Ермак. Том II

Особенно полюбившимся наложницам хан дарил городки-крепостцы, отстроенные на окрестных холмах. Так Сузгун-Туру он подарил прелестной Сузге, которая была его последней любовью. Красивая и очень умная, она держалась гордо и властно. Но Сузге прекраснее и честнее всех женщин, окружавших Кучума. И в Бицик-Туре, и на горе Алафейской, и в Абалаке стояли шатры, где жили в затворничестве красивейшие наложницы и жены. Он являлся сюда со всей пышностью восточных властелинов. Его несли в паланкине, а впереди бежали скороходы. Нарядные мурзы на конях сопровождали его; каждый из них считал это великой честью.

Увы, бешено бежит время и разрушает все, даже самое прекрасное! Старшие жены отжили свой век – отяжелели или высохли, зубы их черны от табака, а дыхание вызывает лишь отвращение; молодые целыми днями валяются на пуховиках, без конца едят сладости, доставляемые бухарцами, и постепенно гаснет их жажда к ласкам. Они становятся злы, тупы и холодны. На их густо и грубо нарумяненные лица время усердно кладет густую паутинку морщин, их тело тоже становится дряблым…

Не оттого ли сегодня хан хмур и недоволен? Он обошел шатер, перебирая янтарные четки. «Все тлен и предано тлену. И все призрачно, как призрачен туман над болотами!» – огорченно подумал хан и подошел к зеркалу. Давным-давно он выменял его у китайского купца на соболей, а потом пожадничал – велел уланам нагнать купца в горах и отрубить ему голову. И зеркало, и соболи остались в шатре Кучума. «Вот оно! Посмотрим, что оно скажет мне?»

Лучше бы хан не смотрел на свое отражение! Узкая бритая голова высохла, видны жгуты синих жил. Кожа – желтая и сухая, как древний пергамент. Лоб – в глубоких морщинах, глаза гноятся. Опухшие воспаленные веки дрожат. Ниже подбородка, как грязные тряпицы, болтаются дряблые складки.

И все-таки не от этого особенно хмур сегодня Кучум. Тревожные мысли сверлят его мозг…

Как-то в Искере побывал бухарский купец. Недобрую весть принес он. Боялся купец сказать все открыто и долго говорил Кучуму притчами и загадками. Лишь под конец, когда хан пригрозил посадить его на кол, он повалился в ноги и возопил:

– Велик аллах, милость и щедроты его неисчерпаемы. Все пути злодеям в твою благословенную землю он преграждает, но старое, забытое тобою зло дало свой корень. Из Бухары собирается сюда, в степи, как злой волчонок, Сейдяк – сын Бейбулата!

Четки выпали из рук Кучума. Раб быстро поднял их и подал господину. Стараясь обрести душевный покой, хан нервно перебирал янтарь. Он сидел на троне с замкнутым лицом, опустив веки и прислушиваясь к своему сердцу. «О чем стучит оно? Страха, гнева не было в нем. Нужно предупредить события: Шейдяк – сын Бейбулата смертен, как и все люди. Разве с ним не может приключиться смерть еще до выхода из Бухары?»

Хан слепнет, но разумом он видит далеко. Если свои глаза плохо видят, Кучум пошлет соглядатаев. Никто не узнает, что у него есть верные люди, которые всегда сделают так, как хочет он! В Искере они делают обычное дело и почти не показываются на глаза придворных. Цирюльник Хасан бреет головы правоверных и слушает их болтовню, и все, что говорят ему, он хорошо запоминает. Гончар Ибрагим постукивает по своим горшкам, зазывая покупателя, но он столько же интересуется твоими изделиями из глины, сколько хан Кучум думает об остяках. Гончар может обжигать не только горшки, он может заилить рот свинцом тому, кто много знает и неугоден хану. И не только это может сделать Ибрагим. Нож в его преданной руке может в любую минуту прикончить мурзака, если на этом несчастном остановится хмурый взгляд Кучума. И есть еще третий, самый ловкий и сильный, – Абдурахман. Он глашатай ханских указов. Горло его крепче верблюжьей глотки, а руки подобны железным тискам. Этот не упустит жертвы, если она к нему угодит. Он умеет усладить Кучума страданиями неугодных ему людей.

