Жребий брошен

Дико было робкой простой девушке внезапно очутиться в дивных чертогах своего деда среди роскоши! Несмотря на все ласки деда и жениха, богатство тяготило ее, а когда после свадьбы муж уехал от нее в поход, Амарилла положительно не знала, чем убить время в своих огромных комнатах, непривычная к забавам знатных. Она привыкла стряпать, мыть белье и посуду, шить новое платье и чинить старое. Все это стали делать за нее другие. Амарилла умела читать, но не могла посвящать много времени литературе, не приученная интересоваться ею. Она, как многие поселянки того времени, слагала стихи и песни для своих подруг. Теперь не для кого стало слагать их: подруга осталась только одна – Гиацинта, но и с нею Амарилла ладила не во всем. Различие характеров портило гармонию дружбы молочных сестер. Красная Каракатица, сделавшись женою купца и портнихой, мечтала только о том, как бы попестрее отделать свою квартиру и как бы побольше навесить на себя всяких бус и подвесок. Понятно, что при таких склонностях она могла быть портнихой только низшего разряда – у нее не было изящного вкуса, не было и заказчиков из знати. Гиацинта работала только на купеческих жен и дочерей.

Другою страстью Красной Каракатицы была страсть ко всяким духам, помадам, притираниям, курениям, сладким пирогам и пряникам. Она целый день чем-нибудь мазалась и что-нибудь жевала, несмотря ни на какую спешную работу.

Приехав в Фезулы и осмотрев единственную годную для нее и Амариллы комнату в гостинице, Гиацинта всплеснула руками, воскликнув: «Опять, сестра, мне придется спать на гадкой жесткой соломе, как у батюшки в деревне! Ах, какая гадость!»

Она вспомнила свою квартиру с красными и желтыми стенами, свою мебель с пестрыми, мягкими подушками на сиденьях, вспомнила своего милого ласкового мужа и залилась горькими слезами, видя в перспективе долгое житье в этой отвратительной гостинице и вдобавок ухаживание за раненым мужем молочной сестры.

На Амариллу, напротив, эта комната произвела приятное впечатление.

– Здесь нам будет удобно, – сказала она, развязывая небольшой узелок багажа, – Луктерию и Церинту хуже нашего внизу.

Они стали жить в этой комнатке – одна с тоской, а другая спокойно.

Дабы избежать любопытства и толков праздных зевак, Луктерий приобрел обеим женщинам самые простые одежды и представлялся в гостинице как купец-аллоброг из Женевы, муж Амариллы, а Гиацинту и Церинта представлял как ее сестру и брата, провожающих их на север после свадьбы. Паспорт и другие документы добывались и требовались тогда только в исключительных случаях, например, в военное время.

Убежденная доводами Луктерия, вопреки Гиацинте, Амарилла согласилась считаться его женой в гостинице. Она ходила под руку с Луктерием, улыбалась, когда, обедая и ужиная в общей столовой, он называл ее «милая» и «радость моего сердца», а в одиночестве наверху грустно вздыхала о том, что это одна мистификация, и грубо прерывала Гиацинту, когда та начинала бранить «командира петушьего строя» за его дерзость.

Гиацинта, соскучившись в гостинице, стала бегать с братом по городу, развлекаясь жеванием отвратительных засохших пряников, сушеных смокв и черствых пирогов с медом.

– Когда же наконец мы увидим Аврелия или услышим о нем?! – тоскливо и сердито восклицала она каждый вечер, ложась спать. Ответом ей были вздохи Амариллы, но вздохи не о муже, а о том, что близость этого свидания есть близость казни Луктерия, решившего умереть ради спасения ее чести. Церинт относился ко всем приключениям последних дней равнодушно, почти с полной апатией. Разине было все равно, где жить и кому служить. Фабию в мирное время оруженосец стал не нужен. Разиня беспрекословно превратился в кучера Амариллы, лишь бы его кормили и обещали дать хоть маленькое денежное вознаграждение. Нужны были сильные толчки горькой судьбины, чтобы разбудить ум и сердце этого молодца, еще никого сильно не любившего и не обиженного никем. Он правил лошадьми и ходил за ними по приказанию Луктерия, нимало не обижаясь тем, что им, свободным сыном отпущенника, командует раб. Он молчал, не вмешиваясь в разговоры и не интересуясь ничем. Разиня постоянно дремал, если у него не было в руках спешного дела. Он дремал и за едой, лениво пережевывая пищу, не разбирая, из чего она состряпана. Дремал и во время езды, полагаясь больше на самих лошадей, чем на свое кучерское искусство, в котором ничего не смыслил. Глупо потер плечо и даже не выругался, получив однажды тумак от Луктерия за то, что направил лошадей в канаву.

