– Бей с размаху! Руби! – гремел в другом конце голос Иванки Кольца. Его сабля, свистнув, опустилась на плечо татарина. Тот упал, обливаясь кровью. А Кольцо продвигался в толпе врагов и, горячий, сильный, рубил наотмашь.

У борта струга вынырнула голова Алышая. Он отчаянно взвыл:

– Аллах вар…

В этот миг кормчий – усатый казак Хватай-Муха – долбанул его веслом. Князек пошел на дно.

Савва перекрестил разбежавшиеся по воде круги:

– Упокой, господи, его душу окаянную… Ах ты, дьяволище! – вдруг крепко обругался поп. – Гляди, вынырнул-таки супостат!..

Алышай вылез из воды и, оскалив зубы, бросился на Савву. Поп подоткнул холщовый кафтан, сильным махом выхватил меч и скрестил с булатом князька.

– Ох, худо будет мне! – почувствовав добрые удары, спохватился Савва. – Лихо рубится сатана!

Плохо довелось бы попу, да на счастье подоспели ордынцы и оттащили прочь своего князька, заслонив его собой. С ними-то Савве впору потягаться. Он вскинул над разлохмаченной головой тяжелый меч и под удар выкрикнул:

– Господи, благослови ухайдакать лешего! – и разворотил противнику череп. – Матерь божья, глянь-ко на того идола. Ух, я его! – И, как дровосек топором по колоде, саданул мечом по второму. Тот и не охнул. – Святитель Микола, неужто терпеть мне и этого лихозубого! Во имя отца и сына! – С размаха он ткнул третьего в живот.

Любуясь ударами Саввы, Ермак похвалил:

– Добр попина, хлесток на руку. А ежели бы хмельного ему, тогда и вовсе сатана!

Савва и без хмельного осатанел: шел тяжелой поступью и клал тела направо-налево. Татары бежали от него.

А рядом сотня Грозы сошлась с татарами грудь с грудью. Бились молча, жестоко. Никто не просил о пощаде. Гроза бил тяжелой палицей, окованной железом. Сдвинув брови, закусив губы, он клал всех встречных.

На Пана налетел конный татарин. Вымчал нежданно-негаданно из березовой поросли, и раз копьем по сабельке! Выпала она из рук атамана. Не растерялся Пан, не раздумывая, схватил татарина за ногу, сорвал с седла, и пока тот приходил в себя, выхватил из-за голенища нож и всадил его в самое сердце врага. Потом вскочил в чужое седло и закричал на все ратное поле:

– А ну, жми-дави, чертяка! – Почуяв сильную руку, конь заржал, поднялся на дыбы и давай копытами топтать татар.

– Эх, ладно! Эх, утешно! – загорелось сердце у Мещеряка. Схватив дубину, он врезался в орду…

– Грабежники! На Русь бегать, селян зорить! – ярился Матвейко и бился беспощадно.

Алышай, мокрый, оглушенный, еле ушел в лес, за ним, огрызаясь по-волчьи, отступили ордынцы.

Казаки валились от усталости. Косые длинные тени легли у лиственниц. Солнце уходило за холмы. Где-то в чаще бился о камни, бурлил и звенел ручей. Птицы накричались и напелись за день, теперь смолкли. Темный лес был полон вечерней тишины, смолистых запахов и коварства. Ермак не велел идти за татарами.

Кормчие провели струги за протянутые через реку цепи. Налетевший ветер слегка покачивал ладьи, они поскрипывали. Казаки вернулись на места. Наступил благословенный час, когда натруженные кости воинов обрели покой. Блеснули первые звезды. На берегу под ракитой раздавалось печальное пение: поп Савва отпевал трех убиенных казаков. Шумела листва, синий дымок смолки из кадильницы вился над обнаженными головами.

Матвейка Мещеряк с десятком воинов собирал на бранном поле брошенные татарами юшланы, саадаки, щиты и копья. И, что греха таить, снимал сапоги и халаты.

– На тот свет и так добегут! – говорил хозяйственный атаман.

Раненых перенесли на струги, и снова поплыли. Было тихо на воде и в лесу, только на стругах повизгивали уключины.

Глава четвертая

Татары на время притихли, от беспрестанных схваток утомились и казаки. Многие из товарищей остались лежать в одиноких безвестных могилах. Невольно в душу просачивалась тоска. Тучи комаров и гнуса донимали казаков, особенно страдали раненые и больные. Не хватало кормов. Перебивались полбой, кореньями, стреляной птицей да зверьем, доедали заплесневелые сухари.

Тихо доплыли до устья Тавды. Широкая темная река вливалась в Тобол. Заходило солнце, и хвойные затихшие леса по берегам были угрюмы и мрачны. Разбили стан, разожгли костры. Проводники, показывая на реку, говорили:

– Глубокая река, люди плавали вверх до Югорского Камня. А за ним, перевалив его, попадали в Пермскую землю.

– Русь! – сразу у многих защемило сердце.

Тут и прорвалось у недовольных.

– Хватит плыть дале! Остались в рубище, голодные, пора на Русь ворочаться. Что припасли из рухляди, с нас и будет! – гаркнул на весь стан Петро Копыльце, молодой, но уже плешивый повольник.

– Чего орешь, шакал! – прикрикнул на него Гаврюха Ильин. – По петле соскучал? До Москвы тебя не довезут, топором голову оттяпают и на Чердыни!

– Ты погоди, казак, грозить! – вмешался в спор Артем Задери-Хвост. – Не пужливы мы. Солевары извечные, навидались строгостей и у Строганова! Обсудить надо. Хана нам не побороть. Велика орда, и зря задираем ее. Топор на Руси ждет, а в сибирской стороне либо от стрелы, либо от голода могила! Эх, ты! За каким же лядом идем? Незачем.

– Врешь ты! – сердито перебил его атаман. – Ведет нас дело!

Кормщик Пимен встал рядом:

– Верное слово сказано: ведет нас дело, а не грабеж!

– Какое такое дело выискалось? – запальчиво прокричал в ответ Копыльце. – У казака одна удаль и потеха – за зипунами сбегать.

– А я вот хочу Руси послужить! – сказал Пимен.

Артем Задери-Хвост хвать его за бороду.

– Боярам да купцам задумал служить? – заорал он. – Я тебе послужу, схвачу топор да по днищу. Вот и плыви тогда на стругах.

Пан ухватил за руку Артема – хрустнула кость.

– Не тронь кормщика! Без него и тебе тут грош цена.

– Браты! – злее прежнего заорал Артем. – Атаманы нас обманули!

Тут уже поп Савва не удержался и рявкнул во всю могучую грудь:

– Браты, слухайте меня, шатость до добра не доведет. Кто, как не атаман, сделал нас силой. Не забывайте, други, среди врагов мы!

– Катись ты, долгогривый. Брысь отседова! – закричали смутьянщики.

Поп засучил рукава, стиснул кулаки:

– А ну-ка ты, орясина, тронь только! Выходи, померяемся! – Глаза Саввы стали злы, колючи. Расправил плечи, борода рыжим парусом – диковинный силач. – Я те за порух товариства башку оторву! – погрозил он Артемке.

– Зачем зашли в такую даль? – закричал рязанский Куземка Косой. – Плыли-плыли и заплыли на край света. Не хочу пропадать. Гляди, браты, от невзгод голова сивой стала!

– Это верно! – закричали сразу десятки голосов. – Пропада-а-а-мм!..

– Вши заели!

– Раны замучили!

– На Русь!

– Эко просторы, земля без конца-краю, а нас горсть. Растопчут татары!

Люди горячились, злобились. Позади, в толпе, эти речи сдержанно слушал Ермак. Ватага зашумела яростней, в людской толчее кто-то с рывка ударил атамана Грозу в бок кулаком.

Атаман вскинул руку:

– Станишники, аль я вместе с вами к Астрахани не ходил? Кто по горячему палу шел без воды пять дней? Кто мстил за слезы русские? А кто все предал? Я, что ли? Ермак? Иванко Кольцо? Дешево расценили, мы не продажные.

– Не продажные! – поддержал Савва. – Мы волей избрали их атаманами!

В круг напористо протолкался Ерошка-солевар с белесыми бровями. Ростом малый, а сильный и злой. Схватил с головы шапку – и оземь:

– На грабеж, что ли, шли? И кого грабить? Татарские мурзаки с ордой налетают на Русь и бьют. Кого бьют? Мужиков, женок, ребят малых наших. Строгановы за крепкими стенами отсидятся! Нет, родимые, мы с Камы тронулись вольности искать. Триста лет мы в татарском ярме ходили, сбросили его. Дале идти надо, на простор…

– Долой его!.. На Волгу, на Дон радости хлебнуть, родной сладкой водицы испить!

Грудь с грудью сошлись, кругом взбешенные лица. Ерошка-солевар кричал обидчику:

– Привык жировать с кистенем на разгульной дороге. А ты попробуй, трудом помозоль руки! Чую, Ермак на светлую дорогу тянет. И куда ты на Русь пойдешь, пустая головушка? Против течения тебе скоро не выгрести, а тут Тавда станет! На Камне, чай, на горах снег скоро ляжет!..

– Не слушай его, уговорщика, браты! – злобился Петро Копыльце. – Подай нам сюда атамана. Кто наших на Серебрянке в прорубь пометал? Он – жильный зверюга! Его самого в куль да в омут!

– Где он? Пусть сунется. Я первый его саблюкой по башке!

– А ну-ка, ударь! – осадил буйного властный голос. Ермак сильным движением раздвинул толпу, выхватил из ножен тяжелый меч.

Горлопаны шарахнулись в стороны: вот крякнет и пойдет Крестить булатом! Атаман взялся за лезвие и рукоятью протянул меч Копыльцу:

– Эй, удалой, сорви-башка, руби голову своему атаману.

Петр Копыльце побледнел, стоял опустив руки.

– Ну, чего же притих? – громовым голосом спросил Ермак. – Али слаб разом стал?

– Да что ты, батька? – пролепетал Артемка. – Да нешто мы… Так только, покуражились. Аль такого николи не бывало на казачьем кругу?

Атаман бросил меч в ножны и отвернулся от смутьяна.

– Казаки! – обратился он к вольнице. – Я выбран громадой и веду войско, а не баранье стадо. Что губы распустили, из-за чего перегрызлись? Атаманы, сотники в спорки схватились, в муть гущи подбавили. Где ваша воинская рука? – Гневным взглядом Ермак повел по толпе.

Казаки притихли, понурясь стояли младшие атаманы и сотники.

– Слухай меня, войско! Вот крест святой, – Ермак перекрестился. – Или пойдете, как воины, или всех до одного смутьянов на осине перевешаю! Не дам русские хоругви позорить, над воинской честью надругаться. Войско! Все слухайте: за трусом смерть приходит! Уходить отсель, когда полцарства повоевали и до Кучума рукой подать… Да что вы, шутки шутковать? Погибели хотите? Надо вершить до конца затеянное! Не о себе пекусь, об отчизне, о каждом из вас. И куда отходить? На старой дороге – бесхлебье, а по новой – по Тавде – не выходит. Дуроплясы только могут звать на белую гибель. Морозы, горы, и нет пути в эту пору. И пристало ли унывать нам, коли бьем ворога? И ведомо вам, что не все Кучуму преклонны. Есть народы, что чают избавиться от хана…

Иванко Кольцо согласно кивал головой: «Что скажешь против слова батьки? Правда в нем!» Незаметно толкнул Савву в бок:

– Притихли люди, пробрало?..

– Проберет, – тихо ответил поп. – Умеет; не мытьем, так катаньем… Так и надо, коли взялся за гуж!

Ермак продолжал:

– Выбран я коренным атаманом. Чуете?

– Чуем! – в один голос отозвалась дружина.

– И говорю я вам – волен я в ваших жизнях. Помыслы ваши и мои едины суть будут: идти на Кучума! Атаманы и сотники, в походе не грызутся воины! Дружина сильна единодушием. Тот, кто нарушил воинскую клятву, вносит смуту и шатость, того, не мешкая, всенародно казнить. Пусть знает каждый, что его ждет за измену! И еще говорю вам – утром плывем дальше, на восход. Будет так, как сказано!

Копыльце завыл, как волк в морозную скрипучую ночь. Его и других сомутителей повязали и увели в лес. Никто не перечил.

Иванко Кольцо подумал взволнованно: «Страховито! Батько кровью умывается! – И тут же себе ответил: – А как иначе? Пусти повод – разбредутся».

На синем рассвете погасли костры. Дружина убралась в струги. Подняли паруса и поплыли по желто-мутному Тоболу к буйному и широкому Иртышу.

В улусах – тишина, пусто. Откочевали татары на пастбища, а вогулы и остяки бродили по лесам. На привалах конопатили струги, смолили. Кормщик Пимен всем верховодил. У каждого струга было свое имечко, и его ласково называл старик.

Ертаульный струг звался «Молодец». У него бок помят – новые тесины ставили. У «Дона» течь открылась – конопатку сменяли. Чинили паруса, продырявленные стрелами. Много стругов – сотни забот. Матвей Мещеряк за добром следил, чтобы не подмокло, не сгинуло; казаков распекал за нерадивость. Дни стояли жаркие, безоблачные.

Иван Кольцо, лежа в мураве, издали разглядывал работу ладейщиков, казачий стан у реки и синие дымы костров, а мыслями был далеко – в Тархан-Калла. Все виделись ему призывные очи Тархановой женки. «Ах, Юлдуз, Юлдуз, зря отцветают твои дни! Можно ли приласкаться к старику? – От ревности распирало казачью грудь. – Суров, жесток батька, не хочет он знать человеческого сердца. Что бы дать полста казаков! Сумел бы Иванко раздобыть коней и вернулся бы вихрем в Тархан-Калла. И ничего ему там не надо, кроме черноглазой Юлдуз-хатун!»

Вспомнилась Ивану его сестра Клава – такая же горячая и неспокойная сердцем, как он. Нашла ли она свое счастье или сгибла на Волге?

На берег внезапно выехали три конника. Иванко вскочил: «Татары!» Хотел крикнуть о сполохе. Однако признал своих из полусотни Богдашки Брязги. Третий промеж ними на коне – пленник с повязанными назад руками. Подскакали казаки ближе и закричали:

– Встречай, браты, мурзака поймали!

Татарин был в цветном кафтане, в шапке из темного соболя. Сапоги из красного сафьяна, изукрашенного серебром. За поясом клинок с золотой насечкой. Иванко Кольцо пошел следом и не сводил глаз с пленного. Лицо острое, желтое, бородка – клинышком. Глаза веселые.

«И чему радуется пес? В полон угодил, какая в том корысть?» – подумал Кольцо.

Татарина ввели в шатер к Ермаку. Атаман сидел на барабане. Вскинул на пленного глаза.

– Кто такой? Как звать? – спросил он по-татарски.

Пленник глазами показал на связанные руки.

– Освободить!

Татарина освободили от ремней, потянулись за его клинком. Ермак повел бровью:

– Сабельку при нем оставить!

Пленник поклонился атаману:

– Таузан зовут. Слуга хана, торопился собирать дань.

– Велик ли ясак? – заинтересовался Ермак.

– Туразик[15] дает десять соболей, хабарчик[16] – столько же!

– Велика дань, – сказал атаман. – Много же, видать, хану надо?

– Много, много! – охотно подтвердил Таузан. – Большой, царство, великий хан.

Ермак подумал, наклонился вперед и спросил:

– А как царство хана строится? Видать, ты человек смышленый, коли сам хан доверил тебе собирать ясак. Расскажи!

Таузан поднял руку, отогнул мизинец:

– Это семья – звать кибитка, юрта. – Тронул следующий палец: – Улус – десять, двадцать семья, сколько есть в одном месте. – Подняв безымянный перст, сказал: – Все семьи в поколении – волость! – Указательный палец Таузан поднял: – Орда. Все поколения соединились.

Наконец, он кивнул на большой палец и пояснил:

– Сибирский юрт! Все царство. Сидит на юрте хан, ой, большой хан! Город Искер – силен, ой силен! – Глаза татарина плутовато бегали.

– Ишь ты, как царство свое построил! И в ногаях тако ж, – вымолвил Ермак и спросил Таузана: – При хане много вельмож?

– Ой, сколько вельмож! Бухара такой пышность нет. Гляди-считай: князьки, тайджи[17], мурзы, ахуны, сеиты, карачи думные, кюряганы[18]. Ой, много! Столько, сколько звезд на небе!.. За саблю благодарю, вели коня отдать?

– И коня, и все тебе отдадут, только не стращай нас ханским войском. У Кучума воинов – сколько проса, но и всякое семя поклевать можно. Идем, тебе покажу, как это творится! – позвал Ермак мурзу из шатра.

Окликнули полдесятка казаков – добрых пищальников. Повесили на кол железную кольчугу, и атаман приказал стрелять.

Грянули пищали и насквозь пробили кольчугу.

Мурза развел руками.

– Аллах велик, но такого дива не видел.

Татарину стало страшно. Косил глаза на Ермака, стараясь по его лицу угадать свою судьбу. Но атаман дружески положил руку на плечо пленного:

– Будь гостем! – Он ввел его в шатер и посадил рядом. Поставили яства, и Таузан жадно поел.

– Хороший хозяин, большой воин. Хвала аллаху, что встретил такого! – льстил мурза.

Ермак озабоченно спросил:

– Как здрав хан? Думал сам навестить, да уж припоздал, спешу на Русь.

– Хан стар, глаза плохо видят, гноятся, – охотно отозвался Таузан. – Но у него тайджи Маметкул, у того глаза острые, рука твердая, храбр, как барс, и яростен в битве. Нет ему равного во всей сибирской земле. Горе тому, кто встретится с ним в ратном поле!

– Кланяйся ему, – спокойно сказал Ермак. – И поведай, жалкую, сильно жалкую, что такого лыцаря не повидал. А вогуйичи, остяки и другие – добрые воины?

– Плохи, – с нескрываемым пренебрежением ответил мурза. – Они не хотят за хана воевать, плохо ясак платят, мусульманской веры не признают, идолам кланяются. А идолы у них каменные или деревянные, бывают и медные. Шаманят перед ними, губы мажут кровью и жиром.

Ермак встал и велел принести лучший кафтан и меха. Принесли голубой кафтан и пышных черных соболей.

– Соболи – поминок хану и мурзам, а тебе кафтан!

Сам Матвей Мещеряк напялил на Таузана суконное одеяние, поморщился и подумал: «Ему бы, идолу, пинок ногой в зад, и катись к лешему, а тут батько речи разводит!»

Мурза коснулся правой рукой лба, потом сердца и поклонился Ермаку:

– Аллах пошлет на твоем пути удачу. Хан пожалеет, что не увидит столь знатного иноземца. Я скажу всемилостивому о твоей щедрости и силе!

К шатру подвели коня. Мурзак проверил, все ли в целости. Тщательно ощупал седло из красного сафьяна, сбрую с золотыми бляхами и молодо взобрался на скакуна.

– Будь здрав! – махнул шапкой Ермак, и Таузан тихо, рысцой пустился по дороге. За лесом он погнал коня быстрее. Мысли в голове его летели одна за другой, как сновидения. Он был поражен и подавлен: «Что скажу я хану? Не посадит ли он мою голову на кол у своего шатра?» Однако, ощупав в тороках мягкую рухлядь, Таузан повеселел. Из предосторожности он снял голубой кафтан и бережно сложил его. «На все воля аллаха. По лицу хана увижу, что сказать ему!»

Глава пятая

В этот памятный день хан Кучум встал не в духе. Сильно донимали старческие немощи и острая резь в больных глазах. Все надоело ему, но сильнее всего давало знать о себе старое тело. Рядом, за пологом, уткнувшись носом в подушку, сладко посапывала жена. Она жирна, обрюзгла, и хан с отвращением подумал: «Отгулялась в гареме на пуховиках, как кобылица на пастбище!»

Когда-то он подолгу любовался женами и наложницами и для каждой из них находил ласковое слово. Семь жен осталось у него: Салтынык, Сюлдеджан, Яндевлет, Аксюйрюк, Актаг мун, Шептан и Сузге. Все они ушли из сердца. Осталась лишь одна – гордая, веселая царевна Сузге. Она стройна, не оплыла еще желтым нездоровым жиром и, хвала аллаху, бесподобно пляшет!

Он, Кучум, понимает толк в женской красоте и в придворных обычаях, при которых жены и наложницы всегда являлись украшением трона и от века играли в жизни восточных властителей большую роль.

Толпа слуг и мурз окружала его, славословила. Он искренне верил, что достиг невиданного могущества и что столица его ханства, Искер, недоступна самым дерзким полководцам. Ханский город расположен на кручах, обнесен тынами, окопан валами и рвами. Две пушки, с таким трудом доставленные из Казани, грозно смотрят на запад. Увы, до сих пор бухарские пушкари, присланные эмиром в дар, ни разу не выстрелили из них! Но они обещают сделать это, и тогда над Иртышом прогрохочет гром, сотворенный рукой правоверного. Искер – недоступен, так повелел сам аллах, а хан, осененный разумом полководца, многое сделал для того, чтобы враг не мог подойти к нему незамеченным. На западе, на востоке и на пути в Бухару много городков окружает Искер-Кашлак. В каждом из них сидит преданный и умный мурза. Вот один из них сидит в Аттике и зорко следит за тем, чьи суда и ладьи плывут по Туре. Он знает, что происходит на Руси, за Каменными горами. Он, как пес, привязан к хану, потому что старшая дочь его Салтынык – жена Кучума. Разве это мурзаку не лестно? Разве ему не выгодно это? Немного поближе – городок ханского думчего, Карачи. Этот хитер, тщеславен, и жадность его ненасытна. Он пресмыкается перед ханом, хотя мечтает убить его и сесть на его место. Мурза Карача недоволен Кучумом за дочь Сайхан-Доланьге, которую он прочил в жены Маметкулу, а хан сделал ее только своей наложницей.

О, Кучум, Кучум, ты устроил все как хозяин и властелин большого государства, но ты нажил себе коварного, изворотливого врага! Мурза Карача непременно обманет тебя. У него под каждым льстивым словом спрятаны две змеи… Но и Карача дрожит за свой городок, владения и поборы. И он ненавидит русских и не допустит их сюда, к Искеру-Кашлаку!

Неподалеку от устья Вагая стоит рубленый городок князя Бегиша. Он предан хану, – и тут не пройти врагу. Князь Бегиш – воин, и он умрет у ворот своего городка, но не впустит в него чужого. В ишимских степях среди кочевников собирает ясак мурза Чангул. И еще есть мурзаки, дородные, хитроглазые, думающие только о себе, но сытость и наслаждения в жизни у них крепко связаны с процветанием Искера. Не будет его, хана Кучума, – и побьет их любой враг, сделает рабами.

Он властной рукой подмял под себя народы полнощных стран. Остяцкие и вогульские князьцы везут в Искер редкую дорогую рухлядь. Они не смеют подойти к шатру Кучума, ползут и угодливо смотрят в лицо хана…

Кучум встал с ложа, раб подал ему узкогорлый кумган с подогретой водой, и хан совершил положенное Кораном омовение. Он сотворил краткую молитву и сел на возвышение. Задумчивость не сходила с его лица. Слуга раздул угли в мангале, благодетельное тепло стало наполнять шатер. Горделивые мысли постепенно овладели ханом: «Двадцать пять лет я властвую тут, и все покорны мне, а я непокорен Руси. Я изорвал письмо русского царя и казнил его сборщиков дани. Пусть знает, силен Кучум!»

Перед мысленным взором хана промелькнули его обширные владения. Все татарские племена, от Исети и Тобола до верховьев реки Оми и озера Чаны, подвластны только ему и шлют ясак, дань идет и с низовьев широкой Оби и даже с берегов Ледового моря, где полгода царствует мрак и горят сполохи, и там, в стране полунощи, трепещут перед ним! Подать везут и барабинцы. И каждые юрта, река, становище хороши своими дарами. Охотники Севера приносили в Искер темных соболей, шкурки серебристых бобров, красных и черно-бурых лисиц, выдр, горностаев и белок.

Степняки пригоняли чистокровных коней, при виде которых у ханских джигитов захватывало дыхание. Поднимая тучи пыли, оглашая степь блеянием, спешили стада ясачных овец и баранов. Ханские приемщики отбирали самых жирных, с нежной шерстью.

Идоломольцы Васюганских болот, которым хан разрешил молиться своему грубо раскрашенному, рубленному из дерева болвану, были самые дикие и доставляли Кучуму дань добрыми шкурами, шерстью и конями. Имамы не могли проникнуть в их гнилые болота, чтобы насадить среди васюганцев мусульманство.

Величие и богатство окружали хана. Чего ему еще надо? То, о чем мечталось в юности, все сбылось. Он имеет много рабов и наложниц. Ему навезли их с Руси, из Бухары. Казахи доставили сюда красивейших девушек; из Горного Алтая старый князь Тулай, женатый на дочери Кучума, прислал ему в обмен на собольи и бобровые меха караван с девушками. Ах, беда – глаза хана заволокло туманом, он плохо видит прелести наложниц! Быстрыми перстами он обежал алтаек. Низкорослые и малоразвитые телом, они имели прекрасные лица с темными жгучими глазами. Они много курили и пили арачку – были самые нетребовательные и самые простодушные.

Табиби[19], прибывшие из Бухары, уверяли Кучума, что юное тело и дыхание девочки всегда не только согревает, но и молодит старческую кровь. Они читали перед ним древнюю еврейскую книгу Бытия, и там утверждалось, что это так! Иудейские цари – и воинственный Давид, и мудрый Соломон – клали себе в постель малолетних юниц-наложниц. Мог ли хан Кучум не верить этому, если так написано в книге Бытия? И уж очень хотелось ему верить в то, что можно продлить молодость и горячие страсти, ради которых и стоило только жить!

Самый мудрый ахун говорил хану:

– Женщина – ядовитая радость. От нее хмелеет сердце человеческое и кружится голова. Но что поделаешь, если плоть человека сильна и без греха скучно жить!

Ахун часто вздыхал и вместе с Кучумом вечерами любовался пляской наложниц. Хан сидел на троне, а седобородый досточтимый ахун и хитроглазые, заплывшие жиром мурзаки – у ног повелителя. На исцвеченном ковре, под бумажными китайскими фонарями с нарисованными драконами, при ярком свете наложницы и рабыни, увешанные серебряными монетами, запястьями и монистами, побрякивая ими в такт, плясали легко и неслышно. Кучуму казалось, будто в тумане скользят прелестницы рая, обещанного ему ахуном. Ему сказывали, и он сам убедился, что самые красивые и синеглазые, самые душевные и добрые пленницы были из русской земли. Волосы у них кудрявые и мягкие, как лен, и длинные, как водоросли в степных озерах, руки чистые и теплые, а песни их брали за душу. Каждая из невольниц и рабынь пела на языке своей родины песни своего народа. И каждый мотив звучал по-своему, необычно и прекрасно.

<1...3 4 5 6 7 9 >

На страницу:

Перейти

5 из 9