Полная версия
Канцоньере
Прекрасный взгляд ее таит туман,
Из сердца льющий постоянный дождь, –
Ее же сердце стынет подо льдом,
Шутя с моими вздохами-ветрами.
Придется побрататься мне с ветрами
Во имя одного: ты нареки
Тот ветер Аурой – в родстве со льдом
Он веет – и в миру по всем долинам
Его я пел, меж тем как Лавр пил дождь
И звонкий лист его крошил туман.
О, ни туман так не гоним ветрами,
Ни реки с ложа так не нудит дождь,
Как солнце льды сгоняет по долинам!
LXVII. Del mar Tirreno a la sinistra riva
На мрачном берегу тирренских вод,
Где сломанные волны плачут пеной,
Я тотчас же увидел лавр надменный,
Мной петый дни и ночи напролет.
В душе немедля закипел Эрот
От вида вашей гривы незабвенной, –
Я ж сверзился в травою прикровенный
Ручей, что, оказалось, там течет.
Неловкость эту лишь холмы и рощи,
Я знаю, видели, но экий срам! –
Взвился я вон, как кур, попавший во щи.
А мокрота от глаз – пошла к ногам:
Всегда б так по страстным по четвергам!
Но встречи стиль понравился: так проще!
LXVIII. L’aspetto sacro de la terra vostra
Священный облик милой вам земли
Наполнил ум мой прежнею тоскою:
Куда ты так спешишь, Господь с тобою?
Дорога к небу – твоея вдали!
Но тут другие мысли в ум вошли:
Куда это ты прочь потек стопою?
Припомни-ка, уж час не за горою,
Когда б вы с ней увидеться могли.
Прислушаюсь я к голосу второму –
И сердце сразу падает в груди,
Как у того, кто в страхе внемлет грому.
Но вскоре, слышу, тот, что впереди,
Кричит: Беги, иначе быть сорому! –
А несогласный молвит: Погоди!
LXIX. Ben sapeva io che natural consiglio
Известно мне, что смысл, сколь он ни здрав,
Амура супротив – гроша не стоит:
Такую каверзу ему подстроит
Амур, что здравый смысл не выйдет прав.
Сегодня бога непутевый нрав
Меня в открытом море беспокоит,
Где солевой раствор Тоскану моет
Меж кринов Франции и Эльбских трав.
Я удирал, ничтожный, незаметный,
Среди ветров и неба, и воды,
Как просто некий странник неконкретный.
Вдруг разом в бездну ухнули труды:
Он тут как тут был с силою несметной –
Что толку было бегать от беды?!
LXX. Lasso me, che non so in qual parte pieghi
Бедный, бедный я! Куда
Мне податься? Всюду гонят.
Если я никем не понят,
То к кому молить тогда?
Да, но вдруг моя беда
И кручина
Излечима –
Пусть неведомо когда? –
Чтоб любой отметил вчуже:
– Счастлив я, ведь вот пою же!
Вправду, иногда пою –
Если рад, но чаще – плачу:
Как со смехом законтачу
Сразу вдруг тоску мою?
Будет песнь моя в струю
Милой донне –
Счастья в лоне
Радости не утаю,
Но вскричу, как прыгну в воду:
– Ей пишу стихи в угоду!
Мысли смелые! Куда
Упованье вас заносит!
Да она кольчугу носит:
Не пробиться к ней туда,
И не взглянет к нам сюда:
Что стихи ей –
Пред стихией
Беспредельного стыда?
Ей, усталый, молвлю кротко:
– Вам нужна не речь, а плетка!
Что я? Где я? Что за речь?
Вижу: перебрал я все же, –
Семь планет, великий Боже,
Не смогли предостеречь!
Не планидам нас обречь
На мученья,
Огорченья:
Плоть – вот подлинная печь.
Душу делают болезной
– Милый вид и взгляд любезный!
Все, чем славен Божий свет, –
Дело Божьих рук и чудо.
Что ж мне в свете этом худо
И во вне исхода нет?!
Все ищу напасть на след
Той напасти,
В чьей я власти,
Хоть не в ней источник бед,
Ибо нет в ней зла, по чести…
– В сердце зло – с кукушкой вместе!
LXXI. Perché la vita è breve
Ибо бег жизни короток,
Трепетен ум пред задачей высокой, –
Жизни ль вверяться, уму – я не стану.