В первый вечер Луктерий сообщил женщинам, что он нашел жилище еврея Мельхиседека, а во второй, проходив целый день, принес известие, что Мельсихедек уехал на несколько дней в Писторию.

– После письма Фламмы прошло так много времени, что этот старый заговорщик, может быть, отчаялся получить ответ и освободил менялу от необходимости сидеть дома, чтобы ожидать тебя, – сказал он Амарилле.

Прошло еще несколько дней, а Мельхиседек, по словам Луктерия, все еще не приехал домой.

Амарилла сидела одиноко в своей комнате у окна, рассеянно и печально глядя на садик, полный цветущих плодовых деревьев, и на далекий ландшафт, озаренный лучами заходящего солнца. Нерадостно было на сердце ее, хмурилось очаровательное личико красавицы, а из ее глубоких синих очей тихо струились слезы. У нее только что произошла крупная перебранка с Гиацинтой.

– Морочит тебе голову этот петуший командир! Солдаты внизу болтали, будто видели Мельхиседека вчера здесь, – вот слова, сделавшиеся причиной ссоры молочных сестер. Одна нападала на Луктерия, другая защищала его.

Если еврей ненадолго приезжал и солдаты видели его, то, по мнению Амариллы, это не доказывало ничего дурного со стороны галла. Луктерий мог не видеть менялы, а просить доложить о нем было некому – у еврея в доме не было слуг, кроме какой-то глухой и глупой старухи, которая могла забыть его просьбу.

Гиацинта вспылила и ушла с братом бродить по городу, набивши рот пряниками.

– Если через три дня жид не найдется, я уеду, – сказала она почти со слезами, – мне невыносимо надоело жить тут безо всякого дела, а мой Леонид, думаю, волосы на себе рвет, опасаясь, что я попаду в ловушку. Я люблю моего мужа не по-твоему! Я не доверила бы поисков дерзкому рабу, а сама бы обшарила все горы и долины. Камни сказали бы мне о моем милом. А ты… тьфу! Я уеду, а ты останешься одна со своим галлом!

Это были первые в жизни резкие слова, слышанные Амариллой от молочной сестры, с которой она даже в детстве из-за игрушек не ссорилась.

После того, как Гиацинта убежала, сердито хлопнув дверью, Амарилла долго просидела у окна, думая, думая, но по своему обыкновению, не додумываясь ни до какого решения сама собой без чужой помощи.

Дверь тихонько скрипнула, и на пороге явился Луктерий.

– Госпожа! – тихо позвал он. Амарилла вздрогнула и оглянулась.

– Добрый вечер, Луктерий! – ласково сказала она с улыбкой.

– Добрый для тебя… мой час настал.

– Твой час?

– Да… смертный час… пойдем скорее до наступления темноты.

– Куда?

– К Мельхиседеку. Старый жид, занимаясь контрабандой и всякими темными делами, то приезжал сюда, то уезжал, ускользая таким образом от нас. Наконец мне удалось поймать его, но он не верит письму Фламмы в моих руках, а требует лично тебя и укажет дом Фламмы, если твоя наружность окажется похожей на описанную ему заговорщиком.

– Фламма никогда не видел меня, я не имела никаких сношений с родней моего отца.

– Оруженосец твоего мужа сообщил Фламме сведения о тебе.

– Оруженосец? А мой муж?

– Я ничего не знаю. Пойдем!

– Где Церинт и Гиацинта?

– Некогда их искать… бродят где-нибудь по городу… пойдем к жиду, пока он не скрылся опять.

Амарилла накинула теплое покрывало и вышла под руку с Луктерием из гостиницы.

– Скажи Гиацинте и ее брату, чтоб они не тревожились о нас, – обратился Луктерий к старому прислужнику гостиницы, – я иду с моей женой осматривать Фезуланское поле, где была битва с Катилиной. Мы, может быть, не вернемся до утра, если темнота застигнет нас… переночуем у поселян или во Флоренции.

