КВАРТИРАНТ. Повести и рассказы

К слову, перечитала «Архипелаг». Раньше: страшно. Теперь: грустно. Есть замечательные места. Этот писатель войдет в историю как летописец, художественный публицист. А может не войдет! Люди не помнят горе долго. Кто сейчас оплачет строителей пирамид или казнь стрелецких полков при Петре? Подавляет объем информации, словно он решил собственноручно переписать весь архив, остаться единственным в своем жанре. Возможно, это необходимо историку, или публицисту. Точно уж не помню, кто из советских (может Леонов) писал, что тему надо освоить так, чтобы и через двадцать лет, после вас там нечего было делать. У Толстого по этому поводу, кажется: через слово человек общается мыслью, через образы искусства он общается чувством. А какие образы там, где бесконечные цифры, документы и опрос свидетелей! Пристрастен (учитывая его биографию – бесспорно) и претендует на знание абсолютной истины. Самоуверенность – великая вещь. Но она убивает творчество. В конце концов, не все ли равно «туфта» или «тухта». В России столько значений одного слова. Пусть будет «тухта», если это принципиально. Если это клеймо прошедших ужас, а не абсолютизация себя даже среди тех несчастных, которые говорят «туфта». По агрессивности он не уступает незримым оппонентам. Лимонов, кажется, заметил, что Сахаровых и Солженицыных нельзя допускать к власти. Обиженных, перестрадавших и нищих нельзя допускать к власти. Затирают! Не дают петь, или писать, или играть. Не люблю их. Пишите, пойте, играйте. Но ведь им хочется восхищения и почитания. И немножко на хлеб с маслом. Они совершают подвиг, полжизни потратив на препирательства. (Кто спорит – подвиг!) И, следовательно, подвиг должен совершить каждый. Но ведь это не так! Герои Гончарова или Вампилова интереснее героя Николая Островского. Во всяком случае, они – навсегда…

Артур, кажется, встречается с девушкой. От него пахнет духами и алкоголем (!) Сегодня опять вернулся поздно.

14 августа. Среда.

Показалось или нет? В поведении мальчика произошла перемена. Стал мягок и игрив. И еще странность! Даже не знаю, как написать. Он перестал меня стесняться. В общем, почему бы нет? Привык. По утрам долго нежиться в постели, разговаривает о пустяках, позволяет войти в комнату, когда еще раздет. Сначала я боялась его смутить. Теперь в пору самой смущаться. В его характере, похоже, раскрывается новая черта: простодушие и безалаберность. Это доверие ободряет. Но в иные минуты пугают его глаза.

Последняя прогулка в парке. Рассказала ему о кошмарных месяцах смерти мамы. Так получилось. Нашло. Теплый вечер. Полусонные деревья. Пруд. Он обернулся, и я впервые поняла: он напоминает мне Игоря. Игорь был на три года старше Артура, когда мы познакомились. Развязный и самоуверенный из-за положения родителей. По существу, ни до, ни после Игоря, у меня не было мужчины, который был бы для меня всем. Родители были далеки от полового аскетизма, говорили на любые клубничные темы. Меня даже смущала, как принято говорить, широта взглядов папы и мамы. Их увлекала игра, легкий флирт, но не похабщина. Игорь единственный мужчина, который провел меня от начала, до, увы, самого конца: счастье любимой женщины – горе брошенной жены. М-да. Не зря же Природа разделила человечество на мужчин и женщин. Теперь поздно сожалеть или гордиться целомудрием.

Артур в квартире пристально посмотрел на меня. Я увидела его глаза в отражении зеркала, и мне стало не по себе. Взгляд взрослого мужчины. Это глупо, но он смотрел на меня, как на женщину. В том самом смысле!

Может эта прогулка, и перемены в поведении мальчика связаны?

Да, он мне нравиться как мужчина. (Как ребенка, я его люблю.) И, бесспорно, обладает самым важным мужским качеством: уважает женщину. Какой-то очень повезет. И в то же время нахлебается она с ним.

Вчера впервые за несколько месяцев, перед зеркалом осмотрела бедра, живот, грудь. Вот, дуреха. Но вообще-то, старость, которую я себе внушила, после ухода Игоря, придумана. Нравится играть в затворницу? Красота моя никому не нужна. Разве, старым друзьям. Но они ко мне привыкли, и замечают лишь, сравнивая с Викой или Ларой. Больше я никому не пыталась «подарить» себя. Как Артур сказал про свою мать? (Мы с ней, кажется, ровесницы.) «Нашла смысл жизни в своем горе…»

А ведь Артур заставил меня вспомнить, что я женщина.

17 августа. Суббота.

Вот, в чем дело! А ты напридумала!

Смешно и неприятно, верно? Вида я, слава богу, не подала. Умеешь держаться? А он… А что он? Мальчишка, глупенький и хитрый. Оказывается, хотел соблазнить меня таким вот чудным способом. Наивно, конечно, с его стороны. Но, если бы он не переборщил… Перечитай-ка выше.

Не издевайся над собой. Без того тяжело.

Не стоило так резко выговаривать ему. Подумаешь, оделся передо мной! Да, не прилично. Мое замечание обескуражило его. Думаю, то дурное, что он замыслил, теперь у него не получится.

Что же тебя так кольнуло? Он скрывал свои гадкие мысли, а ты считала это родством душ, и все такое. Ждала благодарности, ничего для него не сделав. Кто ты ему? Хозяйка квартиры, благодетельница? Но «благодетелей» то, как раз, и ненавидят. Он решил перестраховаться, приручить меня. Вдруг я передумаю с пропиской. Но разве я стала относиться к Артуру хуже? Напротив. Мне так хочется растопить его лед, помочь. Чтобы он увидел во мне друга.

Печально иное. Как человек, ты ему не интересна. Вот, от чего грустно и смешно. Наподобие того, как критик у Пушкина подчеркнул стих – «я человек и шла путями заблуждений», – «усумнясь», может ли женщина называться человеком. Или решения Петра Великого: женщина не человек, курица не птица, прапорщик не офицер.

Теперь он себя проявит по-настоящему. Уличенные честолюбцы опасны: либо превращаются в настоящих подлецов, либо стремятся замолить вину. У меня появился шанс перейти из разряда безразличных ему людей, в более высокую и абсолютную для него категорию – ненавистных…

И все-таки мило прозвучало: «…хочу к вам прикоснуться…» Ах, Артур, Артур, глупенький ребенок!

20 августа. Вторник.

Он у меня лишь три недели, а кажется всегда…

Нет, правда! Теперь я понимаю его поступки меньше, чем прежде. Сегодня, например, я снова видела в зеркале его глаза. Он смотрел мне в затылок. Угрюмо, тяжело! Не хочу думать о ненависти. Иначе это страшно, безнадежно и совершенно необъяснимо. Тяжело с ним. Очень тяжело. Ребенок в переходном возрасте. От провинциала, к жителю столицы. Но каким станет его сердце после этого города, жестоким или добрым?

26 августа. Понедельник.

Низость. Самая настоящая низость. Я не ожидала этого от Аркадия! К чему травить мальчика ложью, рассказывать небылицы о нем? Как ему не стыдно передо мной! Опять я виновата, тупица! Аркадий был взвинчен и оскорблен. Надо было дать понять: оскорбляя мальчика, он оскорбляет меня. Собственно, сегодня, когда Артур ушел в магазин, Аркадий заслуженно получил от меня. На этот раз трубку бросила я. Аркадий растерялся. Кажется, был пристыжен и огорчен. Ко мне у него какие претензии? Как обычно, несдержан и груб. Еще перезвонит, извиниться.

Сейчас я долго думала. Он, конечно, был пьян до чертиков. А как водится, с пьяного взятки гладки. Но ведь еще известно, что у пьяного в голове. А ты воспользовалась его взятками! Тварь! Он давно не ребенок. И все, что он вытворял: хамство пьяного мужлана, безнаказанного, наглого. А я? Ну, что, что я! Я человек! И каждодневно бегу от себя. Бегу в свой хрупкий улиточный домик. Словно, опасность не внутри меня, а снаружи. Да, я хотела его объятий, хотела касаться его тела. Я поступила гадко. Но кто об этом узнает? Зачем лгать себе на этих страницах, где в молодости я говорила только правду. А сейчас ни разу не написала о безумных, кошмарных, ужасных снах, значение и причину которых, не знает лишь ребенок. Ведь ни одна душа – тем более он! – не узнает о вожделении старухи. Я не могла его оттолкнуть, не хотела этого. И ни одна женщина в моем положении, волевая и нравственная, находясь в здравом уме, не переборет свои желания. Меня пугает другое: был ли он до беспамятства пьян?

Пьяный мужчина обычно однообразен в домогательствах. Правда, ко мне пьяным подступал лишь Игорь, и ему не нужно было брать меня приступом. Мальчик слишком умело и расчетливо раззадоривал, выдерживал паузы! Так делал Игорь, стараясь нащупать податливые, сладкие места в первые недели нашей жизни вместе. Это была игра. Как он называл: разведка боем. Дважды мне померещился осмысленный, сосредоточенный взгляд, и, что ужасно, показалось, будто он понял, что я поддаюсь! Я не виню его. Повод-то дала сама…

Замлела девочка, удовлетворила любопытство? А дальше, что? Ничего! Держи себя в узде! Иначе оба окажемся в идиотском положении, и наша жизнь станет невыносимой. А он все настойчив. Назавтра ошпарил меня взглядом, хоть прикидывался кротким.

Я далека от самонадеянной мысли внушить ему что-то больше уважения. Но мальчики в его возрасте – заядлые фантазеры. И, если ему померещится, что я дала повод, это плохо кончится…

А у него сильные руки и уверенная хватка. Должно быть, он не церемониться со своей девушкой, и ей это нравиться. Если она не безнадежно глупа. Вот тебе и мальчик-одуванчик!

…Перечитала написанное. Какой ужас! Да ты просто развратная дура!

29 августа. Четверг.

Сегодня был странный разговор. Артур не хочет «фиктивно жениться». Его можно понять. Мы мечтаем о своей семье. Чтобы нас любили, ждали дома. Сами любили и берегли близких. Эксплуатировать это – дико. Потом выясняется: часто брак – скучнейшая вещь. Если месяц назад моя помощь казалась ему нежданной удачей, выгодой от случайного знакомства, то теперь он переменился. Нет, он все тот же: мужская гордость (почему-то принято говорить о женской гордости, вероятно, из-за редкости этого качества, как драгметалла!) не позволит ему корыстно использовать женщину. Хорошо знакомую женщину. Чужие для него – бесполы.

Допустим, ты права. Тогда многое в его поведении объяснимо. Например, я лишь вчера догадалась: у него кончились деньги. Предложила вечером по утру сходить за картошкой. Он что-то пробурчал и покраснел. А утром, недовольный, отвернулся от кошелька на столике и порывисто вышел из квартиры. Самолюбие. Теперь спозаранку исчезает куда-то до темноты. Может, подрабатывает. Или с девушкой пропадает. Дай бог, чтобы у них получилось. Тогда Бочкаревы ему подавно в тягость.

Одни догадки. Ничего толком не знаю. Глупо, но – правда: не хочу думать о другой рядом с мальчиком. Э-э, дорогуша, это ревность! Окончательно перестала стесняться своих мыслей. Пусть! Единственная возможность говорить о нем – на этих страницах. Вздыхай, вздыхай!

Пригласила его девушку к нам. Согласился. Любопытно, какая она?

30 августа. Пятница.

Начало двенадцатого. Он спит.

Поздравь себя. Добилась, чего хотела. Он любит тебя. Хотела и боялась этого. Но не ждала такого пронзительного чувства. Или чувственности, которую он принимает за любовь? «Выкинуть, как старую, ненужную тряпку!» А ведь мог. (Только, вот, куда?) В борьбе расчета и совести – мог. Чем он пугает меня, и чем интересен. Неужели ты, старая потаскуха, сумела охмурить молоденького, симпатичного мальчика! Так чему ты радуешься?

Бедная девочка, он ее никогда не полюбит. А я, кажется, не дурно выглядела.

А дальше-то, что? Допустим, мальчик привяжется. Но я то не сумею полюбить его как мужчину. Слишком много пережито и перегорело в сердце. И отказаться от мальчика я тоже не могу. А он не потерпит «материнской любви». С ним нужно идти до конца, либо оставить в покое…

Боже, о чем я думаю? Если бы я и допустила пошлую, лубочную связишку (невозможно и отвратительно!), никогда бы не простила себе низости по отношению к ребенку. Узнай кто-нибудь, бесчестное клеймо, как татуировка на лбу, останется пожизненно. Для всех я буду гадиной, сумасбродной старухой, совратившей мальчика. И ведь я прекрасно понимала: он увлекся. Понимала: ему всего двадцать, и он практически не знает женщин. Старый прием: обыденная внешность девушки, не ждавшей подвоха, и расфуфыренная молодящаяся мадам. Специально, хитрая, старая дрянь пригласила ее, чтобы он сравнил. Тогда, либо проиграла б его, либо он сильнее привязался ко мне.

Они подходят друг другу. Нашим красавицам нужны деньги и связи. И лишь такие симпатичные простушки разглядят в нем человека.

Но взамен, взамен то я, что могу ему дать? Тело? Когда он поймет, что я никого не люблю, он возненавидит меня. И я останусь со своим эгоизмом.

Даже теперь в тебе – спесь и насмешка. Вечно ты играла людьми. Тебе доставлял удовольствие пустой флирт, кончавшийся ничем, лишь человек загорался тобой. Один Игорь знал о моем врожденном равнодушии к людям. И теперь ты хочешь уничтожить мальчика, его любовь! После этого он навсегда замкнется, ожесточится!

Как же быть? Любовь не бывает пошлой! Платоническая любовь такая же чушь, как для влюбленных отвратительна голая физиология. Я не сумею переступить через себя, и дать ему, что он хочет. Если бы (представлю невозможное) это произошло, скрываться ни он, ни я не станем. Начнутся пересуды соседей, друзей. Невозможно! Замкнутый круг. А дальше – труднее. Самое же ужасное: я не могу без него. Не мо-гу!

А какие у него были глаза! «Что же я в вас нашел?!»

3 сентября. Вторник.

Милый мальчик. Как приятно знать, что кто-то тебя защищает. Представляю, что он наговорил Леше и Зине с его прямотой и точной оценкой людям. «…безнравственный циник… Для него нет ничего святого… Неужели ты не понимаешь: это один из тех опасных молодых субчиков, которыми кишит город…» Да, что же вы знаете о нем? Он издевался над вами! Испугались мальчика, обыватели вы трусливые. А чего ты ждала от Леши? Что он для меня гопака спляшет? Для Бочкаревых я бесполезная, старая и скучающая дама. Их помощь, не дань уважения папе, а оброк. «Авось передумает. Будем пока благодарными». Мальчик раскусил их. «Чистенькие!» Вот так! Теперь попробуйте справиться с собой и с ним. Попробуйте отменить «сделку». Воспитанные и жадненькие краснобаи.

И признайся: тебя умиляет, что этот недоверчивый волчонок защищал именно тебе. Хорошо, что в мальчике твердости больше, чем во мне.

Сегодня, кстати, Саша спрашивал об Артуре. С любопытством и настороженностью. Их, кажется, заинтриговало, почему он живет у меня? «У тебя материальные затруднения?» Саша неподражаем в своей прямоте: предложил деньги. «Нет. С чего ты взял?» «Вика сказала, якобы ты комнату сдаешь. Нет? Вот ходячая трепалогия!» (Это о Вике.) Но, кажется, не очень мне поверил. Обещал навестить. Очевидно, хочет сам убедиться, что у меня все в порядке.

А я о Саше за две недели совсем забыла!

8 сентября. Воскресенье.

Саша и Лара пожаловали вечером. Артур опять куда-то исчез допоздна. Они видели лишь его вещи, разбросанные на диване.

Со свойственной Саше бесцеремонностью он уставился на меня. Спросила, что случилось? А он: «Что ты с собой сделала?» Я встревожилась. «Нет, нет, – говорит, – я рядом с тобой просто старик!» А Лара ни без ехидства: «Да ты, никак, голубушка, влюбилась! Давно пора. Это нам на пользу!» Шутники. Но, кажется, я действительно изменилась. Сладкое томление и радость, будто не осень за окном, а весна.

Ребята не дождались моего гостя, и уехали встревоженные. Их беспокойство напоминает истерику Бочкаревых, с той разницей, что Дыбовы еще ничего не знают (с Лешей лет пять не общаются).

Куда же Артур пропал? Что-то случилось. Двенадцатый час ночи!

14 сентября. Суббота.

Дождь. Опять дождь. Артур ушел. И снова он нанес, как говорят у боксеров, запрещенный удар.

Это произошло вчера. Он пришел ко мне. Еще мгновение и все бы кончилось. После такого поступка мы не смогли бы оставаться вместе. Я бы не допустила этого. Но и то, что я ему позволила…

Грустно и тоскливо. Я мучаю его и себя. И не вижу выхода. Даже сейчас чувствую его уверенные руки, дрожь его тела. Ужас в том, что мне, как девчонке, страшно и приятно. Одним вздохом горячих губ он разрушил карточный домик, в котором я пряталась от своей любви. Да! Да! Он младше на двадцать восемь лет! Боже, какая в этой цифре бездна времени для человеческой жизни! Когда его мать носила его в себе, я прожила половину своего срока, и расскажи мне кто-нибудь тогда, что я буду мучиться из-за любви к еще не родившемуся мужчине, бред сумасшедшего показался бы мне правдивее. Но ведь стареет тело, не душа. Потому я так хорошо понимаю его. Задаю вопрос: что он нашел во мне? А ответ один: ни он, ни я, не думаем о времени. Если бы мне было двадцать, и у меня был нынешний опыт, я, не задумываясь, выбрала Артура. Но мне сорок восемь! И лучшие силы души он растратит напрасно.

Представила его мать, ее ненависть, недоумение Саши, Лары, всех! А насмешки, пересуды сверстников мальчика! Нет, не возможно!

…Пусть бы он скорее возвращался, или не приходил никогда. Мне кажется, я до судорог в руках хочу обнять его. А как сладки эти его прочнейшие и легчайшие оковы: из них бесполезно вырываться!

Начало первого. Вышла в парк. Его нигде нет. Иду спать.

24 сентября. Вторник.

Милый мальчик! Я знаю, я хочу знать только одно: я люблю его! Люблю его руки, лицо, брови, глаза, плечи, скрытность, доброе сердце. Пусть по-своему, по-стариковски, хотя, какая из меня старуха! И не отдам его никому! Осталось только ждать, чем все кончится.

На нем не было лица, когда он вернулся и выложил эти проклятые деньги. Не в деньгах и не в этом его поступке дело, необдуманном, рискованном и бесцельном. Он живет для меня, дышит мною. Ты видела в глазах взрослого мужчины слезы от любви к тебе? Никогда. А он взрослый мужчина. Взрослеющий мужчина. И пусть, таких много. Но любит меня он один. Он мной! И копаться в наших отношениях я больше не хочу. Только бы он оставался рядом. Но ведь это – конец. Ты не смеешь ломать его жизнь. Только мой здравый смысл предотвратит катастрофу. Но не хочу, не хочу бороться с собой! И выхода нет. Милый, милый мальчишка, что же ты сделал со старой, глупой бабой, как же ты перевернул мою и свою душу! Никто не поймет, и не простит нас!»

16

В октябре я съездил домой за теплыми вещами и костюмом к свадьбе.

За окном поезда замелькало невзрачное дощатое здание вокзала, перрон, земляки, родное захолустье. Всего два месяца назад я, в собственном представлении бывалый воин, пообтертый жизнью мужик, а в действительности самонадеянный, крикливый птенец выпорхнул из тесного гнезда своего детства. С того дня минула вечность. Здесь было все по-старому, бывалому, но без меня…

Наш одноэтажный беленый домик. Грязно-серая в дождевых потеках шиферная крыша под пышными кустами сирени, в окружении старых кривых яблонь. Неужели здесь прошла бы моя жизнь? На пустыре у дома я впервые в одиннадцать лет стоял «стенка на стенку» с пацанами против соседней улицы, и через час изнурительной драки кто-то первый из наших побежал. За ним остальные.

В конце улицы на лугу, где и сейчас пасутся козы, среди черных развалин сгоревшей избы, мы с пацанами раскуривали свою первую пачку дешевых сигарет, и потом я боялся шелохнуться в обжигающем кусте крапивы: прятался там от накрывшего нас соседа. По этой улице несли в гробу моего лучшего друга. Он разбился на мотоцикле в шестнадцать лет. Я шел в толпе. Люди переговаривались под фальшивые взвизги духовой меди. Я не испытывал горя. Может грусть. У могилы я рассматривал огромный, замазанный синяк на левой половине лица покойного. Из-под приоткрытых губ белели его зубы, глаза подглядывали за траурным обрядом сквозь щелочки век. А я гадал: что последнее выхватывало у жизни его меркнувшее сознание, и было ли ему страшно умирать? И тоска, тоска среди забытых крестов: жил человек, суетился, лег в землю, и будто ничего не было. Неужели это мое единственное, важное воспоминание из юности!

Дома мать, юркая, неунывающая, говорливая…

Я вспомнил Елену Николаевну. С трепетом и радостью. Запах ее волос, улыбку. И ощутил счастье, словно хмурым днем из-за туч блеснул рыжий луч солнца. Еще темно, пасмурно, но зыбкий небесный свет ласкает землю и на сердце покойно. И радость эта каждое мгновение. И мгновений этих впереди бесконечно много.

Назавтра, сославшись на работу, я уехал, как ни упрашивала мать остаться хоть на денек. Уехал без сожаления.

Я еще не знал, что спустя неделю вернусь сюда с той же тоской и безысходностью в сердце, как сегодня нес драгоценные капли счастья в том же сосуде.

17

Не знаю точно, что в людях больше ненавижу: привычку соваться в чужую жизнь, или, напротив, не замечать чужой боли. Пожалуй, то и другое.

В брачную аферу были посвящены мои будущие родственники и семейства Дыбовых и Лимоновых. Чаще прочих напоминали о себе тесть и теща. Затем легендарный Саша Дыбов. Седовласый мужик моего роста и буйволовой стати, с брюшком в пол херсонского арбуза, в белой сорочке, при галстуке и в ветрогонах брюках, напоминавших ширью шаровары запорожских казаков эпохи Хмельницкого. При встрече он приподнимал бровь и мерил меня таким взглядом, будто за шкирку вертел нагадившего котенка с поджатым между задних лап хвостом, и делал внушение. У него были все ухватки ротного старшины: зычный голос, командирская прямолинейность, грубость и беспардонность. Впрочем, это мое предвзятое отношение к Дыбову. По правде, он был довольно сановит и приличен. Ему бы еще крашенные бакены и усища, и вот вам кирасирский генерал Загорьянский.

Я вернулся с вокзала. Из комнаты доносился приглушенный неплотно прикрытой дверью, вещий рык производственного или министерского (никогда не вдавался в детали субординации) командира.

– Лена, послушай Алексея! Этот субчик приберет к рукам их квартиру, и тебя разует. Что за близорукость, честное слово! Откуда у него деньги, если он нигде не работает? Мать дала? Воспитательница яслей? Т-х-х, не смеши! Ты же видела этих бездельников, которые теперь страну разворовывают. Молоко на губах не обсохло, а уже делами ворочают, на таких машинах разъезжают…

– Мы тоже не пешком ходили.

– …Я, конечно, пристрастен. Решать тебе. Но, Лена, прислушайся к здравому смыслу. Сразу несколько человек не ошибаются.

– Саша, ты же его не знаешь! Как он устроится на хорошую работу без прописки? Куда? На завод по лимиту? Да брось! Ничего ведь еще не ясно. А деньги он заработал. Ну, в общем, не украл!

– Не украл, – буркнул голос. – Кто он тебе, сын, родственник? Вспомнит он тебя, жди! Да посмотри на его манеру обращаться с людьми. Типичный выжига, наглец…

Как обычно, в том же духе. Если мне удавалось войти незаметно, то я с книгой уединялся в своей комнате, а визитер вдохновенно витийствовал. Я бы не обращал внимания на вздор о себе, совершенно мне не знакомых людей (хотя без особого удовольствия утирал лившиеся на меня помои), если бы Елену Николаевну не угнетали эти аудиенции и телефонные внушения. Хозяйка, спасибо ей, как могла, оберегала меня от своих друзей, обеспокоенных вторжением чужого в тепличную благодать одной из их круга. Мы скорее по инерции продвигались к развязке брачной аферы, изо всех сил поддерживали друг в друге боевой дух противоречия всем…

Еще о новых знакомствах. Елена Николаевна представила меня с намеком на будущее заправиле какой-то ассоциации «рога и копыта», одной из тех, что сколачивала капитал из воздуха, познакомила с ее институтским товарищем и бывшим партийным бонзой районного масштаба Москвы, Романом Эдуардовичем Ведерниковым. Маленький, плешивый, с глазами, лицом и ужимками умной мартышки. Концепция предпринимательства Ведерникова была прозаичной: «Занимайся, чем хочешь, и как хочешь. Крыша фирмы – твоя. Двадцать процентов со сделки мои». У меня пока не было начального капитала.

Ка бы я вел тогда дневник, то закрутил бы слог так: по этому песку жизни струился кристальный родничок моей любви, и его не мог замутить донный мусор повседневности. О любви принято щебетать, а не укладывать на нее чугунные плиты тоски.

18

Это случилось недели через две после моего октябрьского возвращения в Москву. Мы отправились в театр-студию какой-то знаменитости или его чада. Не помню точно. В те годы театральные новации возникали часто и громко, чтобы затем тихо отойти. Смотрели популярную пьеску о вождизме. Лавина откровений и разоблачений захлестнула в те месяцы изголодавшуюся по правде публику. Мы оказались не чужды интеллектуальных ахов. В конце концов, нужно же было как-то культурно подтягивать меня.

Аншлаг, бездарная, но самоотверженная игра, триумф, пешие овации, вкусивших правды театралов, обласканная вниманием труппа.

Я украдкой подглядывал за Еленой Николаевной, потому что не смотреть на нее не мог. Курушину раздражала моя несдержанность.

– Смотри спектакль. Разве тебе не интересно? – шепнула она.

– Нет, не интересно!

Углы губ женщины дрогнули, то ли в улыбке, то ли от нетерпения, и она вытянула шею, чтобы рассмотреть действо за головой верзилы впереди.

Как же я любил ее!