История села Мотовилово. Тетрадь 6 (1925 г.)

– Что вы каждую минуту только и норовите прошалберничать. Не успеешь отвернуться, как стараетесь приостановить работу, как наёмники, все из-под палки приходится вас заставлять. Как не для себя работаете, – досадливо брюзжал он, отворяя дверь в переднюю избу.

– Смолол что ли? – спросила его Любовь Михайловна, чтоб сколько-нибудь рассеять нахлынувшую на него злобу.

– Всю ночь высидел, а не смолол, очередь не подошла. Ужо опять пойду, – с нескрываемым раздражением ответил Василий.

Быть бы мирному исходу злобы отца, но тут подвернулась не вовремя высказанная жалоба матери на Ваньку. Ванька, воспользовавшись мартовской оттепелью накануне, долго загулялся на улице, промочив ноги в лаптях, простудился, закашлял.

– Что! Догулялся! Дошатался! Закашлял! Я вот возьму и оттаскаю тебя за кудри-то, да еще прибавлю! – назидательно с угрозами, но жалливо обрушилась мать на Ваньку. – Неслушники! Им дело говоришь, а они как будто и не слышат; их учишь, а они и понимать-то не хотят! – раздраженно, уже не только на Ваньку, а вообще всем детям касаемо, брюзжала мать.

– Отец! Ты уйми его, взгрей хорошенько! Ведь с ними с хворыми-то таскаться-то несладко будет!

Василий, видимо, только и ждал этого. Эти слова вконец вывели его из равновесия. Он, внезапно подскочив к Ваньке, стукнул ему в загорбок. Ванька от удара, отлетев к лохани, заревел от боли. Мать от жалости бросилась в защиту Ваньку, с укоризненными словами обрушилась на мужа:

– Разве так детей-то учат! Не рывками да пинками, ведь ты своей рукой и перешить можешь. Ты и так его зарвал, затыркал, защипал, он даже расти перестал, а ведь в поле-то он с тобой пашет!

Василий, вконец растревоженный и озлобленный упреками жены, наконец не выдержал. Одержимый приступом ярости, он ударил ее в спину. Она, заохав от боли, взвыла от обиды и от жалости к детям.

На шум из токарни прибежали Минька и Санька. Кому не приведись – сын за мать заступится. Возмужалый Минька – защита матери – угроза от отцовой вольности, смело встал между отцом и матерью, своим телом загородив мать от ударов и глядя прямо отцу в глаза, тихо, но решительно сказал:

– Бей лучше меня, а маму в обиду не дам!

Убоясь духом и содрогнувшись сердцем, отец, видя в сыне силу и отвагу, из наступательной осмотрительно занял оборонительную позицию. Пыша злобой и чувствуя в себе физическое укрощение, он, злорадно смотря в лицо сыну, укоризненно выдохнул:

– Ишь, какой защитник нашёлся!

– Да, кроме меня ее защитить некому, братишки еще малы, так вот я…, – давясь сухой спазмой, глотая колючий комок, застрявший в горле, всего не договорил Минька. Губы его судорожно задрожали, на глаза просились слезы. И эти-то слезы сына и не только его, а слёзы всей семьи, отрезвили его чувство стыда и совести перед семьёй, все сильнее и сильнее сдерживало его пыл. И отец обмяк, чувствуя себя побеждённым. Он решил в сердце своем: после этого случая никогда, даже пальцем не дотрагиваться до жены, ибо он оказался безвозвратно побеждён. Он стоял среди избы в каком-то охватившем его оцепенении с низко опущенной головой, потом он ушагисто направился к двери, досадливо пинком раскрыл ее, со злостью хлопнул дверью за собой так, что в шкапе посуда загремела. Вышел во двор.