Боже, моей темноокой
Внятным огонь сотвори мой некроток:
Только о нем возглашать не устану, –
В ясных очах ее строчкой предстану –
Бедной, простою извилиной слога,
Вызванной к жизни желаньем великим.
Будь от рождения диким,
Всякий бы стал благородней немного,
Славя предмет необычный, –
Им же открыта к вершинам дорога, –
Там, в вышине, и скажу о мистичной
Страсти, когда-то считавшейся личной.
Не потому, чтоб не смыслил,
Сколь похвалы мои вам в умаленье, –
Но не могу противляться порыву,
Выросшему во мгновенье
Встречи, когда ум мой вас не расчислил.
Впрочем, и речь, и дыхание к срыву
Станут близки, только дашься ты диву.
Диво же вы, что ж другим мои пени?
В ваших лучах вешним снегом истаю.
Милый ваш гнев навлекаю
И становлюсь вдруг ничтожнее тени, –
Каб не во мне эта робость –
Что предпринять мне? Вам рухнуть в колени?
Счастлив лететь в ваши очи, как в пропасть.
Смерть мне без них, ну а в них мне – добро пасть!
Так не затем не кончаюсь,
Хрупкая штука, в огне настоящем,
Что обладаю какой-либо властью, –
Страхом томлюсь, леденящим
Жилы мои, стерегусь; ужасаюсь
Сердцем моим, переполненным страстью.
Вы, что ваш слух преклонили несчастью, –
Холмы и долы, дубравы и воды, –
Вспомните, сколько, в жестокой печали
Гибель уста призывали!
Нудна оседлость и тщетны исходы!
Если б не жуть преступленья,
Я б как-нибудь приобщился методы,
Вмиг изводящей из бездны томленья,
Впрочем, не вырвав слезы сожаленья!
Боль, до чего довела ты:
Сбила с пути, повелела заплакать, –
Ин, побреду уж дорогой веселья!
Экая мне одинакоть:
Глаз густота, пусть там света палаты,
Пусть там Амуром расставлены зелья, –
Сам я снаружи, как будто с похмелья,
Всеми цветами расписан Амуром, –
Ну, а внутри я каков – вам не видно:
Мой узурпатор солидно
Тут водворен вашим нежным прищуром,
Славные чудо-зеницы!
Вы и знакомы с огнем вашим смурым:
В чуждых очах уловив вереницы
Отблесков – пляски далекой зарницы.
Будь вам немного известна
Невероятная, дивная прелесть
Ваша, о чем вам, как умным, толкую, –
О, как бы вы загляделись
Сами в себя, что уже несовместно
С вами, явившими силу такую:
Дивную душу чрез вас я смакую,
Горние звезды, ведь вы примирили
С жизнью меня, мне отнюдь не отрадной, –
Что же свой взор ненаглядный
Редко дарите мне, как и дарили?
Разве не следует чаще
Видеть страдальца, чей мир вы смутили?
Что ж на меня вы глядите пропаще,
Зная, что вид ваш мне счастия слаще?
Время от времени чую
(О милосердье!) в душе пробужденной
Странную, столь необычную сладость,
Что всякий груз потаенный
Дум неотвязных тотчас искорчую:
Образ ваш явит душе моей радость, –
В этом какой-то избыток отрад есть, –
Каб состоянье толику продлилось,
Не было б с этим сравнимого блага.
Я б возгордился, бедняга,
Вызвала б зависть подобная милость.
Впрочем, за крайностью – крайность
Следует: плачем улыбка сменилась,
И, обрывая блаженства случайность,
Я возвращаюсь мой жребий потай несть.
Помыслы страсти сокрытой
Так обнажает во мне появленье
Ваше, что радостей прочих не числю:
Слово, а то и творенье
Явится вдруг, и бессмертным пиитой
В образе смертном себя вдруг помыслю,
Скукой, тоской сердце больше не кислю,
А возвращаются – только уйдете,
Все ж в вас влюбленная память отврат им
Даст, двум бандиткам завзятым,
Так, что и не преуспеют в комплоте.
Если же плод во мне зреет, –
Семячко ваше взошло в этой плоти:
Почва бесплодной во мне каменеет,
Если от вас мне дыханьем не веет.
Песенка, ты не смиряешь мне жара
В пользу прекрасной, томящей жестоко!
