КВАРТИРАНТ. Повести и рассказы

Неужели был тот прохладный май, месяцы надежд и открытий!

…Дня через три Лена первой обратила внимание на замолчавший телефон. Никто не звонил. Мир затаился под окнами и за дверью, и настороженно прислушивался: что дальше?

Меня всегда поражала мобильность вербальной связи маленьких городов, либо некого замкнутого сообщества, рассеянного по мегаполису. Пожалуй, лишь Ведерников благосклонно выслушал мое сообщение о свадьбе и приглашение на скромное торжество. Его физиономия добродушно расплылась, а складки и морщинки сбежались к носу. Партнер перегнулся через стол и протянул мне руку.

– Поздравляю! Ай да, Лена! Она достойна счастья. Держитесь! – и дружески подмигнул.

Недели через две позвонил дядя и нарочито вежливо попросил подъехать к ним вечером на телефонные переговоры с матерью.

– Пусть мама перезвонит нам, – сказал я.

– Ты же знаешь, она этого не сделает! – торжественно ответил родственник.

Опущу сетования матери, ее всхлипываниями в трубку под выжидательное подслушивание углов дядиной квартиры.

Приходили подруги Лены, якобы навестить больную, и зирк-зирк – расстреливали меня взглядами. Они даже не скрывали разочарования: «Двадцать восемь лет! Да она в своем уме?» Лена предприняла какие-то оборонительные действия, и визиты прекратились.

Мы, словно, присматривались друг к дружке в новом качестве, прикидывали: не произошла ли ошибка? Нет, не произошла! Каждый день открывал нам маленькие тайны.

В этом пункте повествования я намерен пренебречь вето, наложенным щепетильной русской словесностью на интимную жизнь. Нетерпеливых прошу обождать в нескольких абзацах ниже.

Так вот, до моего появления в доме, Лена после душа летом прогуливалась по квартире совершенно нагая: через балконную дверь принимала воздушно-сквозняковые ванны. Однажды я застал ее за этим: она не успела убежать из кухни в комнату и поплатилась. Мы принялись резвиться тут же, в коридоре.

Вообще мы занимались этим, не взирая на время суток. Читаем в разных комнатах, например, целомудренные отчеты классиков. Цветочки, бабочки, господа и дамы… И дамы! Я представил свою даму со скрещенными стопами на спинке дивана, макушкой к окну, чтобы больше света на книгу. А книга на животе. Дама, скептически скривив рот, двумя пальцами перебирает в розетке инжир (укрепляет сердце). В конце концов, вещает доктор во мне, для здоровья женщины мое назначение полезнее, чем сухофрукты. Том в сторону (почти в хижину), и я в гостях!

В наши медовые недели, я хотел ее ежеминутно, и уставал лишь, когда она уже не могла. А она могла всегда. Стоило мне коснуться ее руки, запустить ладонь в копну каштановых волос под заколками, которые она, в конце концов, благоразумно убирала при моем возвращении домой. Мы были пьяны счастьем.

Вначале, как бы мы не прятались за слова, мы хотели друг друга: это удел всех влюбленных. Много позже купцы и поэты, сосуществующие в человеке, как-то договариваются о пропорциях взноса в общие закрома, и пользуются этим запасом в зависимости от того, кто сколько заготовил. А, в общем, это хмельное словоблудие от счастья. Что знает скупой разум о щедростях любви!

Лена же открыла другой мой секрет. Когда у нее наступали женские недомогания – дня четыре – меня приводил в исступление ее мягкий рот. Лена утверждала, что я первый мужчина, познавший от нее это удовольствие – ее несчастный прежний муж! Впрочем, мои бывшие знакомые одногодки в сравнении с Леной отбывали номер по какому-то бездарному самоучителю. Она оставалась женщиной и моей женой даже в том, чего стыдливая поэтическая строка панически избегает. И будет об этом.

В приемной ЗАГСА из дюжины добровольных рабов Гименея, на нас обратила внимание лишь юная пара: я справился у ребят, где брать бланки. Двое меланхолично поискали глазами мою невесту, взглянули на спутницу в собольей шубе и с пышной прической, рассеянно озиравшуюся. Для матери молода, для… впрочем, у них своих хлопот навалом…

Полная дама лет сорока любезно прочла нам краткое наставление «подумали-не подумали», изучила наши паспорта и быстро исподлобья посмотрела на Лену.

Нам дали два месяца на обдумывание и подготовку.

