КВАРТИРАНТ. Повести и рассказы

– У вас я не появлюсь. Все расходы – на мне. Главное, чтобы вы не передумали. Жаль будет потерянного времени!

Лицо папаши покрыли багровые пятна. Похоже, он ворочал в голове глыбы мыслей. Но я не дал ему придавить меня ими.

– Елене Николаевне понадобилась ваша… – я сделал едва уловимую паузу -…дружеская услуга. Ничего постыдного в вознаграждении нет. Ведь так?

Папаша насупился. Эх, не купеческой ты, кузнечик, хватки, роскошной, самодурной удали! Торговаться не приучен!

Конечно, будь я старше, ни за что бы, ни рискнул дразнить и так то напуганных людей. Но терпеть их снисходительность к Елене Николаевне я не мог!

В коридоре папаша прокашлялся в кулачок и назвал сумму. Две тысячи рублей, при тогдашних расценках на прописку в полтары.

– Что ты им наговорил? – набросилась на меня Елена Николаевна, едва я переступил порог ее квартиры. – Алексей Владимирович (даже не пытался запомнить!) только что звонил. Он шокирован! Говорит, ты слопаешь меня в полчаса. Отговаривал связываться с тобой. Сказал: мол, выживешь…

– А разве, нет?

Курушина порывисто ушла, но спустя минуту вернулась с зажженной сигаретой. В ее глазах набухли слезы.

– Ты ставишь меня… – Она шмыгнула носом.

– Никуда я вас не ставлю!

Я подробно передал ей разговор.

– Пусть болтают! Безотцовщина и дворовой я. Какой с меня спрос! А друзья ваши – дрянь!

Курушина тяжело вздохнула. Она присела рядом на диван, кутаясь в платок. Потом притулилась к моему плечу.

– Спасибо, дружок! Я тоже в первый раз с этим сталкиваюсь. Тяжело! – и потом. – Пропадешь ты со своим характером. Не любишь ты людей!

Я готов был сидеть с нею вечность под дремотное тиканье часов. Мне хотелось целовать ее руки, волосы, губы. Но боязнь нарушить торжественность минуты, спугнуть счастье, удержали меня.

13

Даже сейчас я не могу сказать, чем, кроме молодости понравился Лене. Поразить воображение опытной, умной женщины мне, недоучке, было немыслимо. Она легко различала крошечные пятна на моей совести. Мои самонадеянные суждения о жизни, о людях окрашивали два противоположных цвета. Читал я много, бессистемно и не впрок. Мои скорые выводы забавляли ее. Например, я презирал тургеневского Рудина. Непротивление нетерпимого Толстого считал фарсом. Достоевский, по моему мнению, лечил поврежденную расстрелом психику написанием мрачных романов. Современную отечественную литературу находил ангажированной и скучной. Импортную – свежие пятна детства: Хемингуэй, Ремарк, Фолкнер, Фицджеральд, Стейнбек, Лондон и прочие – по мере того, как у нас их переводили и издавали, набор у всех примерно один – называл фантазиями сытых. В моем представлении капитанская дочка Пушкина, вполне могла выйти замуж за Зверобоя Купера, и они коротали бы сотню лет в мрачном замке Кафки. Своими безвкусными каламбурами я смешил Елену Николаевну до слез. Понятия о музыкальной культуре клубились в моем сознании фиолетовым дымом тяжелого рока. В живописи мне нравилась три топтыгина на конфетной обертке…

Духовная скудость – мостки к нравственной. Служба в армии разделила для меня людей на пастухов и стадо: чем крепче хлыст, тем подопечные послушнее. Я презирал нищету: презирал людей упитанных духовной пищей и без гроша, либо наоборот. Круг моих знакомых не имел ни того, ни другого. Безусловно, я жалел мать, вспоминал друзей детства…

Вряд ли Елену Николаевну прельщала духовная посредственность розового бунтаря. Курушина встречала людей достойнее провинциального Маугли. Встречала в прошлом! Но привязываются же люди к домашним животным! А я умел слушать, быстро учился, был внимателен к ней, и вполне мог потеснить в ее сердце печальные воспоминания. Наконец, все свои промахи я совершал, желая понравиться.

