Петербургское действо. Том 1

Тут же среди шахмат лежал брошенный вчера флакон с пролитыми духами, и тонкий раздражающий запах все еще распространялся кругом стола.

Если б посторонний человек, хотя бы дряхлый старик, мог проникнуть теперь в эту импровизированную спальню, то наверное и невольно залюбовался бы на спящую красавицу. А если бы сюда мог заглянуть юноша Шепелев, то по красивому лицу спящей да и по брошенному рядом мундиру он узнал бы своего ночного спасителя, которого принял за офицера-измайловца.

Во втором этаже, в небольшой горнице, помещавшейся почти над гостиной, все занавеси были тщательно спущены, и луч дневного света только едва скользил между двух неплотно сдвинутых половинок. Обстановка этой горницы была иная, и все в ней было в прямом противоречии с изящной обстановкой нижней комнаты с куполом.

Здесь обыкновенный потолок был несколько ниже; у стены стояла небольшая простая кровать, и в ней на трех больших подушках виднелась как бы полусидячая фигура мужчины с худым, желтоватым и изможденным лицом, слегка обросшим усами и бородой. Большой круглый перед диваном стол был заставлен рюмками, стаканами, скляницами и пузырьками. Удушливый и кисловатый аптечный запах наполнял темную горницу.

В горнице этой был только небольшой диван и несколько кресел, обитых такой же голубой материей, какая сияла теперь внизу на балдахине большой двойной кровати, перенесенной отсюда. Остальная мебель была как бы набрана в доме по мере надобности в ней, и не ради щегольства, а ради действительной потребности. Около самой кровати стояло массивное кресло, обитое темной шерстяной материей. На маленьком столике близ постели, около кружки с каким-то едко пахнувшим питьем, лежала маленькая книжка с золотым обрезом, с золотистым крестом на пунцовом переплете. Это было Евангелие на французском языке.

Полусидячая фигура на кровати был человек, которому теперь нельзя было определить года. Болезнь трудная, злая и давнишняя жестоко исказила черты лица, когда-то, и еще даже недавно, красивого, молодого. Узнать в больном изящного графа Кирилла Петровича Скабронского было теперь мудрено. Он уже давно неподвижно опрокинулся на подушки, но не спал, а был в каком-то болезненном забытьи. Это был не сон, а полное расслабление, отсутствие жизненных сил, которые ежедневно все более и более покидали будто тающее тело. Изредка он глубоко вздыхал и тотчас начинал судорожно и сухо кашлять, но при этом не открывал глаз и как бы оставался все-таки в бессознательном состоянии.

Ни около постели, ни где-либо на мебели не видно было никакой снятой одежды, кроме мехового шлафрока на кресле. Больной уже несколько месяцев не выходил из этой горницы никуда и несколько недель лежал, не вставая с постели. Беспощадная, медленная болезнь постепенно уничтожала его, незаметно, как-то тихо и будто умышленно осторожно тешилась над жизнью, которую уносила частицами, всякий день, понемножку. Болезнь будто играла с этим человеком, как играет кошка с мышью, то отпустит, даст вздохнуть, даст ожить, позволит оглядеться, прийти в себя, начать надеяться – и опять круто захватит, опять гнетет, мучает, покуда будто нечаянно, в увлечении злобной игрой своей, не порвет вдруг окончательно жизненной нити. И теперь больной граф Скабронский часто уже вздыхал с мыслью тяжелой и душу леденящей, но искренней: скоро ли?!

Наконец, спустя час, усилившееся движение на улицах, легкий шорох в комнатах, где убирала прислуга, и отчасти позднее время разбудили спящую внизу красавицу.

Графиня Маргарита открыла свои красивые черные глаза, лениво обвела ими кругом себя по горнице, но не шевельнулась и тотчас же задумалась. С самой минуты пробуждения, всякий день, в ней являлась все та же неотвязная, постоянная дума, неотвязная забота о трудных обстоятельствах странно сложившейся ее жизни.