Трех самых преданных он позвал в Бицик-Туру, где уселся под лиственницей и рассказал им свою печаль, и они в тот же день, снарядив верблюдов, отправились на юг.

Вечером с высокого минарета мулла выкрикивал голосисто:

– Я ху! Я хак! Ля иллях илла ху![20]

А глашатай на плошади рассказывал народу:

– Хвала аллаху, очам хана стало лучше, но он отправил караван в Бухару. Не только целебные мази нужны ему, но и забота о народе гложет его сердце. Они добудут там дешевые ткани, оружие и медные сосуды для правоверных!..

Только полуголый дервиш – святой человек – захохотал и сказал толпе:

– Кто поверит тому, что лиса перестала гоняться за зайчатами. Старому волку захотелось свежей крови…

На другой день дервиш больше не появлялся на площади. Никто не видел его и в караван-сарае. Что стало с ним? Спрашиваемые пожимали плечами и отвечали безразлично:

– Люди появляются и уходят, как облака по течению ветра. На все воля аллаха!

И вот прошло уже много времени, а выбывшие с караваном все еще не возвращались. Что произошло? Это волновало хана. Но больше всего тревожили русские, перевалившие Каменный Пояс и плывущие сюда. Вот о чем и не хотелось думать, а все же думалось, думалось… Не сбываются ли предсказания его звездочетов, знахарей, и не о том ли вещают страшные сны?

2

Уже давно к нему пришел старый татарин, много ездивший по стране и еще больше слышавший. Он принес кусок дерева с белой корой и сказал хану странное слово:

– Береза!

Мало ли деревьев растет в его обширном царстве – хана ничем нельзя удивить. Но в этот раз он насторожился и повторил:

– Береза! Почему у нее белая кора? Я никогда не видел этого дерева здесь!

Татарин поднял глаза и ответил хану:

– Такое дерево никогда раньше не росло в Сибири. Оно пришло из-за Камня. Крепкое и живучее дерево перешагнуло горы, высокие скалы, перешло реки, не побоялось вьюг, морозов, и вот оно здесь. Видишь?

– Вижу. Что это значит? – насторожился Кучум.

– Ты не поверишь, мудрейший, мне, – с легким укором сказал старый татарин. – Ты оставил старых богов, совершил обрезание и прогнал в Васюганские болота старца-шамана Кукджу. А он мог все сделать, отвести всякую беду. Он все знал, старик, и выжил злого духа из утробы твоей дочери Лейле-Каныш. А ведь все отреклись от нее – сказали, что у ее ног стоит смерть. Кто, как не Кукджу, вернул храбрость тайджи Маметкулу? Я недавно видел старца. – Татарин отодвинулся от хана, но тот не поднял руки.

– И что же сказал тебе Кукджу? – охрипшим голосом спросил Кучум.

– Он сказал мне: белое дерево – береза всегда идет впереди белого человека – русского. Раз оно перевалило Камень, следом за ним придет русский, а затем их царь. Худо будет нам, хан!

И тут хан вспомнил, почему под утро на сердце вдруг пала невыносимая тоска. Все дни он ходил встревоженный недобрыми вестями и всякое передумал, а ночью видел страшный сон. Будто он сидел на яру и хорошо видел пределы своего царства. И вот из Иртыша, с татарской стороны вышла на остров черная собака, а с московской, с Тобола, – белый волк. Они грызлись до утра, кровью покрылась вода, а Иртыш метал огненные искры. И что было страшнее всего – на Искерском холме вдруг встал московский город с белыми церквами. Что все это значило? Ученый сеид объяснил хану, что он сильно обеспокоен и потому такие странные сны.