Если женщина старше мужчины на два-три года это настораживает. Шесть-десять лет – подозрительно. Разница же в двадцать и более лет простительна, скажем Пиаф, и то с пошлой скидкой на хитрый расчет ее мужа. Или – Джулии Ламберт, литературному вымыслу. Вообразить любовь пятидесятилетней женщины и двадцатилетнего мальчишки, как гармонию духовной близости и секса? – чушь. Но ведь в некоторых африканских племенах неравный брак с возрастным приоритетом женщины – культурная традиция, экзотическая для европейского мышления. Если, – пофантазирую – поместить разнополых, здоровых сверстников в замкнутое пространство в период их полового расцвета, девять случаев из десяти закончатся предсказуемо даже при самом пуританском воображении. Да и в истории царя Эдипа есть своя изюминка, если исключить назидательный пафос и не сильно углубляться в традиции приевфратских магов жениться на матерях.

Нас с Еленой Николаевной несло к гибельному водовороту, а золотое весло валялось на дне лодки. Возможные пересуды друзей, соседей, разнились по сути, как отражения одного предмета в кривых зеркалах и пугали Курушину. И все же моя любовь подтачивала ее благоразумие.

Настоящий мужчина не борется с любовью к женщине, он лишь не напоминает о любви, если женщина того не хочет.

Банный вечер. Легкие шажки Курушиной прошелестели из ванной в комнату.

Я перед сном рассеянно гонял вялые мысли между строк одного и того же абзаца книги. За окном грустил осенний дождь.

Плеск воды душа, постукивание баночек шампуни, геля о стеклянную подставку. Мое воображение завидовало мыльной пене, упругим струям жидкости, ласкавшим ее тело. Казалось, я знал ее наизусть, на ощупь незабываемого пьяного вечера.

Дверь в ее комнату тихонько стукнула. Я поднялся с дивана и, заломив за голову руки, отошел к окну и уперся горячим лбом в холодное стекло, вглядываясь в светлые пятна отраженных щек и подбородка, в прозрачные глазницы. Я стоял на коленях перед первой любовью, а она не замечала меня. Мордовала равнодушием.

Решительно я измерил периметр стола (для разгона!), и выскочил в прихожую. А там… струсил! Хозяйка стелила постель, и большая тень от ночника двигалась на матовом стекле двери. Я повернул восвояси. Но рука исподволь тихонько толкнула створку.

Елена Николаевна с чалмой из махрового полотенца напротив зеркала надевала через голову ночную рубашку. Оптический ли обман света, или милость времени, пощадившего от варварского зубила лет совершенство ее форм, но я залюбовался зрелой красотой женщины. И, пока она протискивалась в узкую петлю воротника, свет ночника отполировал линии ее матовой, худенькой фигуры с округлыми коленками и выступавшими щиколотками. Два небольших конусовидных полушария с острыми вершинами – от одного из них под молоко кожи струилась голубая жилка – подрагивали от торопливых усилий хозяйки. Подол занавесом упал ниже, и оставил на виду упругий, не тронутый родами живот с крошечной пещеркой, остановился у плавной ложбинки, завершавшей межбедерье темным мазком. Дыхание лет едва подсушило ее заострившиеся бедра, сочный плод ее ягодиц. Я впитывал глазами волшебство ее красоты, неуязвимой в моей памяти, наслаждался секундами блаженства.

Мы встретились взглядами. Елена Николаевна порывисто отвернулась, схватила со спинки стула халат и сухо произнесла:

– Выйди вон!

Она чуть наклонилась, и луч света выхватил внутреннюю линию ее бедер. Я сделал три шага и обхватил сзади ее плечи – она едва успела накинуть халат. Цветочный запах шампуня сочился сквозь влажное полотенце от ее волос.

– Ты с ума сошел! – Женщина испуганно рванулась. Но какая сила могла освободить ее из объятий безумца? Ладонь нежно нырнула за вырез сорочки, и женщина успела перехватить ее только на вершине полушарья.

– Что ты делаешь? – почти крикнула она, попыталась развернуться и оттолкнуть меня. Но вторая рука плавно обогнула ее бедро, пальцы коснулись вздрогнувшего живота. Курушина отчаянным усилием ухватила большой палец наступавшей ладони.

– Ты с ума сошел! – испуганно шептала она, и напряженные руки тщились разомкнуть объятия. Наконец она простонала: – Прошу тебя, уйди! – подала назад голову к моему уху, спохватилась, и возобновила сопротивление: – Ну, прошу же! – Спустя бесконечные мгновения, обмякла, и со слезами в дрожащем голосе прошептала просьбу. Я отпустил ее – она понурилась, оперлась о столик, бессильная даже запахнуть халат – и вышел.