Впрочем, не думай, что ты одинока!
LXXII. Gentil mia donna, i’ veggio
Я вижу, любезный мой друг,
В зеницах живых ваших сладостный свет,
Зовущий меня за собой в небеса;
Им в долгие зимы согрет,
С Амуром, сидящим со мною сам-друг,
Гадал я, в чем вашего сердца краса.
Будь добрым и мудрым, не празднуй труса,
Преследуй одну благодатную цель, –
Сказал я себе, – а плебейства беги!
Ни радости и ни туги
Таких человеческой речи досель
Поверить другим не пришлось:
Октябрь на дворе или вовсе апрель, –
Огонь этих глаз прожигает насквозь,
Как в прежни поры нам познать привелось.
Я мыслю: коль в горних мирах,
Откуда предвечным движителем звезд
Был спущен на землю работ образец,
Немало подобных невест, –
Пусть рухнет тюрьма, в чьих томлюсь я стенах,
Мешающих видеть и длань, и резец!
И в ум мне приходит война двух сердец,
И я благодарен природе и дню,
Зачавшим меня, чтоб я видел добро,
И ей, мне прижегшей тавро
Надежды высокой: ведь гнил на корню
И сам себе стыл и мерзел.
Отсель уваженье к себе сохраню
И думы направлю в высокий предел,
Откуда огонь ее глаз мне слетел.
Ни россыпи радостных дней,
Ни жизни вальяжной средь ласок и нег,
Ни тесной единности любящих душ –
Не надо: но дрожи двух век,
Но искоса взгляда, откуда мне свей
Исходит покоя, как дождика душ,
Как влага корням и как искорка в сушь,
Дарящая жизни острейший сполох,
Сжигающий вмиг, пепелящий дотла, –
Он свет, а другое все – мгла.
Бежит этих глаз всякий сглаз, всякий чох,
И так же из сердца бежит,
Почуяв блаженства неслыханный вздох,
Любое другое, – будь образ иль вид, –
И только Любовь в нем с Любимой царит.
Ничто все блаженство любви
В сердцах всех галантных влюбленных – веков
Во веки – в сравненье лишь с тем, что терплю
Я в миг, когда темных зрачков
Сверкнет влажный огнь, сея вихри в крови,
И страсть-саламандру я в нем уловлю, –
И вряд ли признанием вас удивлю:
В моей бесталанности, то от небес
Ничтожному послан спасения знак.
И лика не скрыть вам никак
Ни шлыком, ни стройной ладонью, ни без, –
Не следует строить препон
Меж вами и глазом: там вечный порез,
Точащий желанье из внутренних зон,
Которым изменчивый вид ваш – закон.
И вижу тотчас: ни к чему,
Увы, мне природный мой дар, – ваших глаз
Мне взор не поможет вернуть он, и тщусь
Стать ближе, хотя бы на час,
Призванью томительному моему:
Тот огнь осветляя, в котором мечусь, –
Богатств не ищу и конца не взыщусь;
Мирскую во мне одолят пустоту
Прилежные штудии вдруг, а вовне –
Коснется ль вас слух обо мне?
Презренья притупит ли он остроту?
Стенаньям положит предел
Взгляд глаз ваших, жду я к себе их чету,
Трепещущих, тихих, какими б хотел
Узнать их ваш рыцарь, чей скорбен удел.
У песенки этой сестра впереди,
А следом – другая сестра подойдет,
Так надобно сани готовить вперед.
LXXIII. Poi che per mio destino
Коль судьбы моей силою
Должен я огласить вожделение,
Принуждавшее грудь к воздыханию, –
Дай, Амур, направление,
Проводник стань дорогой развилою,
Согласуй мои рифмы желанию, –
Но не с тем, чтобы сердце закланию
Обрекать под мучительной нежностью,
Скрытой ране печатью сердечною:
Песня ноткою встречною
Не покончит порой с безнадежностью,
А напротив – случается,
Что огонь вдруг раздует с прилежностью,
И, как лед от лучей истончается,
Сердце, песни поя, все серчается.
Поначалу мне мыслилось,
Что найду, повествуя о пламени,
Передышку, хотя бы и краткую, –
Та надежда вела меня
К рассужденью о том, что мне в мысль лилось,
Чтоб покинуть сегодня украдкою.