Выбор свидетелей, как выяснилось позже, определил участников праздничного банкета. Вернее: выявил отказников. О моих приятелях упомянули из вежливости. Друзья Лены отмалчивались. Одно дело, когда она устраивала чужое счастье, другое – ее личная жизнь, на которую никто не решался открыто сплевывать свое мнение.

Иногда бойкот полезен. Можно не появляться, где не хочется, но где тебя знают. Но долгая изоляция угнетает. Я остался для друзей Лены чужим. А она, как не храбрилась, переживала наше отшельничество. Именно наше, а не ее. Чужой город, отсутствие друзей – это позволяло мне сосредоточиться на работе. Конечно, было обидно за жену. Уехать в какой-нибудь круиз Лена не могла: была еще очень слаба после болезни. Да и сопровождать ее я не мог: наше с Ведерниковым предприятие требовало усилий. За городом, в низинах, овражках и чащах дотаивал грязный снег, и лишь самые смелые дачники выбирались на ревизию заколоченных окон и дверей. До лета мы вынуждены были оставаться в Москве.

Генерал-лейтенант в отставке, Николай Иванович Кузнецов, и его жена появились кстати. Из-за хронического невезения на хороших людей, я не ожидал встретить в Кузнецове человека интеллигентного. Возможно, из-за этого недостатка он не дотянул до военного олимпа. Кузнецовы еще хорошо не устроились в Москве и навестили нас первыми. Они любили Лену и презирали всех, кто плохо отзывался о ней.

Даже в гражданском костюме Кузнецов выглядел генералом. (С высоты моего старшинского прошлого.) Солидный, уставно подстриженный, профессионально подтянутый, с жесткой линией рта, тяжелыми веками и упрямым подбородком. Плюс широкий лоб в аккурат под генеральскую фуражку. Он напоминал актера Крючкова, но гораздо позже «Трактористов». Я ждал услышать «хе-хе-хе» водевильного Чеховского генерала. И вдруг за суровым обликом мягкий голос и веселое остроумие.

Генеральша, Наталья Олеговна, худенькая, глазастая, вечная девочка, напоминала Нэнси Рейган. Генерал никогда не перебивал жену, даже, если ей случалось увлечься, и слушал внимательно.

Вероятно, сначала Кузнецовы решили, что я дурак, а под конец остановились на мысли, что я очень хороший и славный человек, и воспринимали меня, как юного спутника Лены, своевременно оказавшегося рядом с ней, как и должно другу. Это определило нашу обоюдную симпатию.

Пока женщины сплетничали и похихикивали в соседней комнате, с Кузнецовым я чувствовал себя вполне комфортно. Между нами не было натянутости, обычной в кругу знакомых Лены. Генерал заполнял паузы замечанием на подобии: «Артур, взгляните за окно. Изгиб этой ветки напоминает спину сидящей собаки, а?» Разговор перетекал к деревенскому символизму ключей Марии, к слезе есенинской собаки и рубцовским размышлениям о дружбе человека и четвероногих.

Кузнецовы охотно согласились стать нашими свидетелями в ЗАГСЕ.

Любовь действовала на меня благотворно. Я стал терпимей. Съездил домой и объяснился с матерью. Еще бы прошлым летом ее слезы и тихая истерика взбесили бы меня, но теперь я утешил и приласкал мать. Рассказал о невесте. Мать вздохнула и, наконец, решила: «Хоть последит за тобой!» Как сторожиха в школе. Ничто так не образует молодого человека, как связь с порядочной женщиной.

Я даже попытался помириться с дядей и позвонил ему. Дядя удивился и сказал: «Так ты заходи!»

Иногда я хотел обнять прохожего, угостить его выпивкой, и рассказать о своем счастье. Ведерников шутил, что теперь будет вести дела лишь с новобрачными. Мне везло. Наверное, потому, что неудача не огорчила бы меня. Року было не интересно забавляться тем, кому ничего не надо, кроме любви. Я улетал в командировки. Но не выдерживал разлуки с Леной дольше перегона таксомотора в аэропорт. Телефонные счета в гостиницах превосходили счета за проживание. Ныряя в работу, или бездельничая, я был счастлив. У меня была Лена.

Она расцвела и помолодела, и, словно оттачивала на мне мастерство обольщения. Новое платье, новая заколка в волосах или старая заколка, вдетая иначе, тысячи ухищрений, и никогда не похожа на себя накануне.