Наступила и сама Масленица – традиционный трехдневный праздник народного гулянья по всей России. Этот праздник заведён с незапамятных древних времен язычества перед семинедельным Великим Постом, в который очищается душа христианина от всех грехов и пригрешений перед радостным весенним праздником Пасхой. Не успел наступить первый день масленицы, а Митька Кочеврягин уже напился и, как обычно, буяня, вышел на улицу. Пьяно качаясь, для начала своего куража, потеряв всякую человеческую совесть и стыд, он на глазах людей, мочась, вывел на снегу похабное слово. Потом, матерно ругаясь, он азартно и очумело рванул на себе рубаху, разорвав ее от шеи до самого подола – пуговки горохом брызнули в снежный сугроб. Какая же это масленица обходится без драки! Довольный своим ухарством, Митька крикнул в улицу:

– А ну, кто хочет по-любе подраться!

Охотник на драку тут же выискался: стоявший на другом порядке, подвыпивший Ванька Федотов, отозвался:

– Ну, хоть я желаю с тобой померяться силой.

– Ну, начинай, ударяй первым!

– Нет, ты.

– Нет, ты, первым выискался, так первым и начинай.

– Только чур уговор: бить только по бокам, не по харям, и лежачего не бить.

– Само собой, понятно.

Митька первым начал обоюдную незлобливую драку. Он, размахнувшись, сильно ударил Ваньку в бок.

– Разве так дерутся, – оправившись от удара, заметил Ванька, – надо вот как.

И он, собравшись с силой, бойко долбанул Митьку в зубы.

– Вот как надо! – самодовольно и горделиво добавил Ванька. Митька со злости руками вцепился Ваньке за волосы, Ванька вцепился в Митьку, и пошли они волтузиться, кататься по снегу, как разъярённые петухи, обоюдно доставалось бокам и спинам. Изловчившись, Ванька успел еще поддать Митьке по носу. Снег, обкатанный ихними телами, разукрасился кровью. Завидев кровь, Ванька боязливо, но натешанно, вскочил на ноги и, празднуя победу, поспешно отбежал к своему дому. Он опасался, как бы не заметили его дерущимся отец или мать, от них усовещевания не оберёшься. А Митька с окровавленным носом и в исполосованной рубахе, поднявшись на ноги, медленно побрел к своему дому. Проходивший мимоходом по дороге Терентий Терёхин, не стерпел, чтоб в шутку не поздравить Митьку:

– С наступающей масленицей тебя, Митрий Касьяныч!

Митьке не понравилось такое насмешливое поздравление, он, взъерепенившись, вихрем подскочив к Терентию, мстительно с тычка саданул его кулаком в грудь. Разгневанный Терентий из жалости к Митьке не стал применять свой сокрушающий кулак, он просто напросто сгробастал Митьку своими могучими руками и, размахнувшись, далеко забросил Митьку в сугроб, преспокойненько пошёл дальше, направляясь в свою улицу Кужадониху. Митька, наполовину утонувший в сугробе, забарахтался в снегу, с руганью и угрозами выбрался на тропинку и, чертыхаясь, заколесил к дому.

Окровавленный снег и красные сопли, текущие из носа, свидетельствовали Митьке о том, что победа не на его стороне. Скрытая, кривая улыбка на его лице говорила за то, что он затаил на обидчиков зло. Подвернувшаяся ему под ноги, извещая о своем присутствии и выявляя свою готовность броситься в защиту хозяина, несколько раз преданно тявкнула его собака. Митьке же помлилось, что и собака надсмехается над ним. Ему не понравилось, как его собака, широко разинув пасть, словно баба спросонья во время сладкой позевоты, два раза лайкнула и умолкла, присев на снег, вытянув вперед лапы. Это-то и раздразнило Митьку, он, внезапно схватив палку, с силой ошарашил забывшуюся собаку. Она жалобно и визгливо заскулила, отбежала в сторону и принялась зализывать рану.