Я ж остался, склонясь над тетрадкою,
И не бросил служить смыслу вышнему:
Где ж неволе сравниться с охотою!
Ум уволил я нотою:
Дал расчет ему, третьему-лишнему, –
И к Амуру: Поверь-де, я
Не любови взыщу – пусть он в тишь нему
Милых глаз заронит плод усердия,
Испросив в них ко мне милосердия!
Коли люди античности,
Говорю я, не стыли в ничтожестве,
Но ничтожная горстка их славою
Прогремела во множестве,
Дух из тьмы возродив к единичности,
К битвам с пошлостию многоглавою, –
Бог, Природа, Амур – силой правою
Совершенный залог добродетели
Дали в ней нам, а мне – радость жречества!
Перемены отечества
Я не жажду: вы, очи, свидетели.
Вы одни мне и родина,
И любого здоровья радетели:
Помощь ваша – всех сил на исходе, на
Грани смерти – никем не превзойдена.
И как лоцман пред бурею
Поднимает усталую голову
К двум огням – знакам нашего полюса, –
Точно так-то на полыву
Злобной страсти ищу мгу лазурию
Черных звезд: ими тешусь, неволюся!
Жаль моя: от их света, их голоса
Больше смею украсть, чем в них вложено, –
Да и Амур мне тотчас скажет: Что ж это?
Что мной сделано, прожито –
Только ими и было заложено,
Той минутой великою,
Когда сердце осталось встревожено:
С ними горе и счастие мыкаю,
Мысль вне их почитая за дикую.
Я не вижу возможности
Ни сказать, ни представить последствия,
Что ношу за зеницами ясными:
Прочи страсти иль бедствия
Этой жизни все – малые сложности,
Прочих прелести чту я ужасными.
Что сравнить с их лучами бесстрастными,
С их улыбкой, в себя лишь влюбленною?
Только, может быть, небо спокойное.
О, мечта недостойная:
Подглядеть в них любовь беззаконную –
День один бы – да досыта,
Кануть в них, точно в вечность бездонную,
О других, о себе ль – и вопроса-то…
И хоть сыро в глазах – да светло зато!
Вот желание праздное,
Не изжитое жизненным опытом
Вне надежд, во любовном томлении!
О, смоги я хоть шепотом
На глазах ея, труса отпразднуя,
С языка скинуть узы и лени, и
Горечи! И, для себя в удивлении,
В лицо молвить слова необычные,
Чтоб их слышали кто – стоя плакали!
Но – и стыд мне глаза коли –
В колеи обращаюсь привычные,
И уста, помертвелые
И позабывшие речи зычные,
Говорят, что и шага не сделаю, –
Ранен в сердце стрелою дебелою.
Песенка, вот уж стило утомилося
Долгим и сладким повествованием…
Так бы и мысль – с ее переживанием!
LXXIV. Io son già stanco di pensar sí come
Устал я думать всякий раз о том,
Зачем о вас я думать не устану,
Зачем, вообще, дышать не перестану
Чтоб не вздыхать все время об одном,
Зачем, толкуя о власах с лицом,
О зраке вашем, – всякого достану,
Как мне не надоест кричать осанну
Кромешной ночью вам и белым днем!
Откуда столько сил у ног берется,
Чтоб всюду вашим следовать стопам,
И как чутье с дороги не собьется?
И как при этом счет вести стопам?
Так, коль в стихи неточность закрадется,
То за нее вину вменяю вам.
LXXV. I begli occhi ond’i’ fui percosso in guisa
Я ранен скальпелем прекрасных глаз,
Которые одни залечат рану:
К врачебному искусству иль обману
Я не прибегну ни единый раз.
Другой любви не надо ни на час:
Как быть в душе не одному изъяну?
И если я, о ней толкуя, вяну,
Виновны: не она, но мой рассказ.
Прекрасные глаза Амуру столько
Могли бы славных принести побед,
Но он в упор разит меня – и только.
Прекрасные глаза, их яркий свет
Мне сердце пепелит, и я нисколько
От этого не устаю, о нет!
LXXVI. Amor con sue promesse lusingando
Амур, прельстив меня своим посулом,
Низверг в отличный каменный мешок,
Где милый враг мой – двери на замок,
Где сам я у себя под караулом.
Увы, я осознал умишком снулым
Не сразу сей предательский подлог, –
И вот теперь (хоть – кто б поклясться мог!)
Наружу лезу по кирпичным скулам.
Как преисподни подлинный беглец,
Я за собой тащу мои колодки,
В глазах – страданье и на лбу – кровец.
Когда явлюсь в твоем я околотке,
Ты скажешь вслух: Да ты и не жилец –
Ты что, недавно помер от чахотки?
LXXVII. Per mirar Policleto a prova fiso
Сколь ни кроши свой мрамор Поликлет
С другими, кто в искусстве искушенны, –
Черты ея, столь дивно совершенны,
Они не явят и за тыщу лет.
Но у тебя, Симон, был в рай билет,
И там твою модель ты без подмены
Смог изваять из пурпура и сьены,
Явив глазам прекраснейшую Лед.
Сеанс подобный, думаю, возможен
Лишь на небе, никак не среди нас,
Где плоть стремится вид придать ей ложен.
И чудо: твой художнический глаз
И огнь, и холод созерцал бездрожен,
И смертное презрел его экстаз.
LXXVIII. Quando giunse a Simon l’alto concetto
Симон, когда тебе пришло на ум
От имени меня за кисть схватиться, –
Чего б тебе не дать ей ухитриться
При красоте такой и речь, и ум,
Чтоб мне вздыхать по ней не наобум:
Другим на то плевать, ведь мне казниться –
Но смотрит кротенько твоя юница,
По виду скажешь: не поднимет шум.
И коль я говорю ей пару слов
И внемлет мне без видимого гнева –
Чего б ей не болтнуть мне пустяков?
Пигмалиона мраморная дева
Любила тыщу раз, а я готов
Любить и раз любезное мне древо.
LXXIX. S’al principio risponde il fine e ‘l mezzo
Ужли и середина, и конец
У лета будут как его начало?
За все тринадцать так не омрачала
Она мне дни мои, теперь – конец.
Амур, скорее мне страви конец:
Я перепил воды возле причала,
Меня заколебало, укачало –
Кинь вервь, где из воды торчит конец.
В плавучести теряя что ни сутки,
Я в ней моими мыслями тону,
В моей погибели, пред очи чутки.
В чем держится душа, но я тяну.
Вот на меня, поднявшись из закрутки,
Садится смерть – и я иду ко дну.
LXXX. Chi è fermato di menar sua vita
Кто обрек себя на жизнь
Промеж волн, между утесов,
Смерти ищущий в дубке,
Близком, видно, к потопленью, –
Пусть скорей спешит он в гавань,
Коли есть к рулю ветрило!
Ауре руль и ветрило
Я отдал, вступая в жизнь,
Уповая встретить гавань,
Но застрял среди утесов,
А причина к потопленью –
Не в волненье, а в дубке.
Заперт наглухо в дубке,
Плыл, забыв глядеть ветрило,
Прямо в лапы потопленью.
Но потом Кто дал мне жизнь,
Передумав, снял с утесов.
С тем забрежжила мне гавань.
Ни одна не брежжит гавань:
В море глухо, как в дубке,
Что сидит в зубах утесов!
Но с раздутого ветрила
Вижу брег: иную жизнь –
И взываю к потопленью.
Не из тяги к потопленью –
Но чтоб просто видеть гавань,
Обрывающую жизнь!
Но мне вид: сижу в дубке,
Донельзя полны ветрила
Ветра – в сторону утесов.
Коль живым уйду с утесов
И изгнанью-потопленью
Вдруг натянет нос ветрило,
Чтоб мне кинуть якорь в гавань,
Притушив огонь в дубке –
Я б такую принял жизнь!
Давший потопленью жизнь,
Мне, в дубке среди утесов,
В гавань прежде вдуй ветрило!
LXXXI. Io son sí stanco sotto ‘l fascio antico
Я так устал под заскорузлым грузом
Моей порочности, моей вины, –
Что стать боюсь добычей сатаны,
Предавшись снова ненавистным узам.
Когда-то мне польстил своим союзом
Дух запредельный, борствуя за ны, –
Но кинул мя для горнея страны:
Мой взгляд его не ловит, ходит юзом.
Но глас его поныне все в ушах:
Убогие, вот лоно благодати,
Придите, коли сила есть в ногах!