«Кто же может прочесть в книге Судеб мое будущее? – с отчаянием подумал хан. – Сеид, может, и знает, но дорожит головой. Худое он не откроет, а хорошему хан не поверит. Ох, горе мое, горе!» И, обратясь к татарину, он спросил:

– Где же ты видел шамана Кукджу?

– Дай свое высокое слово, что не казнишь его, – распростерся у ног хана татарин.

– В том мое великое обещание, – торжественно произнес Кучум.

Татарин поднялся и сказал:

– Сто лет шаману Кукджу, белая борода, которая растет от самых глаз его, точно мох на старом пне, пожелтела, как шафран, но ум его стал обширнее, и он видит далеко вперед, что не открыто смертному. Скажу тебе тайное, хан. Старый Кукджу прибыл с Васюганских болот в улус Карачи. Мурза держит его как дорогого гостя. И надо признаться перед твоим чистым ликом: Карача и старец все еще преклонны к старым богам и молятся им. И подумай – они поклоняются святой Оби и буйному Иртышу!

Кучум теребил реденькую седую бородку. Он сидел в шелковом халате с большим кругом на груди, на котором были вышиты изречения из Корана. Он сложил руки на коленях и задумчиво опустил голову. Так сидел он долго, и татарину показалось, что хан уснул. Вдруг Кучум поднял голову, прислушался, как волк на охоте, и тихо сказал татарину:

– Приведи ко мне старого Кукджу!

Гость с суеверным страхом поглядел на хана: «Не знает ли он, что шайтанщик близко?»

Кучум кивнул:

– Ты, старый пес, наверное, и сейчас укрываешь его. Не бойся, Кукджу мне потребен немедля!

Сухой и маленький шайтанщик, с седыми волосами, заплетенными в косички, переступил порог ханских покоев и упал в ноги Кучуму.

– Пощади ради старости, и боги оберегут тебя! – вскричал он.

Хан с презрением покосился на него. Кукджу лежал распростертым, его сухие коричневые руки походили на древесные корни. «Повержен в прах», – подумал и успокоился хан. Он кратко поведал о сне.

Шайтанщик начал дряблым голосом:

– Я уже спрашивал своих богов, что это значит.

– Как? Ты знал о моем сне?! – удивленно вскричал Кучум.

– Я знаю все, и боги мои поведали сказать тебе, хан, что белый волк с Тобола – это русский атаман из-за гор, а черная собака – мы, твои данники и слуги. Волк порвет черную собаку – так я читаю в книге Судеб. Хан, ты знаешь, что Кукджу не врет!

Кучум был встревожен, дрожащие руки его быстро перебирали четки, но все же он поднял гордо голову и крикнул, чтобы слышали все, кто подслушивал там, за пологом, его беседу с предсказателем.

– Ты лжешь, старая сова. Как ты можешь читать в книге Судеб, если твои очи совсем плохо видят! – И, ехидно улыбаясь, закончил: – Я вернее предскажу твою судьбу!

Хан захлопал в ладоши, и тотчас у входа выросли два сильных улана.

– Схватить его! – указал им на старика хан. – Он хочет покоя. Пусть мои степные кони размечут в поле его тело во имя бога милостивого и милосердного!

– Будет по-твоему, хан! – поклонились уланы и взяли за шиворот старца.

Они увели Кукджу, а хан все еще сидел задумчивый и грустный. Он походил на старого коршуна, который одиноко сидит на кургане и еле дышит. Полузакрыв глаза, хан прислушивался к своему сердцу.

За пологом опять зашевелились, и в тронную вошел раб. Низко склонившись, он оповестил:

– Милость аллаха на земле, только что прискакал мурза с важной вестью!

– Впусти! – приказал хан.

В шатер, шатаясь от усталости, вошел Таузан. Он был в бухарском халате и лисьей шапке. Мурзак повалился ниц.

– Великий хан и милосердие среди правоверных, выслушай горестные вести!