А Митька очумело цепляясь за перила лестницы крыльца, вяло взобрался по ступенькам в сени, а войдя в избу, по-скотски брякнулся на пол. Избное тепло разморило его на полу, ругаясь и скрежеча зубами, он барахтался, как рак на мели, и грохался, как однодневный теленок, искавший вымя матери, размазывая по полу сукровицу, которая тягучей соплей тянулась из его носа. Мухи, зимующие в митькиной избе, дружно слетелись к изобильной кормежке и густо облепили Митькин разбухший нос.

Улицы села, расцветившиеся от девичьих и бабьих разноцветных шалей и полушалков, приняли нарядный вид. Всюду толпились, гуляя, девки, любезно переигрываясь с парнями. Особенно много гуляющего народу на всех четырех перекрёстках села: на Шегалевском, на Мочалихинском, на Слободском и на Главном около дома Дунаева. Тут народу, как говорится, пушкой не прошибёшь. От малого до старого стараются с утра до вечера находиться на улице. Запасясь в карманы семечками, орехами и конфетками, пряниками или пироженцами своей выпечки, люди стоят на улицах и с интересом наблюдают за непрерывным потоком лошадей, запряжённых в санки и сани, нарядно разукрашенных лентами, платочками, радужными шарфами, надетыми на дуги. Довольствуясь мелодичными звуками перезвона колокольчиков, бубенчиков и глухарей. Даже старые старухи не в силах удержаться дома, взяв с собой из дома табуретку или стул, усаживаются на улице и наслаждаются прелестями Масленицы.

Исстари любят люди, в особенности мужики, во время масленицы похвалиться, показать перед людьми что-либо особо примечательное в его хозяйстве: кто навыхвалку лошадь свою сбруей разукрасит, кто напоказ санки разными красками расцветит, кто демонстрирует добротность своей лошади и гордо хвалится тем, что его лошадь ничья не обгонит в случае состязания, сразившись в обгоны.

Позавидовав на катающихся людей, Семион Селиванов решил тоже встретить Масленицу. Он, собрав приближенных ребятишек, решил покатать их, запрягши свою пегую кобылу Февронью в сани-розвальни. Колокольчика, чтоб подвязать его под дугой, он не добился, решил довольствоваться одним, подвешенным на груди лошади, глухарем. Вместо обычных лент, Семион разукрасил дугу разноцветным платком, который он тайно от Марфы выкрал из жениного короба, благо пегая кобыла его была сама по себе по-праздничному нарядна – ее разноцветная масть видна издалека. Когда ребятишки расселись в санях, а их набралось немало, как грибов в кузове, Семион, вооружившись кнутом, тоже сел в сани:

– Но, милая! Трогай!

Лошадь, взбодренная кнутом, бойко сдернув сани с места, резво поплюхала на дорогу. Глухарь, подвешенный на шее лошади, заговорил на своем медном языке. Меж тем, Семион вновь подбодрил свою пеганку, ввалив ей еще кнута. После двух кругов, объеханных вокруг села, Семионова кобыла острыми шипами подков засекла левую ногу, захромала. Семион, не вылезая из саней, издали определил причину хромоты: из ноги повыше четки сочилась алая кровь, каплями раскрашивая дорожный взмешенный снег. Катанье пришлось прекратить. Семион, подъехав к своим воротам, стал выпрягать, одним глазом наблюдая, как его Марфа, уткнувшись в окно, что-то сердито беззвучно шлепала на него губами. Должно быть, ругала за платок.

Безлошадники для забавы своим детям в масленицу зачастую устраивали на льду озера своего рода карусель для катания: пробив дыру во льду, в нее вставляли кол, а на кол надевали старое колесо от телеги. К колесу пристраивали длинную жердь и, подрасчистив лед вокруг, вот и самокат готов. Привязав к концам жерди салазки, ребятишки всю масленицу с большим удовольствием наслаждались катанием на этой самодельной карусели. Тут шум, гам, смех, кутерьма, рев. А к вечеру и в ночь детвора замышляет о разжигании костров. Под общий азарт и неописуемое удовольствие находчивые и смелые ребятишки, шныряя по задворкам, тянут (у кого плохо лежит) что попало под руку, все, что может гореть в костре. Не прочь стащить с крыши солому, уполовинить поленницу дров, изломать в огороде ползабора.