Да кто ж тепла мне столько сможет дати,
Чтоб стал я аки голубь во перах –
Чтоб от тщеты земной мне воскрылати?
LXXXII. Io non fu’ d’amar voi lassato unquancho
Я вас не разлюбил, любезный друг,
И ввек не разлюблю, извольте видеть, –
Но как себя устал я ненавидеть!
Как надоело жаловаться вслух!
Хочу гробницу белую вокруг,
И над – прозванье той, кому обидеть
Меня легко – во мраморе откнидеть:
Я там наедине с собой сам-друг.
Но если сердце, полное любви,
Еще вам дорого не для издевок –
При нем вы прячьте коготки свои.
Пусть сплин ваш ждет других командировок,
Пусть гнев ваш дальние ведет бои, –
Простив меня за все, в чем был неловок.
LXXXIII. Se bianche non son prima ambe le tempie
Пока не стали белыми виски
И прошлое не стало настоящим, –
Я буду кланяться стрелам свистящим
Амура, кои на помин легки.
От них теперь не жду какой тоски
Иль тщи, откуль исхода не обрящем:
Проклятая стрела с жужжаньем вящим
Мне только что царапает соски.
Глаза теперь не плачут, хоть убей их,
Но в них слезы пока еще стоят,
Поднаторелые в своих затеях.
И чувства – греются, а не горят,
И сплю иль нет – в оказиях обеих
Сна роковые девы не смутят.
LXXXIV. Occhi piangete: accompagnate il core
– Глаза, настало время плакать вам:
Чрез вас погибель наша вторглась в сердце.
– Ах, нет, мы в этом только страстотерпцы,
К тому ж, мы плачем, как подстать глазам!
– Нет, уверяю вас, Амур бы к нам
Не смог попасть, не распахни вы дверцы.
– Ах, да, но с сердцем мы – единоверцы,
Так вот и наказанье б пополам!
– Ну, нет, позицьи ваши как-то хилы:
Вы составляли первый эшелон, –
На вас пришелся натиск вражей силы.
– Вот так всегда: у сильных свой закон,
Поди-ка докажи им свой резон,
А слабые – неправы и унылы.
LXXXV. Io amai sempre, et amo forte anchora
Любил всегда и все еще люблю,
И с каждым днем готов любить сильнее
Тот угол, где печаль мою развею,
Едва я от любви перетерплю,
Себя я там тотчас развеселю
И все земное от души отвею,
Но более – пред ней благоговею,
Которой мысленно прийти велю.
И вот она проходит предо мною –
Так благостна, так дивно хороша,
Что вот уж сердце вновь болит тоскою.
Изъязвлена, истерзана душа:
Не знай надежды я за высотою –
В моем углу я пал бы не дыша.
LXXXVI. Io avrò sempre in odio la fenestra
О, как мне ненавистна эта щель,
Откуда бог в меня стрелами лупит:
Меня он ими, видите ль, не губит, –
Но мне хотелось бы уйти отсель.
Земная жизнь – тюрьма, а не отель:
Тут тысяча недугов вас острупит, –
И жаль бессмертную, когда наступит
На горло ей влеченья дикий хмель.
Несчастная, ей знать бы не мешало –
Из опыта, изрядного уже,
Что время мчит к концу нас от начала.
Уж сколько раз я баял ей, душе:
Пшла, жалкая, нам уходить пристало,
Пока в довольстве мы, а не в парше!
LXXXVII. Sí tosto come aven che l’arco scocchi
Как добрый лучник в миг, когда стрела
Уходит с тетивы, наверно скажет:
В цель попадет она или промажет –
Нормально или нет она пошла, –
Так, милая, и ваших глаз дела
Ясны вам ране, чем меня повяжет
Сердечная истома и обяжет
Стенать от причиненного мне зла.
Я чаю, будто голос ваш мне прочит:
Вздыхатель бедный! Будь готов, ибо…
Ну, эта вот стрела тебя замочит!
Но ведь и сей добить меня слабо, –
Как вы уж поняли, и вам любо
Зрить жертву, что не мрет, а кровоточит.
LXXXVIII. Poi che mia speme è lunga a venir troppo
Искусство близить чаемое – длинно,
А жизнь, как говорится, коротка:
Каб во-время учесть мне пустяка,
Давно бежал бы прочь – и незаминно.
И вот бегу, застенчиво и винно: