История села Мотовилово. Тетрадь 6 (1925 г.)

– По какому квитку в ковш засыпано?

– По тридцать четвертому. А у тебя какой? – поинтересовался кто-то из мужиков.

– Тридцать седьмой, скоро и моя очередь, – с чувством довольства ответил Василий Ефимович.

– Слушай-ка, Василий Ефимыч, уступи мне, пожалыста, свою очередь, у меня номер квитка сороковой, а ты скоро засыпать будешь. Так уступи, а то у меня дома ни мучинки нет, хлеб испечь не из чего, а у тебя, наверное, ждётся, – стал упрашивать Василия Семион Селиванов, подойдя к Василию вплотную.

– Что ж, можно и уступить, у меня в запасе пока есть пуда два муки-то, а ведь с большой-то семьёй, как у меня, запас надо большой иметь. Из уважения к старику и уступить можно, – так отозвался Василий на просьбу Семион.

Всю ночь ветер дул сильный и одного направления, мельница молола на оба постава. Мельник Егор то и дело входил в избёнку и объявлял дремлющим помольцам, кто следующий.

– Кто с тридцать седьмым номером.

– У меня он, но за меня пусть засыпает Семион, а я буду сороковым, – пояснил Егору Василий.

К утру смолол и Василий, придя домой, у него спросила Любовь Михайловна:

– Ну как, смолол, что ли?

– Смолол! – удовлетворительно сказал Василий, – пойду, запрягу, съезжу, привезу. Заодно уж надо и на дранку съездить, просо содрать, пшена надрать, – загадывая вперед, осведомил он жену.

– Ну да, съезди, а то пшено-то уж на исходе, в ларю осталось в полпуда только, это для семьи-то, как капля в море.

В среду, собираясь в кузницу, Василий, грузя на сани изуродованные санки, злобно ворча, брюзжал на помогавшего ему Миньку:

– Да ты поднимай выше, что ли! Что, как не своими руками действуешь! Исковеркать, изуродовать каждую вещь вы мастера, а где надо силу применить, так у вас силёнки мало.

Подъехав к кузнице, кузнец Фараон не стерпел, что осуждено не выговорить Василию:

– Уж не мог ты подождать со своими санками! Людям к весне плуги, бороны надо чинить, а он припёр санки.

– Да я уж тоже подумывал об этом, но ведь не устроенные санки в амбар не поставишь на все лето. С сынками-то нынче так, они, идолы, исковеркали их, а везти в починку мне пришлось, – за глаза, журя детей, Василий, зная сговорчивый нрав кузнеца и имея с ним дружеские отношения, настойчиво упрашивал кузнеца:

– Ты уж, Иван Иваныч, будь добр, окуй их мне, да покрепче, железные-то прутки ведь есть у тебя?

– Вот именно, что нет. Ну уж ладно, для тебя найду, устрою, – снисходительно пообещал кузнец.

– Ну вот и благодарствую, заодно вот и лемех к плугу оттяни и сделай его повострее, – добавил работы кузнецу Василий, подав в руки ему лемех.

Под стать хозяину дома, Василию Ефимовичу, и хозяйственно-бережливая хозяйка Любовь Михайловна. Недаром русские мудрые пословицы гласят: «Хозяйкою дом стоит!», «Муж крепок по жене, а жена по мужу», «Любовь да совет – в семье нужды нет!», «На что и клад, когда у хозяина с хозяйкой лад!», «Не столько радный хозяин в дом принесет, сколько неэкономная хозяйка рукавом растрясёт!», «У кого счастье поведется, у того и петух несется!».