Особый урон в масленицу причинялся вдовам, у которых все это лежит «зрёй», и заборы находятся в пошатнувшемся состоянии. За масленицу у некоторой вдовы по нее немудрящему задворью, словно «мамаево нашествие» пройдёт. Выйдя на огород, она так и ахнет, то полкрыши нет, то ползабора уволокли. А костёр полыхает вовсю. Ребятишки, довольствуясь огоньком, резвясь, прыгают около него дурачась, через костёр перемахивают, любуются заревом. Около костра светлота, а поодаль ночная тьма и мрак. Вдали брямкает колокольчик запоздалого катания: видимо, жених катает свою невесту.

Вдруг у костра испуг и смятенье:

– Милиционер! – устрашающе произносит кто-то вполголоса, и ребятишек от костра, как волной смыло. Каждый убегает впрыть – того гляди, с головы шапка слетит. Как из-под земли выросший милиционер подходит к обезлюденному костру и ногами расшвыривает горящую солому, охлыстки и головешки.

Во второй день масленицы народ в селе разгулялся вовсю. Если в первый день была как бы проба сил, а во второй уже всех овладевал полный азарт. Люди толпами, артелями и в одиночку изрядно подвыпившие с утра, бродили по улицам. Артели степенно пели песни, одинокие безалаберно горланили отдельные песенные отрывки. Встречающиеся люди на дороге уважительно, со степенством, поздравляли друг друга: «С широкой Масленицей!» Катающихся в этот день больше, чем вчера. От непрерывного потока обоза, разнаряженных лошадей, сбруи и санок, от разнаряженных девок и молодых баб, от мелодичного перезвона колокольчиков, бубенцов, музыкальных звуков гармоней рябило в глазах и гудело в ушах.

Село веселилось, гуляло, пело, бушевало, бесшабашно шумело, звонило, гремело, ухало. Издревле так ведется – катались все, от мала до велика. Катали детей, катали баб, особенно отличаются в этом парни-женихи, стараясь ухарски покатать девок-невест.

Одержимые гордостью и отвагой, они навыхвалку стараются чем-нибудь, а перещеголять в соперничестве, чтоб поднять свой престиж в глазах девок.

Наступил третий день масленицы – Прощальное Воскресенье. День неудержимого разгула. Народная гульба приняла бушующее-шумливую форму. На улице весёлые толпы народа, а кругом села непрерывный поток лошадей, запряженных в сани и санки, в которых ватаги катающихся с песнями и гармонями. В этот ясный и солнечный день с утра Санька Савельев катал девок-невест. В санки он усадил пять девок. Во время объезда двух кругов вокруг села, дело шло все по-хорошему, а на третьем Серый, распалившись неумелым обращением молодого хозяина, угнув шею, не подчиняясь управлению Саньки, со всего бегу попёр с дороги в сторону. Санки, скособочившись, укосинами царапнули снег. Из санок с уханьем вывалились девки, они, кувыркнувшись, увязли в сугробе снега. Санька, выронив из рук вожжи, тоже слетел с козел. Вожжи, зацепившись и захлестнув за ногу одной девки, поволокли ее по притоптанному снегу, подол ее задрался, оголив розовое тугое тело. Голым задом девка метров десять пробороздила по колючему снегу, ободрав кожу до крови. Оценив обстановку, Санька во всю прыть припустился вдогонку Серого, насилу догнав, изловчившись, он, ловко впрыгнув в санки, схватив вожжи, разобрав их и туго натянув, он полностью овладел управлением Серого. Серый, смирившись, легко поддался управлению.

Кому весёлый смех, а эта девка с болью на спине и на заднице, охая, заковыляла домой. А шумливые ватаги катающихся едут и едут.

– Мимо кузницы тропа, Фараон надул попа… – неистово орала Гавша, битком набитая сидевшая в санях, проезжая около кузницы Мирашевского.

В это время идущий в артели пьяненький Алёша Крестьянинов внезапно плюхнулся им в сани. На его спину тут же посыпались частые ребячьих кулаков. Молотя кулаками вперемешку с бранью, они приговаривали:

– В чужое дело не вяжись, в чужие сани не садись!..

Алешу как пружиной подняло из саней, и он, сконфузившись, вновь присоединился к своей артели.

За три дня под исход масленицы, дорогу на улице полозьями саней и санок и копытами лошадей (а их в селе не меньше трехсот) выбили. Размягчённый снег взмесился копытами в сплошное мятиво, в котором полозья санок и саней утопают по самые нащепы.

Нарядные бабы и старухи с детьми, разнарядившись в цветные шали, сидя на скамейках в сторонке, погрызывая семечки и орехи, с до полного иззябания, с заинтересованностью и любопытством безотходно наблюдают за беспрерывным потоком обоза катающихся.

Под исход масленицы неугомонному буйству, азарту и ухарству парней-женихов нет предела. Особенно тех, которые последнюю масленицу гуляют холостыми. Стараясь показать свою бесшабашную удаль и безуёмное ухарство, они, сговорившись меж собой, объединяют своих лошадей, впрягают их в сани гусем и начинают кататься по улицам села, норовя навыхвалку гонять не в общем потоке встречь солнцу, а наоборот, по ходу солнца, но встречь общего потока. А подвыпивши, уже совсем начинают дурачиться. Они вызывающе подыскивают себе соперников, с кем бы сразиться в обгоны.

По улице Слободе в бешеном скаку неслись две пары лошадиных запряжек гусем. Одной парой управлял Митька Кочеврягин, а другой парень из Шегалева. Они поспорили, чья пара обгонит. Васька Демьянов, стоявший на перекрёстке и наблюдавший за этой гонкой, не успел вовремя убежать с дороги. Он, внезапно споткнувшись о бревна, с криком растянулся на снегу и очутился под санями. Лошадь некованой задней ногой угодила ему слегка встав на щёку. Васька от боли и с перепугу дико взревел, заойкал. Окровавленного, полуживого Ваську принесли в его избу. Испугавшаяся Васькина мать очумело с криками взревела:

– Чадо мое возлюбленное!

Она с бранью выскочила на улицу с целью дознаться, кто наехал на Ваську. Она во всю улицу кричала:

– Узнаю! Засужу! В остроге сгною!

Под вечер Минька Савельев решил покатать своих невест. Предварительно подвыпивши для смелости, он выехал из ворот своего двора на Сером, запряжённом в санки.

В санки он усадил трёх излюбленных своих невест, которые сразу же затянули масленичную песню и степенно, по традиции, следуя обычаю, рысцой поехал по улице. Первый круг он объехал так, для общего обозрения села. Второй круг в нём стал разжигаться азарт и храбрость, а на третьем круге Минькой неудержимо стали овладевать удаль, ухарство, отвага и желание с кем бы сразиться в обгоны. Случай для этого тут же подвернулся: Федька Лабин, катающийся со своими товарищами на своем карем мерине, поспорить в состязании бега не отказался. И гон начался…

Федька, парень балованный, самолюбивый и через знатность своего отца гордый. Вызов Миньки принял азартно и самоуверенно. Им овладел залихватский азарт. Несколько привстав в санках, он яростно хлестанул своего карего. Карий, встрепенувшись от задумчивости, пошёл упористой рысью. Его густая грива развевалась на ветру по обеим сторонам шеи. Минька вожжой подбодрил и Серого. Серый, усиленно и часто толча придорожный рыхлый снег, не отставал от Карего. Лошади неслись галопом, не опережая друг друга – были наравне. Глазами стережа соперника, кося глазами в сторону, наблюдая за Федькиными уловками, Минька насторожился. Норовя обогнать, Карий, настигнув Серого, стал несколько выдаваться вперед его. Миньке сделалось это не по нутру. «В обиду себя не дам! Ни за что не дам обогнать!» – мелькнули мысли у него в голове. Минькой овладела удаль и молодецкая отвага. Едва удерживаясь на козлах и задыхаясь от встречного ветра, он по-ухарски подзадоривая свою лошадь, яростно крикнул: «Ну, Серый, давай!» Чуя, что его обгоняют, подзадоренный криком хозяина, Серый всем своим существом встрепенулся и ошалело, птицей, устремлено рванулся вперед. Он, как человек, почувствовал, что от него требуется в этот момент все, что можно отдать, чтоб не дать себя обогнать – все силы и всю свою способность он положил на то, чтоб одержать победу для хозяина и заслужить еще большую похвалу для себя. От бешеного скака колокольчики, захлебнувшись, не издавали звука. Серый мчался, как вихрь. Его ноги во весь опор захватисто и податливо подбирали под себя снежную ленту дороги. От бешеного скака из-под копыт лошадей летели ошметки снега, из-под санок непрерывным потоком неслась снежная пыль, от которой слепило глаза самих гонщиков и сидевших в санках девок. Девки, встревожившись, испугано вцепились в края санок, едва удерживались на местах. Они прищурившимися от колючей снежной пыли глазами едва улавливали лица и наряды, синюшной радужной полосой мелькавшие сбочь дороги гуляющей публики. Народ опасливо сторонился, освобождая дорогу, отходили в сторону. Девки в санках удерживались чудом, их в любую минуту могло, как ветром, выдуть из санок. Скрепя зубы, они сидели ни живы, ни мертвы. Карий стал несколько поотставать от Серого. На повороте перекрёстка около Дунаева, санки Миньки несколько занесло в сторону. Не удержавшись, по инерции девки удачно вытряхнулись из санок. Они кувырком, друг на дружку бултыхнулись в снежный сугроб. Минька, не удержавшись на козлах, тоже слетел в снег. Пустые санки на повороте забросило в сторону и со всего маху ударило в груду наваленных тут бревен. Санки исковеркало, одна оглобля от удара хряснула пополам, как палка. Почуяв облегчение и громыхание пустых санок, Серый испуганно распалившись, бешено припустился в галопе по улице встречь обоза, направляясь к своему дому. За ним, гремя, волочились изуродованные санки на боку на одной оглобле. На повороте с дороги к дому санки оторвались, их забросило в снег, а Серый с одной оглоблей очумело со всего скаку внезапно остановился у ворот своего двора, едва не пробив оглоблей закрытые ворота. Взбелененно подняв кверху морду, запалено, пышно всем станом дыша, Серый учащенно отпыхивался. Из широко раздутых, воспалённых, красных его ноздрей рывками клубами вымахивал белесый пар, с его распаленных боков падала в снег мыльная пена. Бурно дыша всем телом, Серый ожидал выхода хозяина.

Оправившись от легкого ушиба и отряхнувшись от снега, Минька самодовольный, торжествуя победу, внутренне ликуя, но не злорадствуя к Федьке, молчаливо пошёл домой. Ему кто-то подал слетевшую с его головы вовремя гонки шапку. К дому он подошёл в тот момент, когда отец его, разглаживая у Серого гриву, поправлял хомут и седелку. Отец не поругал сына, а понимающе, слегка улыбнувшись, с гордостью казал:

– Ничего, что Серый с одной оглоблей! Исправим! Зато знай наших!

Федька же, невольно признав свое поражение, затаил на Миньку злобу, а отец его, Василий Григорьевич, узнав о гонках, тоже тайно заимел в себе неприязнь к Савельевым, которая впоследствии дорого обошлась для Миньки.

Зазвонили к вечерне. У всей гуляющей публики, у катающейся молодежи, с этого момента сразу падает весёлое настроение. Каждого посетило сознание: масленица прошла. Последний день её на исходе, наступает Великий Пост.

– С прошедшей масленицей, Василий Ефимыч! – крикнул из саней любитель масленичного катания Степан Тарасов, проезжая последний круг, катая целые сани ребятишек. Видя, что сзади обоза нет, и никто не напирает, Степан остановил лошадь: «И тебя с прошедшей!» – степенно и уважительно к нему подошёл Василий.

– Ну и сынок у тебя отважный! Видел я давеча, как он гнал. Ну и молодец! Так и не дал Федьке обогнать, да и Серый-то у тебя, видно, задористый: Карего обставил, – с похвалой отозвался Степан о Миньке и о Сером.

– Он приучен у меня так, чтобы хозяина впросак не поставить, – не без гордости отозвался Василий. – Зато санки изуродованы, с одной оглоблей Серый прибежал. А ты своего жеребца-то выложил или нет? – поинтересовался Василий, глядя на взмыленного от непрерывной гонки степанова жеребца.

– Да нет, все собираюсь, коновала никак не залучу, а выложить надо.

– Ну, прости меня Христа ради!

– Бог простит! Меня прости!

– Бог простит! Но!

Под самый вечер прощального воскресенья, когда уже отошла вечерня, азарт катальщиков идёт на убыль. Звон колокольчиков по селу постепенно стихает, да и солнышко, весь день ярко светившее гулявшей публике, медленно уходит на запад, неудержимо прячется за крыши изб и дворов. А под самый закат внезапно набежавший шаловливый ветерок смахнул с соломенной крыши последний луч заходящего солнца.

Наконец наступил вечер. По домам идет последняя гулянка. Люди взаимно просят друг у друга прощения, а на улицах постепенно схлынувший гул и только слышен из темноты звук колокольчика запоздалых катальщиков. Женихи перед женитьбой катают своих обречённых невест.

Всюду видны зарева прощальных костров. Парни-подростки особо изощрены в выдумках: запасшись бутылкой керосина, какой-нибудь отбойный смельчак набирает его себе полоне рот и распылённо пырскает на горевшую головешку, держа ее в руке. Распылённый керосин вспыхивает вихрем, заревым залпом освещая темную масленичную ночь. Перепуганные старики и старухи с тревогой подходят к окнам и досадливо ворчат на парней.

– Вот супостаты, что делают! Ведь недолго до греха: постройки загореться могут!

К полуночи село угомонилось совсем. Уж не слышно песен, уж не видно костров, уж не слышно колокольчика. Наступил чистый понедельник, село объяла непривычная для слуха тишина, только в ушах неугомонно слышится отзвук как наяву кажущегося перезвона колокольчиков и бубенчиков, врезавшегося и еще не выветрившегося из слуха, шум гам и звон вчерашнего веселья.

Великий пост. Говенье

Бытовой уклад русской крестьянской семьи образец для подражания. Быт во многих деревенских семьях сходен по форме, но различен по содержанию. У русского крестьянства исстари такой обычай ведется: в чистый понедельник ничего не делать. Некоторые традиционно предпочитают в этот день сходить в баню, смыть с себя все грешное и весь день беззаботно отдыхать, не забывая о скотине.

– Завалюсь-ка я на печь, да засну на часик, а ужо на мельницу надо, там у меня недомолотое есть, – сказал Василий Савельев семье, и с этими словами забрался на печку, пригрелся и заснул.

Чтобы заблаговременно и до людей намолоть муки, запастись хлебом, до людей исправить к весне инвентарь, отвёзши в кузницу отремонтировать изломанные санки, оттянуть лемех, Василий решил со вторника же на первой неделе поста приступить к обычным хозяйственным делам. Проведя чистый понедельник в безделье, он в ночь отправился на мельницу, благо ветер разгулялся, как по заказу. Придя на мельницу, Василий, поздоровавшись с помольцами, спросил у Егора: