой, звонкий голос сержанта Грюндштейна:

– Скажите ей, матушке, что мы отдадим за нее каждую каплю своей крови с безмерной радостью!..

– Верно! Правильно! – подхватили остальные. – Лишь бы она не отказалась от нас, а мы от нее вовеки не откажемся…

– Слышите, сударь, – шепнул Лесток Вальденкуру, опять очутившись рядом с ним. – Эта игра, надеюсь, стоит свеч…

– Энтузиасты! – усмехнулся Вальденкур.

– Не энтузиасты, а сила…

Вальденкур хотел что-то заметить, но Лестока уже около него не было.