В разговоре с бабами Любовь Михайловна говорила про себя:

– В семье живешь, как в котле кипишь, дело бают – семейный горшок всегда кипит, и день-деньской с самого раннего утра и до поздней ноченьки все на ногах и мечесся по дому, как белка в колесе, и все за делами. Опять же, правда говорится: хозяйкой дом правится. С такой большой семьёй одной пищи ненапасимо, печь истопи, а к субботе сколько белья к бане надо приготовить, сколько рубах, сколько портков перемыть да починить надо, и все через мои руки проходит. Да и дети-то, одни парнищи, на них ребенка нельзя оставить. Эти няньки ребенка или закачают, или закормят до смерти. Одна Манька мне замена растёт. Такая обуза на меня нарвалась, что не приведи Господи, а все же, хотя дети и больное место, а они же в утешенье! А неслушники, баловники, самовольники – не дай бог! Прямо-таки заполоскали меня: то каравай хлеба меж обедами исковырзакают, весь искрошут, как кошки исцарапают, то загуляются, обедать не дозовешься, то утиральник весь искрутят, то ведро чистое запогянют! И им хоть кол на голове теши, хоть отверни башку-то и отдай чертям на рукомойник, все равно не поймут и на своем поставят. Иной раз не вытерплю, проказника оттаскаю за волосы, а бить – ни одного не бивала, ответ перед богом за это мне не отдавать. Иной раз на семью такой едун нападёт, что не успеваешь из чулана им подтаскивать, с досады возьмёшь, да поворчишь на них: «Утробы ваши ненасытные, и когда вы только, ненажоры, напоритесь!» А они, не обращая внимания на мои упреки, только, как коровы, опыхиваются и просят, чтоб я же подала им пить, а сами для себя не почешутся. Из-за стола вылезут, задирая рубашки, показывают свои туго набитые брюха: «Мам, погляди-ка, как я наелся!» А на столе за обед надрызгают, как свиньи у корыта – еле сметёшь и сотрёшь. Наевшись, ребятишки вперегонки на улицу выбегают, там играют, бегают, дерутся, ревут, опять за сердце скребут. И живешь, как в геенной какой, без просветья! А каждого надо выкормить, вырастить, вылюдить, в число произвести и в люди вывести. Только бы уродов каких не было, а с ними только и гляди того, что сами над собой набедокурят. Восей, Васька кувырком скатился по лестнице из верхней избы до самого низу, от боли заорал, а мне вроде больнее его стало, вся перепугалась. Володька копейкой подавился, ладно она у нево с надворным вышла, а то бы и не знай, что получилось бы. Опять горе, вот как с ними, с детками-то.

– Да ищо больно у тебя мужик-то взыскательный, – включилась в разговор Анна Крестьянинова.

– Он взыскательный, строгий, но за то заботливый, а иной раз и поругает меня, так без этого в семье не обойдёшься, в семье жить, да не руганной быть – это, вроде, будет и не дело! Ни одна большая семья без скандала не проживёт, – оправдываясь, заключила Любовь Михайловна.

Весь этот день Василий, воспользовавшись ветряным днем, расчистивши на озере плешинку льда, подвевал овес, готовил его к севу. Поддевая деревянной лопатой овес, он высоко подбрасывал его вверх. Мякину ветер относил в сторону, а чистое полноценное зерно падало на расчищенный лед, издавая звук крупного дождя. Зерно ложилось кучей. Василий запускал в ворох свои огрубевшие от работы ладони, захватив пригоршни добротного зерна, цедил его сквозь пальцы, радовался, что овес наливной, пузатый, весной сеять его можно без боязни. Но все же он решил проверить его на всхожесть, отобрав для этой цели сто зерен. Управившись с подвеванием овса, Василий стаскал его снова в амбар, запер на два замка и на засов и пошёл домой. Придя домой, он поставил в известность жену, сколько приготовил семян для весеннего сева, и отдал ей овсяные зерна для проращивания, чтоб она положила их в мокрую тряпку и припрятала до нужного времени в укромное место.

– Я думаю, не съездить ли мне в город! – высказал свою мысль Василий.

– Это зачем тебе в город-то, – поинтересовалась Любовь Михайловна.

– Хлеба прикупить, пока деньги есть, и хлеб-то на базаре, бают, недорог. Он не в пропажу и есть не просит, пусть лежит в запасе.

– Возьми, да съезди, – поддержала его замысел и она.