На это утро всякая другая женщина поспешила бы встать и опустить гардины или как-нибудь укрыться от горячих лучей солнца, чересчур сильно пригревших ее. Графиня, напротив, с наслаждением осталась на этом припеке. Она еще с детства любила греться на солнце и ощущать в себе огонь пронизывающих тело лучей. Она сама любила сравнивать эту свою страсть с отличительною чертою змеи, которая по целым часам лежит на самом палящем солнце и греется, свернувшись в кольцо, на раскаленном камне. И если эта страсть графини была общая со змеей, то и кроме нее было в характере молодой красавицы много змеиного.

Наконец Маргарита протянула руку, хотела взять колокольчик и позвать горничную, но глаза ее упали на табакерку, и она прежде всего по пробуждении не могла отказать себе в первом обычном удовольствии. Когда она взяла табакерку и, достав микроскопическую щепотку, понюхала, красивое личико ее тотчас же слегка оживилось и стало менее сонливое и вялое.

Затем она позвонила, в дверях тотчас же показалась хорошенькая ее горничная Шарлотта и, оглядевшись, ахнула и всплеснула руками. Обращаясь к своей госпоже фамильярно и бойко, она заговорила:

– Ах, liebe Grдfin[34], опять я забыла опустить занавеску. Уж как, верно, вы меня бранили.

Барыня и служанка всегда говорили между собой по-немецки.

– Ах нет, Лотхен, я очень рада была. Солнце меня пригрело, а я этим в России редко наслаждаюсь. Мы будем лучше всегда оставлять эту занавеску. Авось хоть раз в месяц в Петербурге подымется европейское солнце.

– Ну, здесь оно не любит часто бывать, – отозвалась Лотхен.

Горничная, живая и ловкая в движениях, в голосе и походке, вышла из спальни и скоро вернулась с фарфоровым подносом, на котором стоял маленький красивый сервиз. Она уставила поднос на другом столике и придвинула все к кровати.

– Сегодня кофе будет хуже, – заговорила она, оглядываясь, – вы уж очень долго спали. Что это?! Опять считали! Как не стыдно глаза напрасно портить.

Графиня, накладывая себе сахар в чашку, вдруг остановилась среди движения и, подняв чуть-чуть свои тонкие черные брови, вымолвила, как бы показывая ими в верхний этаж:

– Ну, что там?

– Ничего, все то же! Чему там быть?! – небрежно выговорила Лотхен, подбирая на большом столе рассыпанные карты, бирюльки и шахматы.

– Смотрите, Фленсбург их из Парижа выписал, а вы пролили, – прибавила она, показывая флакон от духов.

– Спит или проснулся? – спросила Маргарита, не обращая внимания на замечание любимицы.

– Право, не знаю; кажется, Эдуард еще внизу. А уж он будто чутьем слышит всегда, когда его барин должен проснуться.

Наступило минутное молчание, после которого Лотхен, подойдя к столику с кофеем, засунула руки в кармашки своего полотняного, пестрого, в цветочках, фартука, который заменяла в праздничные дни шелковым, и, глядя пристально в лицо графини, выговорила полушепотом:

– Когда ж это, liebe Grдfin, конец будет? Это ужасно! Что ж этот проклятый Вурм вам говорил вчера?

Графиня слегка пожала красивым полуобнаженным и снежно-белым плечом и вздохнула.

– Что ж он знает! – выговорила она через мгновение. – Говорит, скоро, на днях, а потом пройдет месяц, и он говорит – не знаю и утешает тем, что, во всяком случае, надо ждать, когда лед на Неве пройдет. А когда он двинется?! – вдруг как бы разгневалась молодая женщина. – Я спрашивала вчера Полину. Она говорит, что бывает иногда ледоход в мае месяце. А мы за эти два месяца сто раз успеем с ума сойти.