Казалось, вот он апогей любви. Но новый день разгорался новой радостью. Мы нарушили пропорцию счастья, бессовестно копили и копили его, и не боялись утонуть в его океане. Недоумевали, зачем обедняли свою жизнь разлукой, уже забыв мучительную прелюдию любовного безумия.

Бывало, ночами мы переживали вслух минувшую зиму порознь. И готовы были бесконечно смаковать вариации сладкой фразы.

– Как я могла остаться в больнице? А если бы ты приехал?

– Я не мог не приехать. Я всегда знал это, даже когда думал, что хочу забыть!

24

Мы подъехали к «Дому торжеств» без четверти двенадцать. Золотые эполеты генерала отвлекли от нашего дуэта внимание публики – три-четыре пары со свитами. По-молодости я излишне преувеличивал значение мероприятия и волновался.

Метаморфозы во внешности Лены, к которым я привык, потрясли ее старых друзей. Мы съехались в разных машинах. И, пока Лена выбиралась из тесного салона, уворачивалась от карликовых сводов, чтобы не истоптать парикмахерский шедевр, Кузнецовы смотрели на нее во все глаза. Она была в светло-бежевом, тонкой шотландской шерсти костюме. Юбка чуть ниже колен открывала красивые ноги. Модные туфли в тон на низком каблуке, светлая блуза с люриксом и вышивкой ручной работы, бриллиантовые серьги и брошь, парфюмерия, все было продумано талантливым визажистом, косметологом и Кутюрье: моей женой. Куда до нее было белоснежным, инкубаторски-безликим новобрачным красавицам и их расфуфыренным гостям.

Саму процедуру помню плохо. Кажется, по незнанию мы пренебрегли рутинным правилом, по которому жениха и невесту разводят в разные комнаты, и оставались вместе, пока нас не вызвали. В отражении зеркал зрелую красавицу и рослого усача в черной тройке с золотой булавкой в галстуке сопровождали военный чин и миловидная женщина: четверо безмолвно направились к резной, белой двери в зал, со спокойствием посторонних на чужом торжестве. Некая пухлая мамочка совой хлопала глазами и недоумевала на странный квартет: а где жених и невеста? Новобрачная крашенная блондинка завистливым взглядом проводила бриллианты Лены. Мужчины в кружок, только что смеявшиеся, повернулись к нам и замолчали. Губы Лены надменно подрагивали. Во мне смешались неловкость оттого, что на нас смотрят и тщеславие.

Буро-красная с зеленой окантовкой дорожка поделила пополам мозаичный пол обрядового зала. Высокий, как в цирке потолок, и беленые стены, роскошная пластмассовая люстра и огромное панно с угловатыми символами семейного счастья: даже эти изыски советской безвкусицы казались мне значительными. Маленькая женщина в балахоне, в чем-то средним между вечерним платьем и русским сарафаном, выдержала паузу, ожидая гостей. Но в обширную залу вошли лишь четверо, и голос женщины зазвучал, как тайна для посвященных. В пункте казенной, заученной наизусть речевки, где вероятно было – «поздравим молодых», женщина запнулась и, заменила сочетание, на новобрачных. Так же были опущены абзацы о родительском благословении, о чем-то пошло-торжественном так и оставшемся для меня загадкой. Имя невесты тоже вызвало заминку – то ли называть по отчеству, то ли по-матерински, фамильярно. В абзаце о потомстве генерал переступил с ноги на ногу. Может, устал от своего влитого караула.

На ступеньках загса Лена шепнула мне: «Ты хорошо держался!» Я двусмысленно согласился: «За тебя!» – и пригубил из фужера. Мы дурачились, шутили: «Генерал, прикажи всем напиться!» – «Коля, думал ли ты, что будешь гулять на свадьбе с генералом!» Коньяк пили прямо из бутылки. Это был наш с Леной день.

В ресторан из шестнадцати приглашенных пришли Кузнецовы, Волковы и Ведерников с женой. Все единодушно напились, и процедуру «горько!» перенесли на улицу и к нам домой. Отсюда Кузнецов по телефону приказывал не явившимися на банкет, и на следующее утро я опомнился на даче, у каких-то Лимоновых, куда утроенная пьяная кодла рванула на машинах с ящиками водки и мясными припасами. Следующим вечером меня вносили на руках в опочивальню жены, а утром мы снова пьянствовали. Мы напропалую «тыкали», пели оды Лене и женщинам вообще, и мужчины, каждый конфиденциально, наставляли меня: «теперь ты отвечаешь за нее!»