Кучум окаменел: он ждал грозы, но как скоро она пришла! Сохраняя величие, он надменно сказал:

– Никакие горестные вести не могут потрясти ни меня, ни мое царство. Я силен и могуч, а царство мое границами упирается в края вселенной. Говори, Таузан!

Мурзак поднялся, стоя на коленях, поведал хану:

– Тебе известно, мудрейший хан, что из-за Каменных гор появились русские воины. Они плывут на ладьях. Неверных не так много, но они крепкие и плечистые люди. Они неумолимо сокрушают все на своем пути. Горе нам!

Кучум поморщился и не сдержался:

– Откуда слышал эту сказку? Ты умен, и многое тебе мною доверено – говори только правду. Что сам видел и слышал ты?

– Они стреляют не из луков. В руках у них посохи: из них идет дым и гремит гром. Стрел не видно, а люди падают мертвыми. Крепкие панцири и кольчуги пробивают невидимые стрелы…

– Шайтан! – вскричал хан. – Мы имеем пушки, но бухарцы не могут пустить из них гром и смерть! Пусть покажут мастерство! Или отсечь пушкарям головы! Еще говори, Таузан!

Тот низко поклонился:

– Дозволь, премудрый хан, передать подарки, которые послал тебе русский воевода.

– О! – в удивлении уставился в мурзу Кучум.

– Он просил сказать тебе, радость живущего на земле, что торопился к тебе в гости, – льстиво продолжал Таузан, – да боится холодов, и теперь он плывет обратно в Пермскую землю.

Хан повеселел, шевельнул ладонью:

– Внесите подарки!

Внесли тюки и развязали их. Хан схватил ярко-красное сукно и поднес к мутным глазам. Он ощупал материю, скомкал ее, пробовал разорвать и не мог.

– Добрый подарок! Еще что?

Таузан выложил перед ним парчу, ленту и клинок. В эту минуту вошли мурзы и Маметкул. Тайджи взял клинок, но Кучум сказал:

– Этот меч ханский!

Маметкул нахмурился, но сдержался. Мурзы и военачальники уселись полукругом перед лицом Кучума. И он сказал:

– Аллах посылает нам испытание. Из-за гор идут русские воины. Они хотят отнять у нас наши владения, рабов, лишить всего. Быть войне! Шлите гонцов с золотыми стрелами по всем рекам, городкам, улусам и юртам. Пусть наши данники спешат сюда, к Искеру. Воинов здесь ждет слава и почести. Мы побьем неверных и воевод их предадим мучительной казни. Маметкул, ты поведешь это войско! Ты лихой наездник и кровь Тайбуги, тебе – честь покарать дерзких!

Все молча выслушали приказ хана.

– Так будет, многомилостивый, как сказал ты! – встали и низко поклонились мурзаки, а с ними склонился до земли и Маметкул.

– А теперь идите! – кивнул хан на полог, и все степенно, пятясь к выходу, удалились из шатра. И как только скрылся последний мурзак за пологом, Кучум позвал:

– Юсуф!

Вошел раб, и хан повелел извлечь из сырой ямы-темницы русских.

В глубокой копани на дне сидели трое русских, обросших лохматыми бородами, в истлевших одеждах. Тайджи Маметкул привел их на аркане из набега на Пермскую землю. Полгода назад они выглядели богатырями, а сейчас шевелились тенями. Захвачены они были в поле. Один из них был горщик, добывал руду, второй пушкарь, а третий – солевар.

Ни угрозы хана, ни пытки не страшили их. Под бичами, исполосованные до костей, они молчали. Мурзаки выведывали у них короткие дороги в строгановские городки и в Чердынь. Синеглазый с льняными волосами усмехался и отвечал допросчику:

– Попробуй добраться сам, тогда все изведаешь!

Ослабевший от пыток, он плевал мурзаку в лицо.