На второй неделе в базарный день, пятницу, Василий один ускакал на лошади. Закупив двадцать пудов ржи и сделав еще кое-какие покупки, он к вечеру был уже дома. Приехав домой, он в семейном кругу за чаем рассказывал своим, что почём в городе.

– А хлеб-то все же взыграл! Прошлый базар, баяли, рожь-то была по рублю за пуд, а это дай, не дай, рупь двадцать. Двадцать пудов я закупил, теперь нам сполгоря.

Чай пили с кренделями, привезёнными из Арзамаса, и ели рыбу, приготовленную на скорую руку, ошпаренную кипятком из самовара. Володьке отец повесил на шею, как хомут, связку мелких сладких крендельков. Володька бегает, шумит крендельками, радуется. Около его увивается Васька, норовя отломить несколько крендельков для себя для лакомства. Заметя Васькины уловки, бабушка Евлинья строго прикрикнула на него:

– Не выманивай у ребенка! Не ковели его! И сопли выбей – чуешь, они тебе баить мешают, в нос бормочешь!

А Володька тем временем, дотянувшись до бабушкиного уха, шепнул ей по секрету:

– Бабк, какать!

– Вали тут! – приказала бабушка Володьке.

– А ты подставь ему лопатку, – сказала мать, заметя, что Володька приготовился «сходить на двор».

– Он съел полгоршечка каши, да и кренделей-то добавил, вот из него и попёрло, – как бы оправдывая Володьку, доложила матери бабушка.

– Аяй, аяй! И не стыдно тебе, такому большому, на лопатку, – вздумалось Маньке постыдить Володьку.

– Не ковели ребенка! – строго пригрозила ей мать.

Рассказывая о покупках, Василий вводил всех сидевших за столом во все подробности торга.

– На толчке хотел я у одного штаны себе купить, и понравились они мне, да запросил он за них с меня трёшницу, а им красная цена всего целковый. Он не уступил, а я не прибавил, так и не сторговались в цене, разошлись два дурака. Он, наверное, их не продал, домой принёс, а я зато за трёшницу-то вот какие отхватил, – вытаскивая из мешка, выбросил он на диван для общего обозрения добротные суконные штаны.

– Хотя они и поношены, но почти новые, – расхваливал Василий свою покупь.

– А ребятишкам-то ситцу на рубахи купил? Я тебе наказывала по красным рядам-то пройтись, – напомнила о своей просьбе жена, – а то вон, у Ваньки с Васькой рубахи с плеч свалились, пуза наружу, – добавила мать.

– Купил и ребятишкам! Вот глядите, и ситцу всякого накупил, – вытаскивая из того же мешка, с довольной улыбкой проговорил отец.

– Вот этот пойдёт парням на рубахи, а вот этот Маньке на кофту, да и тебе, пожалуй, не молод будет.

– Подойдёт и мне, – обрадовано проговорила Любовь Михайловна.

– А тебе, мамк, я купил вот какого, старушечьего, тоже на кофту, – подавая в руки бабушке Евлинье отрез материала.

– Спасибо, сынок, вот спасибо! – радостно отблагодарила бабушка своего сына.

– А тебе, Миньк, я вот сапоги кожаные купил. Да какое дело-то: в обувную лавку я зашёл, смотрю, народ толпится, сапоги выбирают, примеривают. Я протолкнулся к прилавку, говорю хозяину:

– Подай-ка мне вот эти!

Он шутливо смеется:

– На выбор, – говорит, – дороже!

– А сколько они стоют? – я спрашиваю, а он говорит:

– Я дорого не продаю.

– А все-таки?

– Пять целковых дашь, и с богом.

– Гляжу, сапожки-то больно гожи, я подумал и, согласившись, не поторговавшись, сказал ему: «Идет!» Он и говорит: «Ну, и дай Бог, впору, плати деньги». Я расплатился и на прощанье сказал ему: «Мы с тобой квиты, слышишь?» «Слышу, слышу!» – отвечает он, и я из лавки вышел.

– Вот, полюбуйтесь-ка на них, как игрушки. Это не то, что как напрештово мне на базаре всучили трухлявые сапоги. День я их проносил, а к вечеру у них подмётки отстали, гвозди оскалились, как словно рты пораззёвались, каши запросили, а отвалил я тогда за них пятишницу, а они плёвого дела не стоили. Цена-то им в базарный день всего целковый. Да ведь как обманул меня тогда продавец-то. Передо мной один купил сапоги, а я и спрашиваю: «А еще-то есть у тебя?» «Нет, вон он последние сцапал. Впрочем, погоди, есть еще одна пара!». Подал он мне их. Я гляжу, сапоги, да не те, товар не очень добротный и работа топорная.

– Ты ин сбрось с цены-то рублика два.

– Ну, бери, ладно, только для тебя, – согласился.

– Полагается, говорит, с тебя магарыч, покупку надобно сбрызнуть, а то носиться не будут, – пошутил тогда он.

– Вот и хорошо, что носиться не будут, значит, все время новые будут, – тоже шутейно отвечаю я ему. Одним словом, я тогда два целковеньких выбарышничал, а сапоги-то и вправду носиться не стали, развалились, – под общий пересмех закончил свой рассказ Василий.

– А ну-ка, Миньк, померяй сапоги-то, враз или нет они тебе.

Минька, присев на диван, стал с натужью натаскивать сапог на правую ногу.

– Они мне немножко маловаты, – снимая сапог, проговорил Минька.

– Ну-ка, я попробую, – сказал Санька, и стал напяливать сапог на ногу с шерстяным чулком. Жилясь, он с большим усилием натащил на ногу сапог и, громко притопнув ногой об пол, дослал его на место.

– Они и мне маловаты, – сожалением, сказал Санька.

– Ведь видишь, что малы, а напяливаешь! – упрекнул Саньку отец. – Сейчас лопнут, а они: пятишница дадена.

– Ну-ка, Миньк, стащи с меня сапог-то, я сам-то никак не сниму, – обратился Санька к брату.

Минька, ухватившись за сапог, рванул с такой силой, что у него в руках оказалась от сапога одна ступня, а на ноге у Саньки сталось голенище.

Отец, изумившись от виденного происшествия, приведшего убыток, злобно начал ругать обоих сыновей.

– Ведь, кесь, было вам сказано, что лопнут! Не бережёте вы ничего, норовите каждую вещь испохабить только, а она денег стоит! Вы, чай, подумайте, Христа ради, пятерка, как в огонь, брошена! Завтра придётся сапожнику Степану Меркурьеву в починку нести. Придётся их Ваньке отдавать, он износит.

Чтобы не дать разгореться Василию вовсю, Любовь Михайловна отвлекающее завела разговор на другую тему:

– Ну, как ты доехал-то?

– Домчался быстро, каких-нибудь часа за два. Иной раз едешь по тряской дороге, измучаешься, а это дорога укатана, хоть яйцо кати, – несколько смякнув, известил Василий о дороге.

– Пойду к шабренке Дарье за подквасьем, хлебы надо притворить, – сказала Любовь Михайловна и, взяв кувшин, ушла к соседям.

– Дарья, у тебя нет ли квасной гущи? Вздумала хлебы заделать, хватилась, а подквасья-то и нету.

– Как не быть, есть, я сама только вчера хлебы пекла, да не доглядела, на печи из квашни почти все тесто ушло. Такая жалость! Поскребла, поскребла с кирпичей-то, да с портянок, так все-то тесто и не собрала. Испекла хлебы, стали есть, а он хрустит на зубах-то! Какая жалость! – сокрушалась Дарья.

– А у меня мужик только что из города приехал, – оповестила соседей Любовь Михайловна.

– Это за чем он ездил? – поинтересовался Иван.

– Хлеба подкупил, теперь нам за глаза хватит.

– А почём, чай, хлеб-то на базаре-то? – полюбопытствовала Дарья.

– По рублю двадцать за пуд.

– Эх, и нам бы, Иван, тоже подкупить хлебца-то?

– И мы подкупим, дай только срок, – согласился Иван.

– Ну а как вы вообще-то с семьей-то живете? Василий-то у тебя больно строг, – спросила Дарья.

– Он строг, зато заботлив и работящ, и мне за ним вольготно живется, все у нас есть, и сено, и дрова, и хлебом запаслись, дети у нас сыты, одеты, обуты, обижаться пока не на что, а гневить Бога понапрасну я не стану. – заключила перед своим уходом Любовь Михайловна разговор.

– Ну вот и закваска есть, – известила Любовь Михайловна, придя домой.

– Лошадь что-то, видно, заболела, – доложил ей Василий, – сейчас только я во двор выходил, овсеца Серому подсыпал, а он и давешнее не доел. Лежит врастяжку, неужели это все после масленицы отрыгается, да ищо эта его мучает, проклятая ласка всю гриву ему испутала, кос понаплела. Зловредный зверек, видимо, «не ко двору».

Весна. Таяние снега

Во второй половине поста мартовское тёплое солнышко милосердно пригревая землю, начинает припекать так, что снег на полях и полянах начинает подтаивать, а на сельских дорогах, где снег переминается копытами лошадей и уминается полозьями саней, появились темно-изжелта-серые тропы. На пообтаявшей дороге сплошной полосой обнажился конский навоз, обнаружились следы давно прошедшей масленицы. Из снега вытаяли обгоревшая солома и черные обуглившиеся головешки – остатки костров.

День заметно прибыл, заметно укоротились ночи. В это время марта снег заметно тает, с крыш, где солнце особенно сильно припекает, учащенно и торопливо в рыхлый снег со звоном падают крупные капли талой воды. В это время по ночам на чердаках учащаются кошачьи концерты. Кошки, мяукая, злобно фыркая, гоняются друг за дружкой, топая по потолку, словно черти на свадьбах. По улицам села целыми табунами бегают собаки, ховралятся, справляя свои «сучьи свадьбы».

В это время в садах по-особенному громко начинают петь синицы, мелодично и призывно поют пеночки, весничка и пеночка-тенькова, со своей своеобразной звонкой песенкой, напоминающей ритмичное падание весенней капели «тень, тень, тень, тень…» К этому времени в наши места прилетают грачи, жаворонки, а там глядишь, прилетят и скворцы.

Но в это время зима и упорствует, она никак не хочет мириться с наступающей ей на пятки весной. «Вон внук за дедушкой пришёл», – сказала Савельева бабушка, подойдя к окошку.

Ванька с Васькой бросились к окну, стали с интересом расспрашивать:

– Бабк, где внук? Какой дедушка?

– А вон, разве вы не видите: снежок сверху идет – это и есть молодой снег за старым идет. Скоро на улице весь снег растает, и летечко будет. Слава Богу, опять до тепла дожили, – с блаженным вздохом заключила Евлинья.

Вскоре нахлынувшего на село непродолжительного снежного буранчика выяснилось: из-за редких весенних туч выглянуло яркое тёплое весеннее солнышко, вдруг сделалось тепло и радостно. Намёрзшие за ночь у крыш мазанки сосульки, на пригреве солнца, поплакали-поплакали и отпали, уткнувшись в снег.

Снег, накопившийся за зиму бугром на высокой тесовой крыше Савельева двора, подтаявши, с шумом съехал на землю. Испугавшиеся куры, захлопав крыльями, бросились из открытых ворот двора на улицу. Они кучно собрались у крыльца, воспользовавшись солнечным припёком, блаженно жмурясь и весело гогоча, стали греться, а петух, громко прохлопав крыльями, изогнув вытянутую шею и очумело выпучив глаза, приветствуя весну, звонко и продолжительно пропел:

– Ко–ко, реку, у–у–у–у–у!!!

Скотина, застоявшаяся и затомившаяся за зиму во дворах и конюшниках, почуяв тепло, запросилась на улицу. Тёленок во дворе у Савельевых, допив в ведре вынесенное ему пойло, первесло ведра нечаянно накинулось ему на голову, зацепилось за маленькие торчащие вверх рожки. Телёнок, стараясь освободиться от пустого ведра, забрыкался, мотать головой, но ведро не слетало. Он вдруг бешено припустился бежать. Выбежав из ворот на улицу, он с ведром на голове выбежал на дорогу и долго носился с гремящим ведром вдоль улицы, пока ведро, наконец, не отцепилось и с грохотом покатилось по притоптанному снегу на дороге. На шум, а попутно и погреться на солнышке, из темноты токарни выбрались и Минька с Санькой, и Ванька тут же. Они весело рассмеялись, увидев телёнка, бегающего с ведром. Во двор вышел и отец.

– Кто расхлебянил ворота, вся скотина на улицу вышла, – пробурчал он. И завидя бездельников ребят, он принялся их журить:

– Только и норовят, как бы прошалберничать, как наёмники, все делают из-под палки, как не для себя! Право!

– Пёрка иступилась, совсем не вертит! – оправдываясь, пожаловался Санька на пёрку, которая, износившись, плохо стала сверлить дырки для шипов в проножках.

– Ванька, сбегай к Цыбышу за пёркой, я ему заказывал. Он, наверное, сделал ее, – обратился отец к Ванька. – Да беги прытче! – добавил он. Ванька с места припустился бежать что есть мочи. Минька с Санькой нехотя побрели в токарню.

Оставшись во дворе наедине, Василий, стал подбирать растерянное около яслей сено. Подбирая и бросая клочки сена в ясли, он про себя бурчал:

– Летом-то сено по одной травинке собираешь, а тут под ноги скотине его валят. Никакой бережливости нет, хоть говори им, хоть не говори, растранжиривают сено понапрасну и на-поди! Разве так-то напасёшься, в навоз-то его много, потискать можно, а ведь это все добро, пот и кровь мужицкая. Эх, ведь его до выгона-то скотины и много еще спонадобится! – с назидательной укоризною поучал он, заглазно, семью. Да и скотине доставалось – он деловито разговаривал с ней во дворе. Одну восхваляя за скромность, другую же, хая за неряшливость во время еды за то, что иная скотина ни столько съест, сколько, теряя, роняет себе под ноги, в навоз.

В это утро от хозяина больше всего попало курам. Подобрав натерянное сено, он не миновал заглянуть и на сушила, где хранится запас овсяного и ржаного корма для скота. Откуда-то из потайного места выскочила курица и принялась натяжно и надоедливо кудахтать, извещая о том, что она только что снеслась. С каким-то голосистым вычуром закудахтала еще одна курица. Василию вздумалось найти гнездо, и он стал осматривать все потайные места, где бы могли куры упрятать свои гнезда от хозяйских глаз. Он нечаянно смел наметавшийся на обрешётке крыш снег. Снег попал ему за ворот рубахи, холодной струёй обжёг спину. С досады он чертыхнулся, вполголоса выругал кур.

– Вот ведьмы окаянные, прячут гнёзда, сам чёрт их не найдёт! Зловредная скотина! Зерно жрут, а яйца от хозяина прячут. Ведь и наделал им гнёзд-то в неплохом месте, так нет, сами потайных понаделывали. Вот и ищи их тут по всем ущельям и сметай шапкой и пыль, и паутину, и снег. Того и гляди башку-то себе сломишь! – досадливо на непослушных кур бурчал Василий про себя. А куры как ни в чем не бывало, продолжая надсадно и досадно для хозяина кудахтать, неспеша бродили по сушилам, ожидая, когда хозяин покинет пределы их гнёздования, чтоб снова усесться на свои гнезда.

– Не орите супостаты! – наделял он бранью непослушных кур. Наругавшись с курами и отведши в поучениях своих душу, Василий слез с сушил, вышел со двора к воротам. У угла своего дома стоял сосед Иван Федотов, он с интересом наблюдал, как от пригретой солнцем тесовой крыши Савельевой мазанки лениво клубилась седая испарина.

– Знать, опять до тепла дожили, – вместо обычного приветствия крикнул Василий своему шабру.

– Да, вон как от крыши-то парит! – весело улыбаясь, откликнулся Иван.

– Здорово тает! Я вчера с крыши двора снег скидывал, в поле заглянул, гора-то уж совсем от снега облысела.

– Наверное, воды нынче много будет, снегу-то вон сколько навалило! – высказал свое мнение насчёт будущего водополья Василий.

– Это как сказать: больше снега – малые воды. Бывает, зимой снегу совсем мало, а воды в водополье нагрудится с полей – в озеро не убирается, – высказался о своих наблюдениях о полой воде Иван. – Так, возьмётся таять, так глядишь, и до пасхи не увидишь.

– Да, бишь, она нынче какого числа будет? – спросил Иван.

– По-новому-то девятнадцатого, а по-старому шестого апреля, – осведомленно ответил ему Василий. – Ты плуг-то отремонтировал?

– Уж недели две, как в кузницу лемех отдал оттянуть. Надо сходить, понаведоваться, кузнец, наверное, уж оттянул.

– Да, у меня что-то Серый приболел, видать, опоил, что ли?

– А ты попои его дикой рябинкой, и все пройдёт, – посоветовал Василию Иван. – Да ты, бишь, сколько тогда за него дал? – спросил он Василия.

– Шестьдесят пудиков ржи отвалил! Это ведь в мирное-то время целая «Катенька», – с задорной выхвалкой осведомил Василий своего шабра.

– Да, уплачено немало, эт не то, что платить бесценными керенками, – отозвался Иван.

Меж тем, Ванька Савельев, прискакав от Цыбыша с пёркой, отдал ее отцу, тот ушёл с ней в токарню, а Панька Крестьянинов как этого ждал. Он, приспособившись на своем крыльце с зеркалом, направил солнечный луч прямо в лицо Ваньке. «Зайчик», прыгая по ванькиному пиджаку и шапке, угождал в глаза, слепил Ваньку. Он догадался, Панька подзывает «зайчиком» к себе.

– Ванька, подвязывай к лаптям, как и я, баклуши и айда на дорогу, ключи пропускать. Вон и Санька Федотов на баклушах со скребком в руках идет.

Весело, с гулким притопыванием деревяшками о твёрдый ледяной черепок дороги, расхаживаются ребятишки с шумом и смехом. Они пропускают ключи железной лопатой, прорывая снег, давая ход накопившейся талой воде. Снег на припоре солнце рыхлел, подтаивал, превращался в тонюсенькие ноздреватые льдинки, которые отваливаясь от своего места, падали в потоки пенистой воды и с легким шуршанием уплывали вниз, потом они, тая, превращались в воду, прибавляя этим общее количество талой воды. Ключ усиливая течение, на уступах, клокоча, бурлил. Панька, Санька и Ванька пускают в потоки ключа самодельные кораблики, вперегонки бегают вдоль малюсенького ручейка, с интересом и детской забавой следят за своими корабликами, споря при этом о том, чей кораблик быстрее всех плывет. А вода стремительно все течёт и течёт, направляясь в низину озера, где уж лёд посинел и вдоль всего берега образовались водяные закраины. Пообтаявшие грязные проруби уныло торчали вздутыми пупками. Конский навоз пунктирной линией валяется на освобождённом от снега льду. По обеснеженному и обезлюдевшему синему льду одиноко расхаживают вороны. В воздухе с неприятным криком порхают мартышки, они подстерегают полузадохнувшихся за зиму, выплывших из-подо льда карасей.

Уговорились две старухи соседки, Савельева Евлинья и Крестьянинова бабушка Дуня поговеть на вербной неделе. Отпросились от старших в семье и пошли. Бабушка Евлинья обула коты, нарядилась в кубовый сарафан. Одевшись в кафтан, пошла к обедне. Ее уже поджидала бабушка Дуня, одетая в курточку с берами, а на ногах тоже коты. Пока шли до церкви, в разговоре вспомнили все, и старинку, и настоящее.