Канцоньере

Могу вас тем хотя бы позабавить,

Что никакой иной меня не влек.

А этот труд для рук моих жесток:

Писать – еще б полдела, дело – править,

И стоит мне объем работ представить,

Как страх меня берет под локоток.

Ловлю себя на том, что отверзаю

Подчас уста, но голос с них нейдет,

А гнать его чрез силу не дерзаю.

Рука, пожалуй, стих писать пойдет,

Да вдруг замрет – и вон перо бросаю:

Еще атака, захлебнулась, вот!

XXI. Mille fїate o dolce mia guerrera

О милый враг мой, верных сотню раз,

Пытаясь с вами честно замириться,

Я сердце вам сдавал, но вы, царица,

Сей низменный трофей гоняли с глаз.

Меж тем оно, опальное у вас,

Могло б найти еще пред кем раскрыться…

Но я ведь тоже не могу прельститься

Твердыней, что без боя вам сдалась, –

А по сему вам шлю его обратно:

Дадите ли убежище ему?

Нет, вновь прогнали с глаз – и так стократно.

Тем бой сбиваем сердцу моему

Мы оба, но вы больше, потому

Что любит вас – как вам ни неприятно!

XXII. A qualunque animale alberga in terra

Любого обитателя земли,

Опричь тех, коим ненавистно солнце,

К трудам зовет, забрезжив, новый день.

Но только небо зажигает звезды,

Всяк возвращается: кто в дом, кто в лес, –

Вздремнуть, покамест не горит заря.

А я, как только вспыхнула заря,

Прогнавши мрак кружить вокруг земли

И полня щебетом и звоном лес, –

Мне воздыханий не унять при солнце.

Затем, следя, как пламенеют звезды,

Томлюсь в слезах, пока не придет день.

Приходит вечер, гаснет ясный день:

У нас тут сумерки; у них – заря.

В раздумье я гляжу на злые звезды:

От них мой мозг – из мыслящей земли, –

И проклинаю день, как свидел солнце,

От коего мне жизнь как темный лес.

Не порождал такой зверюги лес,

Ни ночи глубина, ни хмурый день:

Я плачу от нее в ночи, при солнце,

Ни сон не лечит боли, ни заря.

Пускай я, смертный, создан из земли,

Но в грудь мою желанье влили звезды.

Пред тем, как мне уйти туда, где звезды,

Иль пасть, любовным стоном полня лес, —

Чтоб кинуть плоть добычею земли, –

Услышать бы мне «да» от той, что в день

Один способна годы подарить: заря

Такая мне бы возвестила солнце.

С ней был бы я, едва погаснет солнце,

И нас никто б не видел – только звезды!

И вечно – ночь, и никогда – заря!

И в лавровый бы не спешила лес,

Страшась моих объятий, как в тот день,

Когда взросла пред Фебом из земли…

Ах, мне уделом – гроб: рубите лес!

Скорее днем проглянут в небе звезды,

Чем в сумерки души вперится солнце.

XXIII. Nel dolce tempo de la prima etade

В юном сердце по весне

Появился кукушонок

На погибель на мою –

Оттого мой голос звонок:

Так спою, как было мне

Мыкать вольницу свою

В безамуровом раю,

Как Амур потом взбесился

И обидел наглеца, –

Мало, впрочем, кто избавлен от подобного конца!

Всяк об этом относился,

Всех тошнит от строк любви, –

Я же – вздохи изрыгаю:

Эти – подлинней, чем те!

Что забуду в простоте –

Все по струпьям прочитаю!

А не то – душа в крови,

Так что фельдшера зови;

Я себя подчас не помню –

Воздух воплями оскомню.

С той поры прошли года,

Как Амур меня попутал,

Сердцу причинив прострел.

Сердце я мое окутал

Мысли холодом тогда.

Я отнюдь не возгорел,

С любопытством сам смотрел,

Как в любви иной чудачит,

Слезный ток на грудь струя.