Второго подвешивали за ноги и говорили:

– Ты, пушкарь, покажи, как стрелять из пушек, мы отпустим тебя и дадим коня!

– Не надо мне ни вашего коня, ни басурманских обещаний, я и так убегу, а пушками владеть не умею.

Ему выбили глаз, голова его покрылась струпьями от ран, но он молчал. Когда мурзак насмешливо спросил: «Русский, как тебя зовут?», он скривил губы и озорно ответил: «Зовут зовуткой, величают уткой…»

Солевару разорвали рот до ушей, но он все ругал уланов и грозил:

– Всех не перебьешь, а Кучума не спасешь. Солоно ему придется от Руси.

– Откуда знаешь, что сюда идут русские? – удивленно спросил допросчик.

– Ужо-тка знаю! – уклончиво ответил солевар.

Русских полонян почти не кормили и часто пытали. Они доживали последние дни. Уланы, которые стерегли их, всегда старались копьем разогнать их по разным углам узилища, чтобы своим дыханием они не согревали друг друга. Сегодня, в сырой октябрьский день, о них вспомнили, вытащили из ямы и привели к хану. Они не пали ниц и не просили пощады.

– Кто из вас пушкарь? – спросил Кучум.

Вперед выступил высокий одноглазый.

– Я – пушкарь.

– Ты можешь стрелять из пушек?

– Могу! – твердо ответил пленник.

– У меня есть пушки, и ты будешь стрелять из них! – Хан жадно потянулся к пленнику и пообещал: – Ты получишь волю.

Двое товарищей пытливо глядели на пушкаря: «Неужели предаст?»

– Сатана, купить хочешь? – вскричал он. – Ты хан, а глуп. Во всем твоем царстве не найдется богатств, чтобы купить одного русского. Хочешь, по твоей орде стрельну, ух, и стрельну!

– Юсуф! – дрожа от гнева, закричал Кучум. – Прочь ему голову!

– И на том спасибо, шакал! – Пушкарь сплюнул и, вскинув голову, вдруг заливисто запел:

Эй, да по горячим пескам,По зеленым лужкам…

– Обезумел, – сказал хан. – А вы, что молчите? – спросил он двух оставшихся пленных.

– Казни и нас, змея лютая, а не то мы сами казним тебя! – Пленники дружно бросились вперед, но уланы быстро перехватили изможденных русских.

– А этих потоптать конями! – ткнул в них пальцем хан.

Русские с такой ненавистью посмотрели на Кучума, что тот задрожал весь и в страхе подумал: «Что за народ – русские? Они не побоялись Бату, разорили Золотую Орду, побили Казань, взяли Астрахань… Что за народ?..»

3

В Искер съехались татары, ханские мурзаки пригнали сюда вогулов и остяков. Из ишимских степей уланы привели табуны коней. Маметкул торопил седельщиков: он готовил к встрече с Ермаком сотни всадников. Во все он входил сам, так как понимал толк в конях, воинских уборах и снаряжении. Кучум говорил мурзакам:

– Это степной орленок! Я напущу его на русских. В его жилах течет кровь ханов, и потому он бесстрашен, храбр и умен!

На сером тонконогом коне Маметкула видели в Алемасове.

Здесь на холме черными пастями зияли землянки – закопченные кузницы, возле которых громоздились кучи ржавого железа и полосы неотделанной стали. Тянутое железо, так же как и сталь, привозили каждую весну в Сибирь запыленные, обожженные солнцем караваны из Лагора и Кутиса.

В узких проулках Алемасова оглушали шумом оружейные мастерские. Крохотные, полутемные, с вечно пылающими горнами, которые среди мрака казались приветливыми и манящими, они были забиты стальным ломом, оленьими и турьими рогами, моржовыми клыками. Тут выковывались клинки, мечи и острые кривые ножи, которые особенно любили татары. Их закаляли на века. Старинный мастер, оружейник Хасим, доводил их до совершенства, полировал и передавал не менее опытному граверу Юсуфу. Когда-то Юсуф был рабом в Бухаре, где постиг тайну гравюры. И сейчас, в глубокой старости, без очков, он насекал на сабельном клинке, отливающем синью, контур рисунка. Из медного котла, вделанного в горн, поднимались вредные зеленые испарения, смрад которых густо наполнял оружейную мастерскую. В котле кипела смола, затертая на прогорклом масле. Этот состав шел на травление орнаментов на клинке.

Тут же под оконцем, затянутым пузырем, трудились золотых дел умельцы – наколачивали на клинки золотые и серебряные рисунки. За верстаком, заваленном простыми ножами, долотами и шильем, старались косторезы, мастерившие чудесные эфесы для сабель.

Маметкула не интересовали тонкости мастерства. Он криком вызывал оружейников из мастерских. Морщась от вони, которую выделяли кипящие кислоты, он давал исход своему негодованию: жильной плетью беспощадно избивал старых оружейников и седельщиков. Горяча коня, грозил:

– Я растопчу вас, и тела ваши растаскают псы! Ленивцы, когда вы сделаете то, что приказано?

Мастера стояли перед ним на коленях:

– Тайджи, ты видишь, мы день и ночь трудимся у горнов и стараемся дать воинам крепкие клинки. Но что делать, если у каждого из нас только по паре рук.

– Отдайте все ваши силы и умение, но клинки принесите мне через три дня!..

После этого Маметкула видели на горе Алафейской. Его конь птицей расстилался по гребню высоты, за которой синело небо. Лихой всадник тайджи! Посетил он и Бицик-Туру! И нигде ему не нравилось. Потный и пылный, вечером вернулся он в шатер Кучума и сказал ему:

– Ждать врага нельзя, надо идти ему навстречу.

– Я всегда делал так, – согласно кивнул хан. – Когда я был молод и мои глаза все видели, я смотрел на самое страшное и не боялся. Пусть аллах благословит путь твой!

Кучум отошел ко сну рано, успокоенный и утомленный от дневных забот. Маметкул вскочил в седло и выехал из Искера. Дозорные безмолвно пропустили его. Звездная ночь была полна прохлады, шумели старые кедры, роптал Иртыш. Тайджи свернул коня на тропку, и вскоре перед ним сверкнул огонек.

«Сузгун-Тура! – узнал он, и сердце его сильно заколотилось. – Что будет, если узнает хан? Но ему сейчас не до этого!» – успокоил себя Маметкул и остановил коня перед дубовыми воротами. На его окрик в башенке открылось оконце и выставилось бородатое лицо.

– Аллах, кого я угадываю! – вскрикнул привратник.

– Открой мне, и ты от меня получишь должное.

Босые ноги зашлепали по лесенке, и ворота со скрипом полуоткрылись. Маметкул въехал во дворик. Почуяв отдых, жеребец заржал. Рядом с тайджи оказалась женщина с покрывалом на лице. Она схватила его за руку.

– Идем, тайджи! Сузге давно ждет тебя.

– Как же она узнала, что я приеду? – удивился он.

Служанка тихо засмеялась:

– Сердце-вещун подсказало. Сколько орлу ни кружить над степью, а к своей орлице прилетит.

Ощупью, влекомый служанкой, он прошел через темные сенцы. В большом шатре по углам горели высокие светильники. Вился дымок из курильницы.

– Жди здесь! – указывая на подушки, разбросанные по ковру, сказала служанка, и коричневые глаза ее зажглись лукавством.

Смелый в бою, Маметкул вдруг смутился здесь, в женском жилье. «Может она предаст?» – подумал он о служанке, но сейчас же отогнал эту мысль…

Зашелестел полог. Он поднял глаза и увидел Сузге. Молча глядел он на красавицу. Что сказать ей? Слова не шли с языка. Тайджи был полон чувств и хорошо не знал, любят ли его. А Сузге ждала его слов и улыбалась. Потом вздохнула, взяла чангур и тронула струны.

– Ты огорчен, ты озабочен и скоро ускачешь из Искера? – спросила она. – Хочешь, я спою тебе? – И она запела протяжно и нежно, тоненьким голоском. Маметкул хорошо знал слова этой песни о любви.

Лицо Сузге сияло юностью, глаза красноречиво дополняли песню – они то смеялись, то были печальны. В голове гостя стоял жаркий туман. Довольный, что не нужно говорить, он минуту за минутой сидел и слушал. Затем он блаженно закрыл глаза… И тут, от усталости, что ли, с ним произошло то, что позднее тайджи никак не мог простить себе, – он крепко уснул.

Маметкул открыл глаза, когда свет зари стал проникать в шатер. Недоуменно оглянувшись, он вспомнил все и ужаснулся. Позор! Как мог он уснуть в такой неурочный час! Тайджи вскочил и позвал:

– Кильсана!

Вошла смуглая служанка. Она насмешливо взглянула на смущенного гостя.

– Я хочу ее видеть!

– Но ее нет. Какой же ты евнух, что не устерег ее?

В лицо Маметкула ударила кровь. Гневный на себя и служанку, он крикнул ей:

– Моего коня!

– Может быть, господину угодно ехать на ишаке? – озорно спросила служанка. – Так делают все старики!

– Прочь! – взбешенно закричал Маметкул и, выбежав во дворик, вскочил в седло. Привратник услужливо открыл ему ворота.

– В добрый путь, господин! – сказал он и протянул руку за подачкой, но Маметкул не поднял глаз: ему казалось, что все знают о его позоре.

Из-за дальних холмов поднималось ликующее солнце. В Алемасове вились сизые дымки над кузницами: оружейники работали всю ночь. На искерских высотах мелькали сотни мотыг и заступов: татары укрепляли городище. Везде был нужен Маметкул. И постепенно впечатления позорной ночи отошли, их сменили мысли о военном деле, заботы полководца.

Пора в поход! Настало время проучить дерзких русских!

4

Струги плыли к Иртышу, держась близко один к другому. Только ертаульный струг кормщика Пимена шел на версту впереди. Брязга напряженно следил за берегами. Шарил глазами по кустам, оврагам, прислушивался к лепету каждого ручья, впадавшего в Тобол. Уже садилось солнце и наступала пора выбрать прибрежную елань[21] для стана. Где-то неподалеку, по рассказам проводников, должен находиться улус мурзы Бабасана. Устье Тавды осталось позади на тридцать верст. Гребцы устали, тянуло на отдых. Богдашка Брязга решил пристать к берегу. Казаки ударили веслами и весело завели:

Вылетал соловейНа крылечный столб.Он со столбикаНа окошечко. Эхх…

И вдруг на берегу вырос, как литой, всадник. Он пригнулся к конской гриве, солнце сверкнуло на острие его копья. Вмиг казаки стали отгребать от берега.

Кормщик Пимен предостерег ватагу:

– Браты, чую татар! Бери вязанки хвороста, хоронись!

Брязга не сводил глаз с гигантского конника, застывшего в неподвижности. За ним в вечернем небе поднимались клубы дыма; судя по всему, не случайно тут горели бесчисленные костры.

– Гляди, вон где таятся вороги! – крикнул Богдашка и указал на густой тальник. На безветрии зелень дрожала и качалась. Короткими молниями вспыхивало и угасало сверкание сотен острых копий. И вдруг заржали кони; речная ширь подхватила и понесла это звонкое ржанье. Татары перестали скрываться. На разномастных конях сотня за сотней вылетали они на берег, и разноголосье покатилось над темной стремниной.

Брязга окликнул горниста:

– Играй!

Тревожные, призывные звуки рожка понеслись вверх по Тоболу, оповещая Ермака об опасности. Всадник на берегу взмахнул рукой, и по всей кромке крутояра зашевелились, как страшное многоглавое чудовище, орды.