Степенные дяди и тети, они бесились и танцевали, рванув вместе с нами на тридцать лет назад в свою молодость. Стакан, рюмка или фужер, по вкусу, объединили нас. Мосты времени были сожжены, и вся компания Лены оказалась по одну сторону. При мне: их последнее единение.

Жену в эти дни помню смутно. Я знал: она где-то рядом, моя, родная. От рождения и до смерти. Я взобрался на пик счастья, где сиял мой Бог в плоти.

– Я хотела, чтобы ты запомнил этот день! – в разгар веселья сказала Лена.

Я прикрыл ее губы пальцами.

– Тогда надо было пригласить на свадьбу лишь тебя и меня!

25

В середине весны мы с Ведерниковым, наконец, немного разбогатели, и я купил в Подмосковье сруб. Нанял рабочих, разобрал его и в короткий срок поднял вполне приличный двухэтажный особняк.

Деревенька Годуново выгодно отличалась от дачных, бесправных микрогородков средней удаленностью от Москвы и замечательной природой. (Железнодорожная ветка отстояла километрах в девяти по проселку.) Лес и речка начинались сразу за обширным, поросшим крапивой и лопухами, огородом. Лена была в восторге от этого затерянного уголка и с энтузиазмом принялась за его обустройство.

Первый месяц я безвыездно провел в деревне. Мне доставляло наслаждение, не свойственное моему возрасту, не спеша окультуривать землю примитивными сельхоз инструментами и ежесекундно знать: Лена рядом. Мы подлогу, как дети, сидели в траве, и, улыбаясь, смотрели друг на друга. Она носила ситцевый, в цветочках сарафан. Подбив подол между расставленных ног, и, облокотившись о колени, простоволосая, мечтательно подпирала ладонью подбородок и травинкой щекотала мое лицо. Пахло взрыхленной землей, дурманом помятой и вырванной травы.

Целоваться под открытым небом мы не рисковали. Вокруг нашего дома обосновалось четыре или пять московских семей на таких же участках. Нас с Леной приняли за мать и сына. Не хотелось разочаровывать соседей. Но уже в доме мы давали волю воображению. Московская гаденькая суета, наши чопорные знакомые, все это мы вымели из памяти сухой тряпкой, как пыль, чтобы не разводить грязь.

После выездов в город, самым сладким для меня было возвращение. От мягко замершего мотора автомобиля, до сибаритства в плетеных креслах под тентом или под сенью яблонь (при доме, кроме огорода рос крошечный сад в несколько старых деревьев), колено к колену с женой. Пока я плескался под ржавым баком с нагревшейся на солнце водой (это замечательное приспособление мы отказались поменять на водопровод), столик в саду украшали суповница и кулинарные шедевры Лены.

В погожие жаркие дни мы ходили на речку, единственное общественное место в деревне. На узком песчаном пятачке у излучины собирались немногочисленные дачники и несколько подростков аборигенов. Помню ту скрытую гордость, когда Лена в открытом купальнике шла рядом со мной к воде, или я провожал ее взглядом вместе с отдыхающими. Она ступала короткими, быстрыми шажками, чуть разводя миниатюрные стопы, и поправляла под купальной шапочкой волосы. Ее светло-шоколадная кожа, умытая прикосновениями солнечных лучей, была упруга и маняща, как у красавиц из глянцевых журналов. У кромки воды Лена оборачивалась, прощалась со мной, пошевелив пальчиками, и решительно ухала грудью, сморщившись от брызг и не погружая лицо в зеленый омут протоки. Плавала она долго. Выбиралась из воды, не спеша, будто изучала под холодными струями округлые коленные чашечки. Ступив на песок, счастливая и томная, находила меня глазами, улыбалась и, расставив ладошки, как это делают дети, изображая пингвинов, с все той же блуждающей улыбкой на губах шла ко мне, зная, что на нее смотрят. Она была моя от острых лодыжек, до матовых полосок кожи под купальником.

По соседству с нами на пляже обычно располагалось семейство: супруги и два разнополых подростка. Женщине было, самое большее, лет тридцать пять. Но ее дряблые, оплывшие жиром чресла, выпуклости и углубления! Я скорее отворачивался от этого буйства плоти. Ее муж, сухой, долговязый гражданин облизывал Лену плотоядным взглядом. Нас позабавило, когда однажды девочка, их дочь, подражая Лене, расставила руки и томно пошла из воды.

По другую сторону нашей усадьбы обосновались почтенные предпенсионеры. Некто Ганшины. Без знаменитой приставки Зи. Ганшихе перевалило за пятьдесят. Она была тремя или четырьмя годами старше Лены, костлява, и выглядела сущей каргой рядом с моей женой.

Надеюсь, читатель извинит мне сравнительную антропологию. Молодость придает значение не только содержанию, но и форме. А воплощенная гармония в близком человеке лишь усиливала восторг.

Ганшиха едва не накрыла нас. Вредная старушенция. Обычно она слащаво скалилась, и два ее верхних резца по-заячьи нависали над губой. Ганшиха картавила. Между собой мы передразнивали ее приветствие внукам: «Здга-а-вствуй, моя гадость!» Да, так вот, Ганшиха имела вредную привычку: неслышно подкрадывалась к дому и заходила на открытую веранду без стука. В те времена глухие ворота на автоматических замках и злющие дрессированные людоеды были редкостью в России. Зная шпионские замашки старой карги, мы набрасывали крюк на двери, а потом ссылались на до или после обеденный сон. На этот раз крюк безалаберно освободили от сторожевых обязанностей. Лена как раз оседлала меня на полу в бешеной джигитовке, когда мы услышали: на веранде кто-то ходит. Жена швырнула мне полотенце, и одновременно натянула через голову сарафан. В приоткрытые двери показался крючковатый нос Ганшихи. Она скалила отвратительные клыки.

Практика стриптиза не прошла для меня даром. Из озорства я предстал перед дверной щелью в полной красе. И что же! – в щель послышался просительный, слащавый голосок бессовестной тетки. Старушечка захотела пертрушечки! Ее грядка еще не взошла.

Самое значительное событие того лета: нас навестила мать. В дверях московской квартиры я нашел записку от дяди – мама у него была уже два дня, – и вечером избавил родственников от бремени гостеприимства.

За городом, в машине я рассеянно слушал, кто жив – умер, и думал о Раевских. Они по одному подходили к окну взглянуть на моего новенького «меринка», редкость в первые годы пореформенной страны. И, полагаю по их ехидным лицам, были уверенны: ухватистый молодец выпотрошил старушенцию. От матери они слышали о моих предпринимательских успехах. Не без основания приписывали это связям Лены. Но в их мнении я так и остался циником и прохвостом. Плевать! У меня любимая красавица жена, работа, деньги. Я счастлив! Не будь Лены, мне не для кого было бы стараться. Впрочем, без нее я, возможно, делал бы то же самое. Женился бы по расчету, и злился на свое малодушие жить не так, как хочу. Лена заставила меня быть самим собой. Тем, кто ей нужен.

…Мать осторожно спросила о Лене. «Приедем, увидишь!» Лишь в машине я сообразил: свекровь моложе невестки на четыре года.

Лена ждала на веранде. Женщины от волнения долго раскланивались и пожимали руки. Через час они уже смеялись, и вполне по-семейному пили чай с бутылочкой «Столичной». А, когда я отправился спать, в полголоса обсуждали меня, как мудрые воспитатели непоседливого ребенка.

Мать гостила у нас две недели, и, прощаясь, расцеловалась с невесткой. Лена выписала ей какой-то невероятный рецепт засолки грибов. У машины мама шепотом наказывала:

– Ты уж не груби Елене Николаевне, как мне грубил!

Я вздохнул и улыбнулся.

– Мам, я люблю ее…

Чужое счастье притягивает. Соседи до сумерек просиживали с Леной в саду или на кухне: советовались, сплетничали. Не раз я слышал: «Хорошо у вас, Леночка, спокойно. И вы всегда веселая!» Сверстники считали ее много младше себя, называли только по имени, забывали, что она моя «мать». После нашего затворничества в Москве для Лены в деревне было раздолье.

Как-то к нам заглянули Кузнецовы. И остались на неделю. Уезжая, генерал долго не выпускал мою руку, подбирал слова.

– Ты… Я так и думал о тебе! – наконец, сказал он.

– Нет, Коль, ты думал найти беглецов, уже уставших от тихих радостей, – пошутила Лена.

Кузнецов смешался. Его жена по-свойски чмокнула меня в щеку.

С первыми холодами и распутицей мы вернулись в Москву. Медовое лето закончилось.

26

Два года. Семьсот дней вместе. Вступление к замечательной, бесконечной сказке. Если я возвращался поздно, и Лена, подложив под щеку ладошки, и укрывшись пуховым платком, дремала в кресле, я проводил по ее губам пальцами. Жена улыбалась и прятала мою руку у себя на груди.

Как-то ранней весной случайным жарким днем мы поехали за город кататься. Скорость была нашей общей страстью. Мы «выкладывали спидометр» за Кольцевой дорогой: я максимально разогнал машину. Бледно-голубое небо, словно выцвело за зиму. Автомобиль, радостно урча, пролетал предместья. Возле ельника мне захотелось передохнуть. Я отчетливо услышал негромкую просьбу вопрос Лены: «Остановимся?» – и свернул на подсохший проселок.

– Как ты угадал, что я хочу именно сюда? – удивилась и обрадовалась жена.

– Ты же попросила!

– Я только подумала…

Мы засмеялись.

Лишь люди отравляли нам жизнь.

В Москве жена занялась перепланировкой и обустройством квартиры. От Кузнецовых узнавала о знакомых. Нет-нет, созванивалась с друзьями.

Иногда я с Леной навещал их. Без энтузиазма. За два года те лишь смирились с моим существованием.

Юбилей Лены (она неохотно называла цифру «пятьдесят», избегала отмечать дату) ее воспитанные друзья не пропустили. Даже самый непримиримый мой недоброжелатель, Дыбов, позвонил, чего он давно не делал, и осведомился – когда? Избежать торжеств не удавалось.

За праздничным столом в престижной харчевне собралась чиновная аристократия, человек сорок с детьми моих лет, наследниками сиятельных отцов. Упоминание некоторых имен и должностей у посвященных, вероятно, вызвало б придыханье.

Сначала некоторые гости приняли меня за персонального официанта именинницы. В дорогом костюме, вместо ливреи. Когда же любопытным пояснили мой статус, те презрительно пожимали плечами. Даже близкие нам Кузнецовы едва слышали о моей коммерческой деятельности, считали меня кем-то вроде домашнего секретаря Лены, и по советской привычке в шутку называли «спекулянтом». (Что в условиях раннего «русского капитализма» недалеко от истины.) Их сановитые знакомые поначалу держались того же мнения от растерянности и страха. Как же, ведь опрокинули корыто, встревожили их прогнивший хлев. Однако, позже, эти чиновники возомнили себя воротилами производства, организовали своим детишкам и женам-домохозяйкам, комфортные условия для операций, без риска собственными деньгами, и начали ломать об колено таких, как я, или покупать у нас собачью покорность. Но это другая история…

Словом, окружение именинницы решило: не лакей, так Альфонс.

На перекурах я подходил с женой к старичью, и вымученный разговор барахтался меж двух-трех знакомых. Их дети, юные хамы снисходительно похлопывали по плечу Лену пошлыми комплементами: «Тетя Лена, вы прелестно выглядите!» Кто-нибудь из сверстников с вежливой миной на физиономии протягивал мне зажигалку и, верно, думал: каждый устраивается, как умеет. Их близорукость раздражала и забавляла. Я встречал, занимал этих купчиков от номенклатуры, их сановитых домохозяек, недорослей-студентов и начинающих чиновных козявок. Все эти снобы пили и ели за мой счет, совершенно уверенные, что опустошают последние сбережения своей подруги, жалели ее и снисходили до меня, ничтожества.

Лена поощряла улыбками комплементы и переводила их мне в заслугу. Гости были любезны, но не желали замечать ее усилий. Тогда Лена перешла в наступление.

Некая дамочка неосторожно обронила: «Молодых мальчиков всегда интересуют невесты с приданным!» Возможно, реплика не относилась к нам. Но Лена услышала – к исходу торжества она была подозрительна и взвинчена – и язвительно ответила: «Как жаль, что некоторым не помогает и это!» Впрочем, стоит ли омрачать праздник коллекционированием мелких стычек.

Чествования едва не закончились скандалом. Мы с Леной возглавляли стол. Какой-то подвыпивший ублюдок из соседнего зала шепнул Лене что-то оскорбительное. Она с той же доброжелательной улыбкой, с которой наклонилась слушать, влепила наглецу пощечину. Приятель, было, замахнулся, и мой кулак перехватил Кузнецов. Дыбов кивнул и, наряд милиции, уволок в наручниках озорника, по-моему, вместе с друзьями, столиком и скатертью.

Узкий круг друзей снова пьянствовал у нас дома. Но теперь мы с Леной пережидали веселье. Я вспомнил ее печальное пророчество два года назад, осенью перед разлукой – мы действительно были одиноки.