Следующий день мы не разговаривали. Если бы она выставила меня вон, я бы не роптал. Но ни слова упрека, и сама упрек! Я убежал в парк. Вернулся поздно. Елена Николаевна спала. На кухне в хрустальном башмачке-пепельнице лежал с десяток искореженных, испачканных пеплом и губной помадой, сожженных до фильтра окурков.

14

Мне были нужны деньги: две тысячи рублей отступных за фиктивный брак – в ту эпоху годовая зарплата среднего служащего. К тому дню я стрелял сигареты у прохожих, и предпочитал пешие прогулки метро. Времени для того, чтобы заработать упорным трудом у меня не было. Я решил сыграть на игровых аппаратах. Блистательную модель подобного типа, американский покер, или упрощенно «Адмирал» я раз опробовал на море в бытность посудмойщиком. Игра с электронными механизмами, возможно, не совсем то, что ощущали герои Пушкина и Достоевского. И московское общество богатых игроков и Рулетенбург из российской столицы тех лет представлялись все тем же мифическим Эльдорадо. Тем не менее, игрушки даже в вестибюле дешевого кафе, сулили нешуточные страсти. Безусловно, у нынешних завсегдатаев московских казино игорные анахронизмы тех лет вызовут снисходительную ухмылку. Я же присоединяюсь к мнению: игра не хуже какого бы ни было способа добывания денег, например, хоть торговли. Правда, выигрывает здесь из сотни один.

Основной принцип «Адмирала», как и любой игры на деньги: больше выиграть и меньше проиграть. Никакие математические расчеты здесь не действуют – только везение. Впрочем, из прежнего небогатого опыта игрока я согласен вот с чем: действительно, в течение случайных шансов бывает не система, но какой-то порядок, – что, конечно, странно. Эта удивительная регулярность встречается иногда полосами, – и вот это то и сбивает с толку настоящих игроков, рассчитывающих с карандашом в руках. Я азартен и быстро теряю самообладание. Зная за собой эти нелестные качества, избегаю играть. Поэтому практически не знал игры, кроме красной и черной карты, которые нужно угадать при определенных обстоятельствах. Но теперь выбора у меня не осталось.

У местных пижонов я узнал адрес игровой точки. У Ярославского вокзала загнал за бесценок подарок матери, золотую цепочку (как раз хватило на минимальный взнос для игры), и немедленно отправился пытать удачу. Я вынужден был жертвовать необходимым в надежде приобрести не излишнее, а еще более необходимое.

Многие прогрессивные начинания в нашем отечестве родом из подполья. Игровой пятачок ютился в вестибюле кафе «Колорит». Из-под нижнего края вывески застенчиво выглядывали линялые буквы прежнего названия «Сосисочная». А может – литеры фамилии славного Чекалинского. Практически, я собирался играть для других, то есть для «кузнечиков». Это сбивало меня с толку, и в игорный зал я вошел с чувством досады.

В вестибюле топтались безликие юнцы в джинсе и коже. Я их тут же разделил на две классические категории по отношению к игре – одна игра джентльменская, а другая – плебейская, корыстная игра всякой сволочи. Сволочью я себя, конечно, не считал, но игра моя была, безусловно, корыстная, плебейская. Поэтому на первый взгляд мне показалась особенно некрасивой серьезность играющей публики к своему занятию. А все заведение – нравственно грязным. Хотя, повторюсь, я не вижу ничего грязного в желании выиграть поскорее и побольше. Скорее, желание изменить судьбу посредством игры представляется мне полнейшей глупостью. За резной стеклянной дверью бывшей точки общепита как на выставочном стенде красовались отделанные причудливым орнаментом деревянные стены и цветные окна, голубенькие занавески на карнизах, пирамидки салфеток на столах, стулья с высокими прямыми спинками. Все это создавало контраст унылому фасаду и прокуренному вестибюлю, где на гранитном полу налипли бурые лепешки раздавленных окурков. Никакого великолепия не было в этих дрянных заведениях. О пионерах предпринимательства времен агонии русского социализма новые былинщики еще поведут свой рассказ. Но тогда подвижники капитализма забавляли непритязательного потребителя скудными фантазиями о роскоши. Хозяева кафе наивно полагали, что санитарные неудобства от соседства сомнительной публики, окупит арендная плата с игровиков, а бокал дешевого охлажденного напитка из бара, выпитый игроком, стоит денежного гурмана.

