полная версияПолная версия
Жребий брошен
Пропевши это саркастическим тоном, Фабий громко расхохотался и готов был бесконечно продолжать речь о своем полубоге, если бы друг не прервал его.
– До свидания! – сказал Валерий, сворачивая на другую дорогу, и поехал мелким леском одиноко.
Чудный весенний вечер навеял глубокую думу на мысли молодого человека. Последние лучи заходящего солнца, прорезаясь между стволами деревьев и сучьями кустарников, ярко сияли, точно пламя, окрашивая все на своем пути в пурпур. Все было тихо вокруг, только две-три птички, собираясь на ночлег в гнезда, перекликались где-то незримо в кустарнике.
– Будет ли у меня свое гнездышко? – мечтал Валерий, радостно предаваясь очарованию этого вечера.
Он любил и был любим взаимно, не видя препятствий к счастью, потому что родня его невесты вся заключалась в полуслепом старике-дедушке, а его брат не имел на него ни права, ни влияния. Полюбил, посватался, получил согласие… кто же помешает ему жениться?
В этот вечерний час Валерия ожидали близ виллы Цитерис, но не на буйную пирушку с танцами и азартной игрой.
На берегу озера, на опушке рощи, посвященной Церере, возвышался небольшой бедный сельский храм из белого камня. Неуклюжие толстые колонны его портиков растрескались и почернели от времени, вместо отвалившейся извести на стыках камней лепился зеленый мох, из которого выглядывали ящерицы.
Здание готово было рухнуть, потому что бедняки-пахари этого округа не могли поддерживать его, а богачи-помещики, тратя миллионы на другое, не давали ни единой мелкой монеты на святилище богини полей, починка которого не открывала им дороги к почестям и известности, как отделка храмов больших городов. Какое дело помещикам до сельской часовни? Они в ней не молятся. Пусть чинят ее пахари, приносящие там жертвы!
Уже несколько лет в праздники Цереалий жертвы приносились вне святилища – пахари боялись входить туда.
Не боялся этого и входил под ветхие своды только старый полуслепой Гратидиан, жрец Цереры, давно поселившийся в этих местах. Его жилище было в нескольких шагах от храма – каменная лачужка, такая же бедная, но кое-как поддерживаемая общими усилиями старика, его внучки и единственного слуги-отпущенника, ровесника ему по возрасту.
– Живем же мы в этом доме – он на нас не валится и авось не повалится! Что же бояться ходить в храм? Авось и он не повалится! – говорил Гратидиан, но не мог убедить никого. Даже его слуга, со страхом и трепетом рисковавший подняться под портик, в само святилище не ходил, и Гратидиану приходилось самому мести там пол и обмывать статую богини.
Мало-помалу старик приучился ко всеобщему опасению и престал убеждать других следовать за собой внутрь.
Для старого жреца Церера была единственным божеством, которому он молился с полной верой в ее благосклонность, не уменьшая своего благоговения, если его мольбы не исполнялись.
– Стало быть, так надо… богиня лучше меня знает, что лучше, – говорил он с покорностью.
Сначала старик лишился сына, убитого на дороге разбойниками, а потом и снохи, зачахшей от лихорадки. У него осталась одна внучка – веселая черноглазая Летиция. Не напрасно назвал он ее так![21] С самого детства постоянно была она резва и весела, не падая духом и не страдая телом от плохих жизненных обстоятельств. Ее голосок в час заката раздавался точно щебетание малиновки.
– Сходи за водой, Педий, а я подою корову, – говорила она слуге, – потом принеси вина из подвала, только не задень мехом о старый гвоздь, что вбит там в дверь вместо скобки, не проткни об него мех[22]. Котелок-то я уже вычистила… а это что? Ах, какая я неряха! Дедушкина выстиранная сорочка висит. Ждем гостя, а белье не убрано с дерева… мед-то ты, кажется, принес не слишком хороший, ну, ничего, сойдет!
– Летиция! Радость моей старости! – позвал жрец, сидевший на небольшой террасе, смастеренной у крыльца.
– Сейчас, дедушка. Я корову дою.
В те времена, вместо чая или кофе, гостей угощали кальдой – вскипяченной смесью из красного вина и воды. Пьяницы пили под видом кальды одно вскипяченное вино, а люди трезвые разбавляли ее еще и молоком и прихлебывали с разными печеньями и сластями. У богачей для кальды были дорогие самовары (caldarius), похожие на наши. Из этой посуды прославился самовар Хрисогона, отпущенника Суллы[23]. Он купил его на аукционе так дорого, что прохожие, слыша голоса набивающих цену и глашатая, думали, что дело идет о продаже поместья.
В доме Гратидиана, конечно, не было никакого самовара. У него из меди-то всего были один священный нож и блюдо, да несколько монет в деревянном сундуке. Его внучка готовилась варить кальду для жениха по-простому – в котелке над очагом.
Летиции было только четырнадцать лет, но нужда выучила ее заниматься всем, что требовалось для хозяйства. Она уже умела шить, стирать, доить корову, править лошадью, полоть огород и т. п.
Все состояние ее деда заключалось в небольшом поле, расстилавшемся у рощи на берегу озера. Он сеял хлеб и разные овощи, разводил пчел, ловил рыбу и этим кое-как питался, продавая излишки на базаре города Тибур.
Через некоторое время в лачужке снова раздался звонкий голосок Летиции, спорившей о чем-то со слугой.
– Летиция! Радость моей старости! – окликнул ее снова жрец.
– Сейчас, дедушка! – И хорошенькая резвушка выпорхнула на террасу. – Что тебе угодно?
– Ножку-то… ножку-то себе не сломай, мотылечек! Половица-то вишь, вот эта, она проваливается. Ну, да авось не провалится!
– О, конечно, дедушка, не провалится!
– Я все думаю о тебе, дитятко, думаю, думаю, из ума нейдет. Уж вот три месяца, как твой жених хлопочет о своем месте, а никакого толку не выходит. Ты что же все норовишь убежать от меня? Посиди со мной!
Девочка села подле Гратидиана на лесенку террасы и обняла его, положив голову к нему на плечо. Он показал своей костистой рукой на кедровый парк за озером и грустно промолвил:
– Нейдут у меня из головы и те злодеи, дитятко. Думаю, думаю о них… Ну, да авось они не нагрянут!
– Конечно, не нагрянут, дедушка… успокойся.
Парк за озером относился к вилле Цитерис.
– Успокоюсь я, совсем успокоюсь только в тот день, когда ты наденешь покрывало замужней, – продолжал Гратидиан, поцеловав голову внучки, – а все-таки нет худа без добра, Летиция! Не пускал бы я тебя туда продавать наш мед, не было бы у тебя жениха.
– Это так, дедушка, но зато ссора с Клодием из-за меня может повредить Валерию.
– Полно, дитя! Вреда для него до сих пор еще не видно, а пользы много – любовь отвлекла его от той дурацкой пьяной компании. Неразумна ты еще… еще не все понимаешь…
– Однако, понимаю, что без меня Валерий женился бы на знатной госпоже, сделался бы богачом, претором. Дедушка, я для него тормоз! О, зачем я не знатна, не богата!
– Зато у тебя есть сокровище, какое не всегда найдешь у знатной миллионерши – чистое сердце и добродушие. Это все, что ты несешь в приданое, но потом, когда поумнеешь, дашь Валерию и кое-что получше – разумную помощь советом. Умная жена-советница дороже денег.
– А все-таки зачем я не знатная! Ах, дедушка! Какой хорошенький домик я выстроила бы тебе здесь! Как бы мы зажили-то хорошо! И храм я починила бы, и купила бы новую лошадь, а уж тебе непременно бы вышила сорочку красным шелком по белому сукну. Слуг мне не надо. Слуги только мешали бы мне. Я стала бы хозяйничать, как теперь… пожалуй, взяла бы старую Претту для помощи Педию, а больше никого, никого не надо!
Мечты Летиции не шли дальше обстановки, в которой она выросла. Она смеялась, целовала деда и вертелась около него, точно игривый котенок. Вдруг ее прелестное личико омрачилось набежавшей мыслью.
– А что, если Клодий исполнит свою угрозу разлучить нас?! – воскликнула она со страхом.
– Э, полно, дитя! – возразил Гратидиан. – На что ему ты, бедная сиротка? Он и поцеловал-то тебя, я уверен, без злого умысла, а богиня Церера внушила Валерию мысль защитить тебя от таких шуток. Валерий защитил, даже рассорился с Клодием и больше туда ни ногой. Эх, ты, радость моей старости! Лишь бы пристроить тебя, а потом – будь что будет! Хоть бы храм повалился на мою седую голову, и то не беда!
Летиция услышала конский топот, вскочила и радостно побежала встречать жениха. Гратидиан тоже привстал на лестнице, опираясь на палку.
Скоро на террасу пришел Валерий. Летиция прыгала около него, как козочка, и держала на руках хорошенького, курчавого щенка.
– Дедушка, дедушка! – закричала она, мешая старику здороваться. – Погляди, что он подарил мне!
Гратидиан не мог разглядеть, щенок это или котенок копошится на руках внучки, погладил крошечное существо и сказал:
– Балуешь ты ее, Валерий, тратишься понапрасну.
– Я не промотал в этом случае ни семиса, – возразил молодой человек с улыбкой, – этот щенок подарен мне Фабием, у его матери в доме изобилие такого добра. Клелия известная собачница. Фабий уверяет, что этот песик скоро превратится в огромного Цербера, годного для таскания воды и всяких тяжестей вместо вашего старика Педия. Прокормить его обойдется недорого, а в доме будет лишний слуга.
– Собака полезна, Валерий… кто же будет спорить против этого! Это хорошо, но не балуй мою вертушку! Пристает она ко мне каждый раз перед твоим приездом – помоги, вишь, я ей угадать, что ты ей привезешь.
– Уже недолго, дедушка, я буду возить подарки.
– Ох, зять! Давно ты это обещаешь… а что твое дело?
– Улажено почти совсем.
– Куда тебя угонят?
– Мне обещали место эдила в Тарквиниях.
– Обещано, но еще не дано… так… в Тарквинии… ну, это не за Геркулесовыми столбами, ха, ха, ха! Хоть бы вас в Африку загнали, не затужил бы я, лишь бы ты взял поскорее отсюда мою вертушку! Я ей-то ни словечка – к чему ее тревожить, – я все обращаю в шутку, а сам, поверь, ночей не сплю.
Гратидиан понизил голос, хоть и знал, что внучка его, убежавшая в кухню, не может слышать разговора. Голосок ее звенел оттуда с аккомпанементом хриплых ответов Педия.
Гратидиан взошел на террасу и уселся на кресло, обитое кожей, сквозь которую местами торчала мочальная набивка. Валерий придвинул столик с приготовленной шашечницей, поместился на табурете, и стал играть со стариком в двенадцать таблиц – игра, похожая на шашки. Их беседа шла с этого момента довольно бессвязно, потому что они говорили то о Летиции, то об игре, то о другом.
– Боюсь я за нее, – говорил Гратидиан, – кто поручиться может! Клодий очень буен… а вот я твою-то и прихлопнул!
– А я у тебя беру две вместо одной, – ответил Валерий, – да… Клодий – это такой человек, что даже родная сестра боится его, а его сестра, ты знаешь…
– Такая же хулиганка… твой ход, Валерий.
– Ты слышал, какая ссора вышла у Клодия с сестрой?
– Нет… еще беру…
– Дом у них в Риме разделен на две половины; в одной живет он с женой, а в другой Клодия. Вход парадный один. Приехал недавно Клодий домой из деревни, пьяный, с компанией, в голове у него был полный сумбур. Он случайно оглянулся на своих дружков и привязался к Цире.
– Архитектору?
– Да. Это его всегдашний сотрапезник и друг по кубку. «Цира, – говорит, – у меня в передней слишком много дверей, они без симметрии, вон та дверь лишняя». Клодий был пьян, а Цира еще пьянее. Стали они толковать и порешили заделать лишнюю дверь, а она вела в апартаменты Клодии. Цира, не протрезвившись, позвал рабочих, да в ту же ночь и велел заложить дверь. Клодия проснулась. Выход для нее один – черное крыльцо. Что за ссора тут произошла – высказать не могу! Клодия стояла на своем, что такой сюрприз брат устроил для нее в насмешку, и не принимала никаких оправданий. Старик Катулл с трудом помирил их.
– Я ход-то проглядел, заслушавшись. Да, Клодия можно бояться. Ему ведь какая фантазия придет… Я слыхал, будто он прохожих собаками травит.
– Он, кажется, забыл Летицию, Фабий так уверяет. А это что? – новая хитрость, дедушка? – заманиваешь в ловушку? Нет, любезный, ошибся! А вот и кончено!
– Браво! Давай сыграем еще. А если он вспомнит?
– Лишь бы не вспомнил еще месяц!
– Не будь твои красными, а мои белыми, то, клянусь новой собакой, ничего бы я не разглядел… а как тебя не выберут в Тарквиниях?
– Женюсь и без места… как-нибудь проживем… сильный, трудолюбивый человек не пропадет.
– Это так, а все же…
– Разве лучше мне жить в постоянном страхе, что злодей погубит мою невесту? Нет, дедушка, не хочу! В майские календы подавай мне твою внучку, собери нас в дорогу, благослови и всему конец.
Старик задумался. Будущность внучки до приискания места казалась ему необеспеченной, но ужаснее бедности были обещания Клодия отплатить Валерию за вмешательство в судьбу девочки, которую Цитерис намеревалась сделать танцовщицей.
Брак в четырнадцать лет был тогда делом нередким, но эта пора считалась, как и теперь, ранней. Такие браки заключались только по необходимости или политическим расчетам. Если же этого не было, то родители обыкновенно держали дома дочерей до двадцати лет. Например, дочь Цезаря вышла замуж за Помпея двадцати трех лет, отказав Сервилию, с которым была обручена. Долго ожидавший ее жених, получив отказ, сделался непримиримым врагом ее отца.
– Что же, дедушка? Или я сказал не в угоду? – спросил Валерий, прервав думы старого жреца.
– Сказал-то ты в угоду, Валерий, – отозвался старик со вздохом, – только тут надо подумать, сразу-то в голове эта новость не укладывается.
– О чем размышлять? Не приданое же ей шить будешь.
– Какое приданое, ха, ха, ха! Послан ты мне богиней, зятек! За все мое усердие я хоть этой награды удостоился, есть защитник у сиротки, защитник помоложе меня, дряхлого. – Старик смахнул рукавом слезу и продолжал: – Защитил ты ее, бедняжку, от того безобразника. Хочешь ты осчастливить ее, и осчастливишь, и проживете… Что богатство! Не в нем толк, а в любви и согласии.
Летиция явилась на террасу с подносом, на котором помещались две глиняные кружки с кальдой, графин с молоком, хлеб и сотовый мед. Жених и дед стали распивать кальду, продолжая свою игру и беседу.
Весенние сумерки между тем сгущались. Стало темно играть в шашки, а лампу поставить некуда – терраса была очень мала.
– Пойдемте к озеру, там посветлее, – предложил Гратидиан, – я сяду под дубом, авось он на меня не повалится! а вы, молодежь, побродите.
Маленькое общество перешло на берег.
«Авось не повалится!» – было поговоркой старика, поговоркой, явившейся у него в отместку сельчанам за их опасения непрочности храма Цереры.
– Ты, дуб, авось на меня не повалишься! – сказал он, постучав клюкой по дереву, и сел.
Летиция упрашивала жениха привезти ей разноцветного бисера и лоскуток красной материи, желая сделать ошейник щеночку, которого теперь бережно носила на руках. Она назвала его Эребом (мрак) по его черной шерсти без отметин.
Гратидиан скоро задремал под дубом. Валерий также намеревался лечь подле него. Приезжать сюда он мог не иначе, как на всю ночь, и только в те дни, когда Фабий ездил пировать на виллу Цитерис, потому что, не имея своих слуг, опасался ездить один по дороге, где не так часто грабили проезжих разбойники, как обижали буйные хулиганы из римской знати. Исцарапать кинжалом лицо, влить в рот помои, привязать задом наперед верхом к лошади, отпущенной без поводьев, обрить половину головы – такие шутки выкидывались людьми самых знатных фамилий над беззащитными встречными, имевшими несчастье попасться им на глаза в этих глухих местах.
Больше всех Валерий опасался Клодия с тех пор, как на пирушке защитил от его приставаний Летицию, которую Цитерис с детства приманивала в свой дом щедрой платой за приносимый ею на продажу мед, яйца и другие сельские продукты.
Валерий не говорил с невестой о любви, потому что любовь была чужда его холодному сердцу. Не говорил и о будущем, потому что нечего было сулить. Он говорил с невестой о щенке и ошейнике, не сообщая ей о близкой свадьбе. Он видел в защищенной им девочке подходящую партию, и любил ее, как будущую помощницу.
Он был слишком честен и горд, чтобы жениться из-за денег или родства. Он хотел иметь в жене верную подругу, а не властительницу его судьбы с целым штатом поклонников. Вынужденное нахлебничество у Фабия угнетало его. Он хотел как можно скорее получить для себя независимое положение хоть с самыми малыми средствами. Если бы вспыхнула война, Валерий уехал в поход, чтобы привезти жене добычу большую, чем скудный доход провинциального эдила, но войны не было и не предвиделось, а поход под Фезулы против заговорщиков не дал ему больше десяти тысяч сестерций (около пятисот рублей), взятых с убитых.
Обо всем этом он уже давно переговорил с Летицией.
Когда им наскучило говорить о щенке, они заговорили о последнем улове рыбы в озере, о новом платье, сшитом Летицией из двух старых для близкого праздника Цереалий, о птицах, пойманных Педием в силки и проданных на базаре и т. п.
– Валерий, я слышу плеск весел, – сказала Летиция.
– Да, милочка, сюда плывут. Не мешает разбудить дедушку.
– Зачем будить его, друг мой? Если Клодию вздумалось плыть сюда со своею пьяною ватагой, то вы втроем с Педием не спасете меня. Я лучше сделаю, если спрячусь в лесу, а ты уверь их, что я гощу в Тибуре у Рутилии.
Веселая девочка скрылась в священной роще, а Валерий счел нужным разбудить старика, чтобы тот, в случае надобности, подтвердил вымысел.
Сонный жрец с трудом понял, чего хочет молодой человек.
– Ох, беды, беды! – со вздохом и зеванием молвил он. – Не приходят они в одиночку, а так все зараз и повалятся!
По мере приближения лодки опасения защитников сироты рассеялись, потому что Валерий разглядел в ней фигуру одинокого гребца. В причалившей лодке оказался Фабий.
Веселый Воробей, как его прозвали, был в очень странном виде – платье мокро и изодрано, волосы всклочены, по лицу градом катился пот. Выпрыгнув на берег, он с трудом переводил дух и заговорил:
– Вы еще не заснули! Отлично! Спрячьте тут меня до утра! В какую историю я попал сегодня – просто беда! Хорошо ты делаешь, Валерий, что перестал бывать у Цитерис! Я сам больше не пойду.
– Что с тобой случилось?
– Меня чуть не избили… глядите!
– Что это значит? Пожар!
Валерий увидел над парком зарево, снопы пламени начали взлетать в вышину из-за деревьев.
– И драка… и убийство… и пожар… все, что хочешь… дайте опомниться… дайте отдохнуть! – бормотал Фабий бессвязно.
Усадив юношу под дубом, Педий сходил в домик за водой, чтобы напоить и умыть его, а Валерий привел из рощи свою напуганную невесту. Старый жрец толокся на одном месте, стараясь разглядеть зарево, но не разглядел – его подслеповатые глаза годились только, чтобы видеть предметы, к которым он привык или мог осязать.
Фабий выпил воды, умылся, отдохнул и рассказал свои приключения. Эти приключения были несложны и вызваны обстоятельством, весьма нередким в тогдашнем обществе. Корнелий Долабелла, мот и хулиган ужасный, друг молодого Антония, играл у Цитерис в кости с Клодием. Оба они были пьяны. Долабелле показалось, будто Клодий бросил кости нечестно, вышла ссора, а за нею драка. У Долабеллы появился в руках нож, и он нанес Клодию рану. Пьяный игрок упал. Все закричали, что он убит, и началась общая потасовка, причем дело перешло от кулаков к посуде, лампам, мебели… Все это летело в головы и физиономии всем, кто подвернулся. Пирующих было не меньше сорока человек. Одни попадали, а другие бросились спасаться. Деревянный павильон, в котором это случилось, загорелся.
Этот казус сильно напугал Фабия. Молодой красавец дорожил своей наружностью, а еще больше – будущностью. Быть обезображенным не врагами на поле битвы за отечество, а подсвечником в руке пьяного хулигана у танцовщицы, возможность стать калекой, негодным для совершения военных подвигов, получить раны и шрамы, ведущие не к уважению, а к насмешкам в течение всей жизни – все это представилось Фабию, и он убежал без оглядки, проклиная и Цитерис, и игру, и друзей, давая обеты никогда больше не бывать в такой компании.
Решение Фабия покинуть дурное общество было искренним, но разве в двадцать два года мужчина может твердо исполнить подобную клятву? Из ста – девяносто девять непременно нарушают ее при первой встрече с хорошенькой женщиной.
Рассказывая, Фабий плакал, ругался и клялся всеми богами покинуть не только Цитерис с Клодием, но и самый Рим во избежание соблазнов.
– Уеду, уеду, хоть на парфянские границы! – воскликнул он.
– Прихвати уж и нас с собой, – шутливо попросил Валерий, – найди нам с Летицией местечко, хоть кашеваров при обозе твоей будущей армии.
– Ты ведь едешь в Тарквинии.
– Тарквинии близко, а ты едешь вдаль. Нам чем дальше отсюда, тем лучше. Вот и дедушку прихвати, авось при тебе на него ничто не повалится! Дедушка, как ты думаешь?
– Авось не повалится! – отозвался Гратидиан, сильно хотевший спать.
– А Клодий-то вот и повалился! – сказал Фабий, засмеявшись. – Теперь вам не к чему спешить со свадьбой. Хулиган, если и не убит, то, верно, долго не оправится от раны. Справим веселую свадьбу с орехами и пряниками.
– Не маленький ты мальчик, чтобы орехи-то грызть, – засмеялся старик, – ты хотел сказать с песнями и с девушками, так?
– Какая же свадьба без подружек! Иное дело, когда враги грозят, а теперь… авось хулиганы на тебя не повалятся! А?
– Конечно… конечно… авось не повалятся! – И старик заснул.
Летиция ушла спать в лачужку, а молодые люди до рассвета проговорили на берегу.
У Фабия в голове уже были золотые горы разных планов. Он в мечтах своих то брал в плен парфянского царевича, доставляя в его лице верного заложника, то первый лез на стену неприступной крепости с мечом наголо, рубил направо и налево врагов несчетное множество, то, наконец, въезжал в Рим, сидя в колеснице рядом с триумфатором, и все кричали: Фабий доставил императору победу!
Глава XIV
Иногда щенята хворают кстати
Едва заалела заря, как к жилищу Гратидиана подъехал всадник на измученном коне. Фабий с удивлением узнал в нем бывшего оруженосца Церинта Разиню, превратившегося в мирное время в камердинера (cubicularius).
– Это ты, Церинт! – вскричал он. – Зачем мама прислала тебя?
– Я искал тебя, господин, на вилле… искал и по деревням… весь округ изъездил… вишь, куда ты запропастился!
– Да зачем ты послан-то?
– Надо домой ехать… всю-то ноченьку я не спал, маялся… а-а-ах!
– Не зевай, Церинт, скулы свернешь, – сказал Валерий, расхохотавшись при виде гримасы ленивого молодца.
– Скулы что! Скулы ничего, а вот спать-то мне как хочется… а-а-ах!
– Что тебе мама поручила? – спросил Фабий. – Сейчас выспишься, говори!
– Новый щенок-то рыжий, что у грека-то купили, захворал ведь… твоя мама…
Разиня протирал кулаками свои глаза, упрямо слипавшиеся от неодолимой дремоты.
– Добьюсь я от тебя толку?! Тьфу! Не ради этого же тебя сюда гнали.
– Спал этот щенок в спальне твоей мамы… спал, спал, да и завизжал.
– Ну!
– А мама-то твоя только что улеглась.
– Щенок новый издох, а с мамой сделалась истерика?
– Нет. Госпожа велела Архелае разбудить меня. Ему, говорит, утром не будет работы, потому что моего мальчугана нет дома, и послала меня за Филостратом-врачом, что у Цезаря лошадей лечит, а я спросонья-то не разобрал, что такое сказано, и пошел… брел, брел по улице, да и думаю – куда же я послан-то? Говорено мне что-то про Цезаря или его лошадей, а что говорено – забыл. Пошел я к Цезарю и велел доложить. Цезарь не спал, потому что у него были гости. Меня впустили. Я испугался да и бух ему в ноги.
– Божественный Юлий, – говорю, – послала меня госпожа к тебе, а с каким поручением – хоть распни, не помню.
Цезарь расхохотался, долго хохотал. Потом говорит – я за тебя припомнил. Клелия послала тебя для того, чтобы ты меня рассмешил.
Он перестал смеяться. Лицо у него сделалось хмурое, словно туча нашла. Спросил он о тебе. Я ответил, что ты поехал к Цитерис. Цезарь подумал, да потом и сказал так повелительно, грозно, точно я раб его: «Беги скорее домой, садись на лошадь и скачи во весь опор. Привези мне твоего господина, Люция Фабия младшего».
– Он, – говорю, – не поедет домой, покуда хмель из головы после пира не выйдет.
– Ах, какой ты дурак, Церинт! Уж именно Разиня! – вскричал Фабий с досадой. – Сколько раз учил я тебя не говорить так обо мне! В последний раз прощаю, если ты еще осмелишься, то убирайся опять в рыбаки!
– Ну, уж рыбаком-то я не буду! Я тоже, как ты, воевать хочу!
– Что же дальше-то было?
– Что дальше? Цезарь опять повеселел да захохотал, дал мне три золотых за потеху и сказал: «С твоего господина разом хмель соскочит, как только ты скажешь ему от меня весть… скажи Фабию младшему, что началась война».