И Маргарита перестала пить свой кофе, задумалась глубоко и прошептала:

– Да, ужасно! Думала ли я, что буду когда-либо в таком положении?

– Старый граф?! – выговорила Лотхен шепотом и с особым ударением, как бы нечто повторяемое в сотый раз.

– Ну, дед!.. Ну, хорошо! Ну, что же?!

– Что? – повторила Лотхен и тоже фамильярно подернула плечами. – Зажмурьтесь да и решитесь… Говорят, надо глаза закрыть, когда что страшно или противно…

Графиня вдруг расхохоталась весело и прибавила, кончив свою чашку:

– Ты вот других посылаешь, а ты сама попробуй, как это весело.

Лотхен тоже рассмеялась.

– У меня такого деда нет! А если б был… О-о!.. Я бы показала силу характера.

– Должно быть! Хвастунья! Это легко на словах!..

– Я не говорю – легко. Но если уж необходимость… Да и что вам стоит, если только вы захотите? А ведь у него, все говорят, при его скупости, огромное состояние. Все наши долги он бы мог сразу уплатить одним годовым доходом с одного какого-нибудь имения. А вам что для этого надо? Немножко полюбезничать с ним, приласкаться к старому брюзге. А если б даже и влюбился в вас, в свою внучку, этот старый греховодник, то и пускай влюбится. Оно не опасно! Ведь опасности никакой не будет, несмотря на полное его желание быть опасным…

И обе женщины вдруг начали весело и громко смеяться тем же звенящим серебристым смехом, каким еще недавно смеялись в санях над спасенным в овраге преображенцем. Смех этот был настолько резок, что даже достиг подушек больного, который лежал наверху. Он от этого смеха как бы пришел в себя и открыл глаза.

В горнице его сидел уж давно на стуле близ дверей на цыпочках прокравшийся верный слуга его, француз из Нанси, Эдуард. Он действительно как бы чутьем всегда знал, когда больной граф проснется. При первом движении руки больного и с пробуждения начинающегося сухого кашля Эдуард приподнял занавеску на окне и приблизился к кровати.

– Как себя чувствует monsieur le comte?[35] – начал он с обыденной фразы, которую говорил, однако, всякое утро не ради только того, чтобы сказать что-нибудь, а действительно озабоченный положением больного, которого любил и которому считал себя во многом обязанным.

Молодой малый был взят графом во Франции из простой крестьянской семьи, и в два-три года он сделал из поселянина самого элегантного лакея, способного на все и получающего большое жалованье. Со смертью любимого барина Эдуард, конечно, терял немного, так как его во всяком богатом доме и в Петербурге и даже в Париже взяли бы с охотой. Но Эдуард искренне привязался к этому русскому барину, который обращался с ним по-братски.

– Как вы почивали? – заговорил Эдуард по-французски.

– Как всегда, – слабым голосом отозвался граф. – Вурм не приезжал?

– Нет еще. Не прикажете ли свежего питья?

Больной промолчал и только движением век и бровей отвечал слуге.

В эту минуту новый залп свежего хохоту внизу и веселые голоса долетели до слуха графа, и он тяжело вздохнул, как бы в ответ на это.

– Que diable! Avec Laube!..[36] – проговорил Эдуард сердито.

И граф понял, что верный слуга, говоря про этот хохот внизу, оскорблен им.

Между тем в нижней гостиной Лотхен рассказывала в подробностях барыне историю, случившуюся с пруссаком Котцау. Лотхен, близкая знакомая Михеля и вообще приятельница со всеми привезенными людьми принца Жоржа, с которыми часто видалась, могла знать до малейших подробностей все делающееся у него в доме.

Лотхен передавала графине, что принц и господин Фленсбург очень смеялись над одним молодым часовым, который так говорил с ними по-немецки, что его высочество до сих пор без смеха вспомнить не может.

Графиня, конечно, уже давно знала всю историю Котцау, но на это утро Лотхен прибавила еще несколько подробностей.

Юркая, кокетливая и веселая горничная тоже много бывала в гостях в своей среде, как и графиня, ее полуприятельница. И каждый день она старалась собрать в городе побольше вестей, побольше сомнительных происшествий, побольше всяких сплетен и забавных анекдотов, чтобы поутру развеселить свою «liebe Grдfin», которую она уже давно завоевала себе право так называть.

– Откуда ты знаешь, – выговорила Маргарита, – что эту суповую чашку целый день распиливали? Мне Фленсбург вчера об этом ни слова не говорил.

– Что мудреного? – вдруг лукаво улыбнулась Лотхен. – Он мог с вами целые сутки пробыть и об этом не сказать.

– Почему ж? – удивилась Маргарита.

– Потому что, когда он с вами, – продолжала лукаво усмехаться Лотхен, – вам не до того, чтобы рассказывать друг дружке разные истории, то есть лучше сказать: ему не до того. Он сидит, впивается в вас глазами, молится на вас! Одно только жаль, – прибавила Лотхен тонко, – он небогат. Это нам не на руку, нам надо спасаться из наших затруднений; хоть и красив он, и умен, и не русский медведь, а все-таки нам бы лучше предпочесть нашего столетнего дедушку. Фленсбург если влюбится до отчаяния, хоть бы даже до самоубийства, никакого толку не будет. Еще хуже мы запутаемся! А если дедушка влюбится, тогда мы с вами заживем, как герцоги германские. Наймем вот хоть дом меншиковский или воронцовский, отделаем так, как эти неучи-петербуржцы и не видали никогда. Я уж не буду простой горничной у вас, я буду вашей камер-фрейлиной или статс-дамой, у меня будут свои три горницы, гостиная и кабинет, где я буду принимать своих знакомых и друзей.

– И замуж выйдешь, – насмешливо отозвалась Маргарита.

– Да, конечно. Только не иначе как за глухонемого…

– Немой видит, лучше за слепого!

– Нет, слепой слишком мало видит. Это неудобно! – расхохоталась Лотхен. – Со слепым беда!.. Он чужую вместо жены поцелует.

– Ну, это все равно… Мы не ревнивы… Тут беда не в том… – отозвалась Маргарита.

И вдруг обе женщины без причины, а будто от одной потребности смеяться, снова весело расхохотались на весь дом.

Наконец Лотхен отодвинула от кровати столик с сервизом. Графиня села, спустила ноги в изящные туфли на высоких пунцовых каблуках с золотыми подковами и, поднявшись, подошла тотчас к большому зеркалу.

– Как вы, однако, хороши собой! – вымолвила Лотхен.

– Да, кажется… – отозвалась Маргарита, любуясь собой. – Это моя первая любовь! – указала она на себя в зеркало. – И, увы! кажется, и последняя.

– Ну, еще смотрите, кого и полюбите, встретите такое диво, что…

– Нет, Лотхен. Я серьезно боюсь, что никогда никого не полюблю!

В эту же минуту верный и терпеливый Эдуард помогал барину с трудом повернуться и подняться на кровати, чтобы выпить из кружки лекарство. С отвращением глотал больной противную микстуру, понимая и чувствуя, что это только ненужное, лишнее мучение… Новый взрыв хохота серебристых женских голосов, долетевший снизу, заставил его вздрогнуть и не допить лекарства.

– А я ей все дал… – внезапно и с горечью прошептал своему любимцу Кирилл Петрович. – Имя, положение… Любовь дал…

– Une aventuriere!![37] – злобно отозвался Эдуард, укладывая снова больного в подушки.

XXX

На другой же день, в сумерки теплого зимнего дня, братья Орловы были арестованы и препровождены под конвоем по месту служения младшего, то есть на ротный Преображенский двор. Известие это быстро распространилось по всему Петербургу и по всем гвардейским полкам благодаря множеству друзей и множеству врагов. Толки об этом долго не прекращались. Весь Петербург был убежден, что государь чрезвычайно разгневан поступком буянов с профессором фехтования, и все ожидали скоро услышать, что офицеры Орловы будут высланы из Петербурга куда-нибудь далеко.

В действительности было совершенно иначе. Хотя давно, с детства, знал Петербург прежнего великого князя, а теперешнего государя, однако постоянно ошибался на его счет. Общественное мнение никогда не могло предвидеть, как отзовется государь на какой-нибудь факт. Это был человек, который именно действовал постоянно на основании чуждого ему и чисто русского свойства: какой стих найдет!

Когда, понуждаемый Фленсбургом, принц Жорж доложил государю об истории с Котцау, Петр Федорович страшно разгневался и вспылил. Но когда затем принц начал рассказ и передал все в подробностях, то государь так долго и искренне хохотал до слез, что после такого смеха даже мудрено было перейти к суровому наказанию. Он заставил несколько раз принца Жоржа снова пересказать себе все до мелочей и досадовал, что некоторых подробностей принц Жорж сам не знал. Разумеется, что после того Петр Федорович согласился, пожимая плечами, что буянов следует арестовать. При этом государь прибавил, что дело исключительно касается самого принца как шефа всей гвардии. Таким образом, Орловы были арестованы по распоряжению самого принца голштинского.

Фленсбург сильно взбесился, узнав о результате свидания принца с государем.

– Стало быть, одним арестом все и кончится?! – воскликнул он. – Вот видите, ваше высочество, я был прав: если бы вы повезли Котцау с этой миской на голове в самый дворец, то было бы иначе.

– Ах, милый Генрих, – оправдывался принц, – напротив, если бы я свез Котцау в этом уборе, вышло бы еще хуже. Если один рассказ рассмешил государя, то понимаете, что бы было, если б он увидал самого ротмейстера. Котцау бы даже обиделся и уехал обратно.

И Фленсбург по личному распоряжению принца вместе с майором Воейковым арестовал Орловых и сам сдал на Преображенский двор.

После своего возвращения из ссылки Фленсбург ни разу еще не бывал на ротном дворе первого петербургского полка. Он был поражен тем, что нашел там. Когда он передал потом принцу, что такое виденные им казармы, принц широко раскрыл глаза и почти не верил. Было решено, что принцу надобно в числе других дел, касавшихся гвардии, прежде всего заняться преображенцами. Фленсбург посоветовал принцу, не откладывая в долгий ящик, произвести смотр этому «вертепу», как называл он двор.

Действительно, через два или три дня, не объявляя ни слова о своем намерении, принц в сопровождении Фленсбурга явился на ротном дворе.

Переполох, разумеется, сделался страшный. Орловы, сидевшие под арестом в одной из горниц, увидя подъехавшего в карете принца, конечно, приготовились к допросу и к немедленной высылке из города.

Шепелев, бывший у дяди, решил, что этот приезд касается до него, что его тоже немедленно арестуют за что-нибудь; и молодой человек стал припоминать, не сделал ли он действительно какой-нибудь ужасной дерзости, когда был у принца с слесарем.

Молодой Державин, узнав о появлении принца, тотчас же нацепил всю амуницию и быстро сбежал вниз. Судя по веселому лицу его, можно было подумать, что он от визита принца ничего, кроме хорошего, для себя не ожидает.

Квасов, отдыхавший после обеда и разбуженный племянником, даже не мог понять ничего. Так как Аким Акимыч спал всегда одетый, то ему осталось только захватить шпагу и шляпу, чтобы выйти к его высочеству.

– Ну, эта колбаса недаром пожаловала, – шепнул он племяннику. – Посмотри, что будет. Дым коромыслом!

– Может, дело какое важное?

– Какого ему черта делать у нас? – бормотал Квасов. – А просто ругаться приехал, угару напустить.

Принц молча, но сумрачный вступил на ротный двор, встречаемый всеми офицерами и сопровождаемый адъютантом, который насмешливо и презрительно оглядывал офицеров. Только два лица оказались Фленсбургу вполне знакомыми, но это были рядовые дворяне Шепелев и Державин, с которыми он не только не заговорил, но которым даже не счел возможным поклониться. Один лишь добродушный принц, входя на крыльцо и увидя в кучке рядовых знакомое юношеское лицо, невольно улыбнулся на секунду и, сделав в воздухе рукой, выговорил:

– А, штара жнакома! – И, обернувшись к Фленсбургу, он, прибавил: – Вон он наш, unser Herr Nichtmicht!

Шепелев вспыхнул и покраснел до ушей: ему показалось это обращение к нему крайне оскорбительным.

Принц уже вошел в коридор, когда несколько человек обернулись к Шепелеву за объяснением того, что сейчас случилось и что сказал принц.

– Это он мне прозвище такое дал, – еще более краснея, выговорил молодой малый.

Он объяснил свой случай у принца в коротких словах:

– Вот оно и выходит теперь, что он мне «штара жнакома».

И юноша так удачно передразнил фигуру и интонацию принца, что вдруг вокруг него раздался никем не ожиданный дружный залп смеха; даже Квасов фыркнул. И через секунду на крыльце снова появилась грозная фигура взбешенного Фленсбурга. Смех этот он понял по-своему, принял за умышленную дерзость, тем более что он раздался прямо за спиною его и принца, едва успевшего сделать несколько шагов по коридору казармы.

– Чего вы горланите! Неучи! – крикнул Фленсбург, и лицо его изменилось и побледнело. Он не сдержал своего гнева и чувствовал сам, что хватил через край. «Что будет!! Что скажут!!» – шевельнулась в нем боязнь за себя.

Но кучка офицеров смутилась. Молчание гробовое наступило тотчас. Только одно лицо из всех лиц, к нему обращенных, побагровело. Это был Аким Квасов. Бывший сдаточный мужик оказался чувствительнее столбовых дворян. Фленсбург заметил это вспыхнувшее огнем лицо и надолго запомнил его на всякий случай.

– Что вы – офицеры гвардии или разносчики, извозчики? – гневно и смелее вымолвил Фленсбург. – Расходитесь по местам, каждый к своей части. Вы, русские, заставили поневоле иностранца учить себя вежливости!..

Приказание было тотчас молча исполнено, и все офицеры разошлись по казармам.

Когда Фленсбург скрылся в коридоре, догоняя принца, то на дворе показался снова только Квасов и рысью выбежал за ворота на улицу. Тут он огляделся: кроме одной кривой солдатки, никого не было вблизи.

– Матвеевна! Матвеевна! – замахал ей Квасов.

Женщина подошла.

– Слушай в оба. Дело сибирное!..

И Квасов, озираясь, медленно и шепотом, но толково вдолбил что-то Матвеевне, разинувшей рот от излишнего внимания и усердия.

– Поняла?

– Вестимо, родимый. Куды же ее тащить?

– Мне в руки или в карман. Да со сноровкой. Чтобы никто не видал!.. А то оба в Сибирь улетим.

– О-ох!.. – вздохнула Матвеевна.

– Да. Верно… Ну, кати. Вот тебе три гривны. Живо. Единым духом… Погоди! Как меня найдешь, виду не подавай. Стой лучше столбом. Я к тебе подойду лучше сам. Ну, качай… Живо! Деньги не потеряй…

И Квасов также рысью, но видимо довольный вернулся в казарму. Баба пустилась опрометью по улице и тотчас скрылась за углом.

В то же самое время в коридоре, когда Фленсбург уже почти догнал принца, к нему приблизился почтительно молодой рядовой и выговорил на чистейшем немецком языке:

– Если будет нужда во мне его высочеству или вам для какого-либо объяснения, то я от всего сердца готов служить.

Фленсбург рассеянно отвечал gut, хотя он хорошо не понял сразу, чего, собственно, хочет этот рядовой, и двинулся далее.

– Как здоровье господина фехтмейстера после этой глупой неприятности? – снова вежливо спросил по-немецки рядовой, следуя за Фленсбургом.

– Ничего… Но за эту глупость будет еще достойная буянам расплата! – отвечал Фленсбург и прибавил, останавливаясь: – Каким образом вы преображенец?.. Вы из Курляндии или…

– Я из Казани, господин офицер.

– Вы русский?!

– Точно так-с…

– Каким же образом вы так говорите по-немецки… замечательно хорошо?

– Я люблю язык этот и знаю его с детства.

– Ваша фамилия?

– Державин.

– Державин? Не слыхал еще ни разу этого имени… Но разве в Казани мог быть кто-нибудь, способный учить по-немецки?

– Да-с… – И Державин стал бойко и быстро рассказывать, как он выучился языку.

Разговор затянулся. Фленсбургу понравились шутки юноши насчет его дикого учителя, каторжника Розы. Он начал смеяться и расспрашивать подробнее…

Вскоре Фленсбурга позвал кто-то из офицеров к принцу. Он двинулся и выговорил:

– До свидания. Заходите ко мне. Я во дворце принца. Нам нужны говорящие по-немецки. Дело найдется… Заходите…

Фленсбург нашел принца, гневно, но сдержанно объясняющего что-то такое кучке офицеров на самом невероятном русском языке. Было видно по лицам ближайших, что они при всем усердии не могут понять ни одного слова…

– Биль!.. Баба… Мой… Мног… Не карош! – расслушал Фленсбург и подумал про себя:

«Ох, молчал бы уж лучше. Потеха одна!»

И он приблизился.

– Что прикажете, ваше высочество?

– Милый Фленсбург, – заговорил принц на родном языке. – Это ужасно!.. Это невероятно!.. Поглядите: разве это ротный двор? Это базар, ярмарка, синагога, птичий двор. Эти бабы… Эта грязь… Эти клетки… Эта вонь!

– Потому я и хотел, чтобы ваше высочество сами видели Преображенский двор. Вы бы не поверили. Да и государь не поверит, пока не увидит.

– Нет, государя нельзя сюда вести. Неприлично, наконец. Я прежде приказываю все это очистить. У них плац большой обращен в огороды! Вы слышите? Из плаца огород сделали!

Принц поднял руки в ужасе и пошел обратно, не желая глядеть далее. Он бормотал что-то на ходу себе под нос. Фленсбург расслышал только два раза произнесенное слово:

– Янычары! Янычары!..

XXXI

Действительно, ротные дворы Преображенского и других полков имели странный вид, в особенности для приезжего из Германии офицера, а тем более для того, кто был знаком с полковыми дворами и казармами прусского короля-воина.

При входе с большого общего крыльца под своды ротной казармы принц еще в начале коридора, темного и грязного, был сразу поражен сплошным гулом голосов и спертым, кислым, удушливым воздухом. Причина этой обстановки была страшная теснота, ибо солдаты жили здесь со своими семьями, женами, детьми и даже родственниками. Иногда же, по дозволению потворствующего начальства, брали к себе, если находилось место, на хлеба, за выгодную плату, совершенно посторонних людей. Таким образом явились в казармах старики и старухи, подьячие и духовные, стрекулист, вдова-пономариха, разносчик и какой-нибудь хворый, увечный или просто побирушка-нищий, аккуратно платящий за свой угол из грошей собираемого днем подаяния… Попадался тут народ и беглый, почти без роду и племени: жид, цыган, калмычонок, удравший от побоев злющей барыни-прихотницы. Все они, конечно, приходились на словах тетками, дядями и родственниками своих хозяев-солдат.