В лиловой дымке между четырьмя агрегатами прохаживался кассир, крутоплечий верзила в джинсовом костюме и с апатичной физиономией. В одной руке верзила держал деньги, в другой – пусковой ключ от автоматов. Игроки на одноногих кожаных тумбах горбились над пестрыми экранами. На их лицах была лишь тупая покорность случаю.

Я заплатил и занял очередь у крайнего аппарата. Стоять простым зрителем и даром занимать игорное место не позволялось. Здесь обречено добивал партию мальчишка в пластмассовом козырьке. Два проигравшихся приятеля неуверенным шепотом советовали ему как скорее присоединяться к ним. Азарт и волнение зашевелились во мне.

В игре с удачей разум подчиняется интуиции. Пока не ощутишь щелчка, отключившего сознание от реальности, лучше переждать. Впрочем, каждый играет по-своему. Перед началом я твердо решил не рисковать, и меньше думать. Иногда, впрочем, начинал мелькать в голове моей расчет. Я привязывался к иным комбинациям, но тут же оставлял эти свои глупости, и смотрел лишь на кнопки автомата. Звенела басовая струна общего фона…

Автомат показал на шкале сто купонов. При удачной раздаче стоимость купона удваивалась, в противном случае – наоборот.

Пять первых раздач машина лишь однажды выбросила двух королей и джокера. Мне нужно было королевское каре, но автомат имел свои виды на игру. Пять следующих комбинаций увеличили пассив. Наконец, на отметке семьдесят выпали два валета, и автомат предложил разыграть призовую партию. Нужно по рубашке угадать подряд цвета семи карт. За это игрок получал призовые. (Величина выигрыша зависела от программы автомата). Можно перевести удвоенную сумму в актив. Либо потерять набранные очки. Впрочем, все это не интересно!

Я угадал первую карту – черная, вторую – красная. Перед третьей – пальцы повлажнели. Нажал красную кнопку и снова угадал. Четвертая карта оказалась бубновым валетом – красная. Я зацепился пальцем за табурет, откинулся назад и зажмурился. Электронный гад готовил ловушку. Что ему стоило подтасовать картинку. Тридцать два купона. Плюс семьдесят перед тем…

Казалось, тело существовало автономно от разума: рука ударила по красной кнопке, прежде чем я засомневался. Бубновая дама! Я перевел выигрыш в актив, – удача переменчива! – и услышал за спиной неодобрительное цоканье. Но тут же сосредоточился на игре. Сто тридцать четыре купона!

Теперь я переворачивал не более трех карт и копил выигрыш. Не дождавшись каре или покера, я подозвал кассира, и получил деньги за двести набранных купонов. Я заработал первую сотню рублей.

На улице я жадно затянулся сигаретой. Рубашка взмокла на спине от пота. Поймав вдохновение, я вернулся в зал к тому же автомату.

Через час я остался с тем, с чего начинал. Апатию сменила ярость, желание отыграться! Тут бы мне и отойти, но во мне родилось какое-то странное ощущение, вызов судьбе, желание дать ей щелчок. Я огляделся. Справа от меня монотонно стучал по клавишам парень лет тридцати. Казалось, он проглотил глазами экран, как-то по-собачьи, одной стороной рта мял жевательную резинку (если можно вообразить пса, жующего резинку), и нервно отбивал пальцами дробь. Переборов себя, я отправился прочь от своего двойника.

Было, о чем призадуматься. Если железный пират без нервов и разума прикарманит мои последние деньги, я, смирив гордыню и посрамленный, явлюсь пред кузнечиками. Явлюсь с браслетом, который они, возможно, видели у Курушиной! «Мы же предупреждали: проходимец!» Я отмахнулся от унылого миража. Выбор не велик: играй, либо уезжай из Москвы!

Спустя три четверти часа у меня было всего восемнадцать купонов. В одиннадцатом часу в зале остались настоящие игроки, которые плохо замечают, что вокруг них происходит, и ничем не интересуются, а только играют с утра до ночи, и готовы были бы играть, и всю ночь до рассвета. Моя рубашка вымокла, ладони сделались липкими. Хребет и шея налились свинцом. За двенадцать очков до банкротства ненавистная холодная болванка вдруг заинтересовалась одушевленным механизмом, упорствовавшим над ней. Пальцы и глаза подстать автомату подчинялись рефлексам, опережая коварную программу.