– Пойдем, моя милая! – сказал он Амарилле. Они ушли из гостиницы в дом менялы – это была лачужка среди огорода на окраине города.

Жид только считался городским ростовщиком и менялой, но Фезуланская крепость была так малолюдна и незначительна, что никаких доходов от подобной профессии в ней нельзя было получить. Мельхиседек жил тут, потому что это укрепление было захвачено Катилиной благодаря измене гарнизонного командира. Жид был агентом и укрывателем контрабандистов и всякого сброда, стекавшегося в шайки Катилины, а после его поражения снабжал провизией и пересылал письма родным от немногих заговорщиков, уцелевших от фезуланской резни и укрывшихся в горах. В числе их уцелел и Фламиний-Фламма[16], старый помещик, приютивший мужа Амариллы.

Не без робости переступила красавица порог лачужки под руку с Луктерием, окинула ее внутренности мимолетным, смущенным взором. У стола сидел толстый старик с густою длинною бородой, с шапкой на голове. Грязная лампа тускло освещала его фигуру и незатейливую меблировку квартиры.

Несколько минут прошли в молчании. Еврей пристально глядел на Амариллу.

– Высокая, стройная, голубые глаза, темно-русые волосы… это она, – тихо и отрывисто проговорил он сам с собою, – там барыш и тут барыш… ох, Адонай, прости мне грех мой! – и тяжело вздохнул.

– Подойди, благородная Рубеллия, – обратился он к Амарилле, – ты пришла узнать о твоем супруге?

– Да, почтенный Мельхиседек, – ответила Амарилла, вздрогнув, – я пришла просить тебя указать мне жилище дяди моего отца (patruus patris), если можешь сообщить, что ты знаешь о моем муже. Я должна была давно приехать, но не могла по разным причинам. Без меня могли произойти события, которых не ожидал мой дед и не мог сообщить мне.

– Да, матрона, – угрюмо ответил еврей с новым вздохом, – время не ждет нас, время летит и многое косит неожиданно. Ты должна была приехать раньше… тогда я мог бы показать тебе больше, чем могу теперь.

– Больше, чем можешь теперь?

– Время улетело и многое унесло на острие косы своей.

– Одно слово, Мельхиседек, – мой муж жив?

Еврей, казалось, колебался ответить. Из груди старика вылетел новый вздох, а его умные черные глаза с недоверчивостью покосились на галла. Луктерий подошел к нему и о чем-то несколько минут переговаривался шепотом. Эти переговоры были истолкованы Амариллой, как и все, касавшееся Луктерия, превратно. Красавица подумала, что старик боится сразить ее вестью о смерти супруга, а галл учит его, как это сообщить осторожнее. Не получив ответа, Амарилла сказала:

– Если моего мужа нет в живых, говори мне об этом прямо, почтенный Мельхиседек. Я уже приучила себя к мысли о вдовстве, если боги судили так!

– Иди за мною! – сказал еврей, не отвечая на вопрос.

Он вывел Амариллу и Луктерия за город через маленькую калитку в крепостной стене, тайком пробитую заговорщиками и заслоненную кустом орешника.

С каждой минутой сумерки сгущались над маленькой крепостицей, основанной на вершине крутой горы. Когда еврей спустился в долину Арно, сделалось совсем темно. Амарилла боязливо следовала за стариком, личность которого казалась ей страшной, потому что он ростовщик и помощник заговорщика Фламмы.

Луктерий предложил ей опять свою руку. Амарилла взяла его под руку без колебаний.

– Позволь мне в последний раз пройтись с тобою, госпожа! – шепнул он. – Мы сейчас увидим твоего мужа… мой смертный час близок… Амарилла, ты не презираешь меня?

– За что же мне презирать тебя? – так же тихо отозвалась она. – Я не выдам тебя, дорогой мой… я спасу тебя.

Ей вспомнились все услуги, оказанные ей Луктерием во время путешествия. Вспомнилось, как он усаживал ее в телегу и высаживал из нее, как укутывал своим плащом ее ноги от ночного холода, как хлопотал, чтобы добыть лучшую провизию и прислуживал во время неприхотливой закуски на привале, стлал ей постель из травы, старался развлечь ее беседой. Ее любовь укоренилась в сердце. Луктерий был в ее глазах идеалом героя, лишиться которого она была уже не в силах.

– Я сам хочу смерти, – сказал он, – сам отдамся на суд твоего супруга, я не хочу, чтобы ты спасала меня, я должен умереть.

– О, ни за что! Ни за что! Я умру, если ты погибнешь!

– Амарилла! Разве я могу видеть тебя супругою другого? Разве ты не поняла, что в моем сердце возникло роковое чувство, о котором раб не имеет права даже помыслить?

– Увы! Я поняла это.

– Ты поняла… ты поняла, значит, что влечет меня к смерти, поняла, вследствие какой причины я не бегу от руки правосудия. Не имея ни права, ни возможности достичь чего-нибудь лучшего, я решился на последнее, что осталось мне – умереть за тебя, за твою честь.

Он нежно и крепко поцеловал ее руку.

– Не оскорбляйся, что я позволил себе счастье в первый и последний раз прикоснуться устами к твоей руке, добрая, великодушная, божественная Амарилла! Я теперь умру спокойно.

– О, доблестный Луктерий! Не говори о твоей смерти, это невозможно.

Еврей привел своих спутников в хижину, устроенную внутри горной пещеры. Там было темно и пусто. Вороха соломы, служившей постелью нескольким обитателям, и кучка угольев на очаге свидетельствовали, что здесь когда-то жили люди, но теперь едва ли кто обитал, потому что Амарилла не приметила ни белья, ни посуды, ни мебели, кроме двух больших гладких камней и каких-то глиняных черепков.

– Вот дом Фламмы, где он укрылся после битвы, – сказал еврей, воткнув свой факел в золу очага.

– А где мой муж? Где мой муж? – спросила Амарилла, ее сердце учащенно забилось от наплыва разных чувств.

– Твой супруг спал на этой соломе, пока мог спать сном живых.

– Сном живых… он скончался?

– Твой супруг спал тут со слугой… слуга теперь в Риме.

– А мой муж? Умер он? О, не терзай! Скажи мне все!

– Умер. Умер через три дня после отправления письма к тебе. Ты успела бы проститься с ним, если бы тогда же устремилась сюда на переменных лошадях.

Амарилла глубоко вздохнула.

– Это воля сребролукого Аполлона… Что говорил мой муж обо мне перед смертью?

– Ничего, матрона. Он все время только стонал или спал… так и не очнулся. Фламма после его смерти уехал в Массилию – пристанище всех добровольных изгнанников, а слуга твоего мужа – в Рим. Вот все, что я могу сообщить тебе. Я даже не знаю, где Фламма и слуга похоронили пепел твоего мужа.

Амарилла села на камень и задумалась, в сущности, не думая ни о чем. В эти дни она до того успела свыкнуться с мыслью о возможности не застать мужа в живых, что весть о его смерти нисколько не удивила ее. Она задумалась по-прежнему над неразрешимым вопросом, что ей теперь сделать – возвратиться ли в Рим или же, не заезжая туда, плыть в Помпею к деду и родителям. Среди хаоса неразрешенности у нее возникла и еще хуже сбивала с толку мысль о том, что теперь Луктерий не будет казнен – не стало грозного мстителя, в руки которого он упрямо хотел отдаться.

– Амарилла! – тихо раздалось в пещере. Красавица заметила, что еврей исчез, а Луктерий стоит, скрестив руки на груди, и смотрит на нее своим всегдашним взором, полным восторга и грусти.

– Ты спасен… спасен против твоей воли! – воскликнула она.

– А твоя честь погибла.

– Перед кем? Моего мужа нет в живых, а на Клелию и весь свет я плюю.

Галл уселся подле красавицы на камень и стал говорить:

– Что ты теперь предпримешь, Амарилла? Весь Рим толкует о твоем бегстве со мной, твой дед и родители, без сомнения, извещены об этом досужими сплетниками, главная из которых для тебя – мстительная Клелия. В Риме тебе нельзя будет никуда показаться – не будет прохода от насмешек. Подруга Цитерис – эти ужасные слова будут преследовать тебя на каждом шагу из уст стара и млада. В Помпее мать заест тебя упреками, ведь ты ее осуждала, а твой дед… твой самоуправец дед может сослать тебя тайно на рудники и распустить молву о твоей смерти, как, говорят, он сделал с твоим отцом.

Амарилла внимательно слушала, дрожа с головы до ног. Луктерий взял ее руку в свою. Она не отняла.

– В роковую минуту ты спасла меня от свирепости Фульвии, – продолжал он, – я не забыл и никогда не забуду этого. Я готов воздать тебе за твое великодушие великодушием, спасением за спасение. Надо смыть всю эту римскую грязь, надо бежать из этой волчьей берлоги, которую величают столицей мира. В одном этом твое спасение.

– Куда же бежать мне?

– К честным людям, которые примут тебя, как милую дочь… Амарилла, я дам тебе другое отечество, других родителей, другого мужа, какого ты сама себе выберешь.

– Куда ты зовешь меня, Луктерий? В землю кадурков?

– Да. В земле кадурков, Амарилла, где так же, как здесь, растут деревья, зеленеют луга, высятся горы, цветут цветы, освещаются солнцем и орошаются дождем. В земле кадурков живут люди, а не чудовища. Я – сын вождя. Мне там все покорно. Я буду вождем, если вернусь к моему племени. Случайное рабство не запятнало моей чести по нашим обычаям, а мой род не ниже твоего рода, Амарилла. Если я тебе не противен, если ты веришь моей честности…

Голова красавицы склонилась на плечо любимого человека, ее рука крепко сжала его руку, ее уста крепко слились с его устами в первом горячем поцелуе…

Факел догорел и погас. Мрак пещеры нарушался только темным южным небом, видным за ее широким устьем. Это небо ярко сияло мириадами звезд. Вдруг огромный метеор, как это часто случается в южных широтах, тихо прокатился по своду горизонта и рассыпался искрами над полем Фезуланским – полем гибели.

Глава XI

Sic transit gloria mundi!

[17]

Быть может, некоторым из моих читателей ход моего повествования покажется разбросанным, несвязным, потому что я не группирую фабулу вокруг одних и тех же личностей, и теперь, надолго покинув Амариллу с Луктерием, поведу речь о приключениях других особ, не имеющих никакого отношения к героям предыдущих глав романа. Я считаю долгом заметить по этому поводу, что тут я задалась целью изобразить не типы героев или психический анализ их деятельности, а общий дух взятой эпохи, интересной для всех людей просвещенных, как исторический пример, показывающий, до чего может дойти государство с самым образцовым административным порядком, если основы его коренных традиций расшатаются, вера в прадедовские святыни ослабеет, а патриотизм уступит место эгоизму.

Разберем грустные причины разрушения этого величественного, дивного здания Roma magna, которому и поныне изумляются любители Истории, – здания, краеугольный камень которого положили Люций Брут и Валерий Публикола, а потом год за годом созидали и украшали другие знаменитые полководцы, администраторы, мудрецы, герои-мученики при помощи бесчисленных тружеников-патриотов, вскользь названных или даже вовсе не упомянутых летописцами. Разберем причины разрушения этого здания, доведенного ими до последней, возможной в те времена, степени совершенства, на удивление всему тогдашнему миру, в эпоху Пунических войн, а затем, точно так же камень за камнем из года в год разрушенного недостойными потомками великих созидателей.

Почему в Рим явились хулиганы вроде Клодия? Почему там существовали злодеи вроде Катилины? Почему там невозможно было положить конец таким безобразиям? Почему? – потому что римское государство было республикой. То, что сначала было источником добра при добрых нравах, при порче народа стало корнем зла.

Серьезные изменения в административном устройстве и общественной жизни государства в начале его могущества и спустя триста лет как нельзя лучше доказывают ту неопровержимую истину, что «нечто», удобное для одних людей, не может считаться столь же удобным для всех. Главная суть римской администрации была такова: ежегодно избирались два консула, которые и были высшими администраторами государства. Кроме них избирались преторы (судьи), трибуны (старшины), квесторы (казначеи), эдилы (нотариусы) и другие должностные лица. В их избрании мог участвовать каждый римский гражданин, признанный достойным.

Судить римлян можно было только публично, а окончательное утверждение приговора, в случае недовольства истца или подсудимого, отдавалось на суд народного схода.

Все это было хорошо, пока Рим был только Римом, городом с окрестными селами и несколькими зависимыми от него городками, имевшими свое отдельное управление, до которого метрополии дела не было, пока эти так называемые союзники не нарушали своих союзных трактатов. Но едва Рим сделался владыкою мира, Roma magna, законы Брута и Публиколы превратились из блага в зло. Свобода стала своеволием черни, апелляции к народному суду – апелляциями к подкупленным негодяям, выборные должности – синекурами богатых властолюбцев.

В эту эпоху Рим дошел до того, что в нем образовалась беспощадная тирания олигархов, явилась целая толпа деспотов, которые, не ладя между собой, толковали народную волю каждый в своих интересах при помощи подкупа и вооруженных слуг. Они обходили и ни во что не ставили священные обычаи старины и законы государства, когда хотели, или опирались именно на них, если им это было выгодно.

Когда судили пятерых главных клевретов Катилины, Цицерон, Катон и их сторонники утвердили смертную казнь злодеев вопреки Цезарю и другим, не допустив реализации права осужденных апеллировать к народу, опасаясь, что им будет спасена жизнь во вред обществу. Этот факт утвердился в качестве гордиева узла для всех оптиматов[18] Рима, – завязкой и опорным пунктом для каждого, желавшего вступить в междоусобную схватку.

Можно ли оказать услугу государству, нарушив закон? – этот вопрос разделил римлян на две партии – Цицерона и Цезаря. Из этого рокового вопроса, как от яблока раздора, возникло все, что сделалось источником долгих бедствий народа.

– Ты стоишь за Цицерона, нарушителя закона об апелляции!

– Ты стоишь за Цезаря, защитника клевретов Катилины!

Стоило кому-нибудь выкрикнуть эти фразы – и среди улицы начиналась драка, в которую вмешивались враждующие оптиматы и превращали драку в целое побоище с грабежами, пожарами и насилиями всякого рода.

День триумфа над Катилиной был последним славным днем в жизни знаменитого Цицерона. В этот день слава его достигла определенного ей роком апогея, чтобы затем постепенно угаснуть.

Судьбы великих людей разнообразны, но ничья личность не демонстрирует в истории более разительного перехода от полной неизвестности к всеобщему поклонению и обратно – к полному забвению со стороны современников, как личность Цицерона.

Он был сыном мелкопоместного землевладельца из округа маленького городка Арпинум. Отец его занимался огородничеством и благодаря тому получил свое прозвище (cicer – горох).

Переселившись со своим братом Квинтом в Рим, Марк Цицерон брал уроки красноречия, а потом сделался адвокатом.

Это был человек с вполне миролюбивыми наклонностями, и вне адвокатской сферы даже недальновидный, не дипломат. Если его деяния иногда кажутся полными ловкого расчета, то это явно благодаря внушениям Теренции – его жены, гордой умной аристократки.

С такими наклонностями при всех талантах Цицерону никогда не удалось бы сделаться знаменитым, если бы он не защитил двух любимцев диктатора Суллы – актера Квинта Росция от обвинения в денежном мошенничестве и Секста Росция Америна – в отцеубийстве. Речь, произнесенная в пользу последнего, даровала Цицерону не только благоволение тирана, но также известность у публики[19], а с этим, конечно, всеобщую искреннюю или напускную дружбу, почет и дорогу к высшим должностям. Цицерон сделался богачом, мужем аристократки, первым адвокатом, сенатором, претором, и наконец, консулом.

По мере возрастания уважения к его особе росла и зависть. Умножались друзья, умножались и враги. Катилина первым публично обозвал его человеком неизвестного рода, недостойным внимания. Цицерон уничтожил злодея-заговорщика, но не уничтожил идей, оставленных им по наследству Риму. За это роковое наследство заговорщика ухватились многие претенденты, а горячее всех Фульвия, ненавидевшая Цицерона за его дружбу с Милоном, мужем ее смертельного врага Фавсты.

Косился на консула Цицерона и его товарищ по сану консул Антоний – за титул отца отечества; косился и Помпей за то же самое, косился и Цезарь, надеявшийся спасением пятерых главных заговорщиков от петли переманить их от Катилины к себе или получить иную пользу. Это могло бы ему удаться, если бы заговор не был подавлен так быстро. Кроме того, среди казненных Кай Цетег и Лентул Сура пользовались большим весом в обществе и имели много друзей.

Вскоре после триумфа 1 марта настал день консульских выборов. Выбраны были Пизон и Валерий Мессала. На Марсовом поле, при стечении несметной толпы, Цицерон, слагая свой сан по истечении годичного срока, хотел сказать народу речь в соответствии с традициями. Народный трибун Метелл, сторонник Цезаря, не дозволил этого.