Я легко угадал три карты: последовательное чередование германовских цветов. Переводить очки в актив не имело смысла. На шестой карте меня затрясла нервная дрожь. Я поднялся, и рассеянно оглядел человек пять за спиной. Они посторонились. Но я задержался в кругу их любопытства, и, не задумываясь, повторил зебру цветов – черное. Контур пикового короля задрожал в парадном строе угаданных карт. Запоздалый страх заструился холодными змейками влаги по вискам. Только раз во весь этот вечер, во всю игру страх прошел по мне холодом и отозвался дрожью в руках. Я с ужасом ощутил и мгновенно осознал: что для меня теперь значит проиграть! Стояла на ставке вся моя жизнь. Я присел. Поискал сигареты. Слуховые и зрительные рецепторы сверяли шесть картинок и сдержанный шепоток зрителей. Кто-то услужливо протянул мне пачку.

Закрыв глаза, опустошенный, я вечность напрягал и расслаблял окостеневшие мышцы рук. Игрок соседнего аппарата присоединился к зрителям. «Черный, красный!» – шелестели голоса. Кто-то шепнул, что позавчера на этом аппарате чередование цветов вышло двадцать два раза сряду – обстоятельство, впрочем, довольно часто встречающееся в игре. Я разомкнул веки и уставился на дрожавшую в ритм моего сердца рубашку карты. Математическая череда цветов в наборе карточной судьбы.

Мне привиделся поощрительный лик программиста, заложившего в свое детище один шанс из миллионов. Я потянулся к красной кнопке, как к спусковому крючку револьвера, направленного мне в висок, и седьмая карта увенчала парад!

Казалось, выиграл не я, а люди за спиной. Хор голосов взорвался, словно в ворота влетел решающий мяч. Меня одобрительно похлопывали по плечам, а я умиленно взирал на детище человеческого гения, в миг наградившего мое напряжение. Ей Богу, если бы не низменный повод для радости, я бы чувствовал себя триумфатором. Я уже смотрел, как победитель, я уже ничего не боялся. С достоинством олимпионика, под одобрительные фанфары голосов я подозвал недовольного кассира, получил выигрыш и удалился, запихнув пачку червонцев и четвертаков в нагрудный карман куртки.

Елена Николаевна открыла дверь.

– Ты болен? – Она с тревогой пригляделась: не пьян ли я. Мне даже не хватало сил врать. На кухне я сонно поковырял жареную картошку в сковороде, и скорее убрался к себе. Не раскладывая постели, рухнул ниц и потерялся в свинцовом забытье.

На следующий вечер за тем же аппаратом (тяга к фетишам удачи) за сорок минут я спустил двести рублей, рассчитанных на этот день.

Холодный враг, циклоп из железа и стекла, пялился своим голубым оком на меня. А я смотрел на автомат с такой же ненавистью, с какой сутки назад любовно ласкал взглядом каждый шуруп на его корпусе.

Лишь на четвертый день, когда у меня осталось бесполезных пятьсот рублей, железная скотина примирительно подмигнула, словно говоря: «Ладно, сыграем, как ты любишь – по-честному!»

Накануне я едва узнал в зеркале над умывальником безобразного двойника: впалые глазницы и малокровное лицо с нервным порезом от бритвы на подбородке, искусанные губы. Исступление в глазах было так же отвратительно, как горьковатый привкус во рту от потери аппетита. Елена Николаевна перестала выпытывать причины нездоровья упорно молчавшего грубияна.

Я применил излюбленную тактику мелких шажков. Старался забыть неудачи и обмануть туповатый автомат. Переходил от одного к другому по кругу, прежде чем аппарат успевал надуть меня. Работал пальцами, будто профессиональный пианист. Рефлексы уничтожили эмоции. За два часа я заработал четыреста рублей. И, запутывая судьбу, теперь менял автоматы крест на крест. Когда железные твари замечали подвох, и, жужжа от нетерпения, готовили расправу, я забирал выигрыш и переходил к другой машине. Спустя еще два часа я положил в карман шестнадцатую сотню.

Перед последней игрой я пересел к старому приятелю у двери. Казалось, мои нервы гудели от напряжения, как высоковольтный кабель. Еще партия, и я бы свихнулся, или навсегда стал рабом азарта (что равнозначно). В случае неудачи, я решил прокутить остаток денег, и бросится с Кузнецкого моста.

Автомат узнал меня: мне показалось, он приветливо подмигнул. Я трижды тихонько сплюнул через левое плечо. Минут десять машина размышляла, как со мной поступить, и оказалась смышленой тварью: угадала прощальный бенефис любителя.

С сотни я удвоил капитал. Автомат предложил призовую игру.

Баловень судьбы мог нажимать любые кнопки. Машина поощрительно отмалчивалась, после каждого удачного хода, словно педагог на экзамене, наслаждался ответом любимчика. Мы издевались над зрителями, не ведавшими о сговоре. Играли на их нервах, как на флейте. Слушок о везучем парне пробежал меж игроков. Посмотреть действительно стоило!

За пять секунд я четыре раза нажал красную кнопку, и закончил аккорд мизинцем – на черной. Автомат благодушно подмигнул, потешаясь со мной испуганному и изумленному ропоту зевак. Шестая карта оказалась красной. Я из пижонства встал размяться. Помню отчетливо: мне вдруг захотелось удивить зрителей. И тут настроение машины переменилось. Она не узнала меня в толпе и рассердилась. Я похолодел: везение закончилось, меня ждало сокрушительное поражение.

В погоне за цветовой гармонией эстет во мне потянулся к черному. Но на моей стороне в игру вступили высшие силы. Дитя комсомольского невежества, после этого случая я заподозрил нечто о звездном небе надо мной и моральном законе во мне. Какой-то любитель зрелищ, протискиваясь к действу, неосторожно пихнул наблюдателя из первого ряда. Тот повалился на меня. Я не удержался и руками упал на кнопки. За спиной охнули и матюгнулись. Я даже не успел испугаться, как если бы меня прихлопнула бетонная плита. Под туш автомата в ряд легла победная карта.

Четыре дня назад я мечтал о триумфе. А теперь на улице равнодушно ковырял носком туфли первые опавшие листья и тупо вспоминал случившееся. Сейчас, когда город будил сознание шумами неведомого происхождения, стуками трамвайных колес, голубиным воркованием я осознал безрассудство своего поступка, и испугался. Мне повезло! Многие свершения моей юности ныне кажутся мне непоследовательными и глупыми. Но этот пустяк перевернул мою жизнь, стал логическим завершением предначертанного. Как не смешно звучит: я совершил мужской поступок. По эмоциональному накалу он, может быть, не уступал спазмам совести Ганички Иволгина перед пылавшим в камине свертком ассигнаций за любовь Настасьи Филипповны. Я не взял даровые деньги любимой, подчеркиваю, любимой женщины!

Впрочем, это я думал потом. Дорогой домой мыслей не было. Ощущал я только какое-то наслаждение: удачи, победы, могущества. Мелькал предо мной и образ Лены.

Я точно не пересчитывал. Но у меня было около трех тысяч рублей.

У метро я купил пять роз: любимые цветы Елены Николаевны.

Она сидела на моем диване, скрестив на груди руки, и смотрела информационно-познавательную телепрограмму, тогда еще без названия, с четырьмя молодыми ведущими, имевшими свой взгляд на различные вещи.

– Как мило! Спасибо! – Курушина поцеловала меня в щеку и отправилась за вазой. – У тебя вид, будто ты выиграл миллион. Но выглядишь ты ужасно…

От усталости я словно растекся по дивану.

– Пойдем, я покормлю тебя! – пригласила Елена Николаевна.

Деньги жгли мне карман. Нетерпение – грудь. Но я скучно спросил:

– Эти звонили?

– А? Да, да. Вчера Алексей Владимирович спрашивал, не передумал ли ты? Я уж не беспокоила тебя, дружок. Больно суров ты был.

Мы улыбнулись.

– Значит, завтра надо отдать деньги, – проговорил я в чашку, ликуя.

– Почему деньги?

– Не отдавать же драгоценности. Обойдутся. Они вам самой пригодятся.

– Неудобно деньги то! – неуверенно проговорила женщина. – Признаться, у меня таких нет. Все равно придется что-нибудь продать. Так уж лучше…

Я отодвинул чашку, и, умиряя мальчишеское нетерпение, выложил на холодильник рядом с розами пачку червонцев и четвертаков вперемежку.

– Где ты взял деньги? – Елена Николаевна насторожилась.

– Выиграл.

В общих чертах я изложил ей свою эпопею. Она внимательно слушала, курила, и пепел сыпался на ее халат. Потом долго молчала.

– Ты продал цепочку? – спросила она.

– М-м-угу… – Внутри у меня заныло. Я испугался какого-нибудь пошлого назидания.

Елена Николаевна мяла в пепельнице окурок. Минуту мы смотрели друг на друга. Минуту, за которую я отдал бы жизнь. Женщина подошла и прижала мою голову к своей груди.