Господи, ведь в бездну муки ныне окунут и я!

Весельчак свой смех оплачет, –

Так решил тогда тиран, –

Я ему пробью подрясник!

И в подмогу взял бабца:

На такого-то живца

Изловил меня проказник!

Изрешечен кучей ран,

Смят я, выбит, кратно бран,

Превращен из мужа в Дафну –

Вечно зелен и не чахну.

Перенесть себя не мог,

Чуть не в древо околдован –

С шапкой лаврова листа,

Точно ею коронован, –

Да с корнями, вместо ног,

Коими допреж спроста

Двигал, ох, мне маята!

Не в Пеней глядясь, а в Соргу, –

Вместо рук, смотрю: сучки!

Но не в этот раз едва ли я не рехнулся с тоски,

Но как стал весь в перьях в сборку,

Что Икар иль Фаэтон,

Возмечтавший о полетах, –

Молнией сражен, в слезах;

На каких теперь бобах

И в каких судьбы тенетах,

В тьме ночей иль в гуще ден,

В бреге иль где ток студен

Упованью, по судьбе, быть?

Сед стал и пою, как лебедь.

Милым бережком бреду

И реву – чуть рот раскрою –

К ней – и матом преблагим.

Вижу, и лебяжью пою

Вряд ли влить мою беду

Ушкам, к жалости тугим,

Мне – и вовсе худо с ним,

Дале ж: впрямь и необорно!

Кисло-сладкая лицом –

Все о ней тотчас скажу я, чтоб и дело тут с концом, –

Удивлялась непритворно.

Взгляд ея – сей душекрад –

В грудь мне ткнул и сердце стяпал,

Приказав, чтоб я молчал.

После ту ж я повстречал,

Только не узнал: так слаб был,

И открыться был ей рад.

В ней произошел возврат

К прежней к ней – тут я стал камен

В страхе от подошв до рамен.

Рекла, видом смущена,

Так, что встрепетал я в камне:

Я не та, какою мнишь!

Про себя ж молил: Искамни!

Жизнь мне всякая важна,

Пусть проплакать мне велишь! –

Тотчас двигнулся я, вишь,

На чем свет стоит, ругая

Сам себя: ни мертв, ни жив.

Но поскольку нету время и перо мне супротив,

Да и мысль мне – как чужая, –

Из всего, что держит ум,

Мало что мной изъяснимо

В изумленье повергать!

Смерть мне сердце – ну сжимать!

Мне б шепнуть ей: Дуй, мол, мимо!

Мне бы жизнь вдохнуть в рой дум,

Но язык стал тугодум.

Так кричу вовсю пером я:

Пропаду вам поделом я!

Почитал себя ее

Состраданья недостойным,

Отчего и смел бывал:

Робким будь иль будь назойным –

Всякий обретет свое.

Я же ведал лишь провал.

Мрак всю землю покрывал,

Свет исчез – и ни намека

Мне на тень ее иль след.

Так обрушился в траву я как-то раз под грузом бед,

Как хотящий спать жестоко.

И, виня мой беглый луч,

Волю дал слезам горючим:

Пусть беспошлинно текут,

Как снега весной бегут.

Я слабел, слезами мучим,

Обратясь под буком в ключ, –

Мчался, прыгая меж круч:

Кто когда об этом слышал,

Чтобы муж вдруг речкой вышел?

Душу нам дарит Господь

Трепетной, опричь, никто же.

Как Творец, душа нежна,

Как Он, милосердна тоже

С тем, кто взор устав колоть,

Вдруг покается сполна.

И упорствует она

Лишь затем, что грех ей мерзок.

Грех противен и Творцу,

Греховодникам завзятым покаяние к лицу:

Грешник и виниться дерзок!

Состраданием взята,

На меня она взглянула,

Кару пытанной сочла,

Наказанье отняла,

Но в ней мудрость не уснула,

Вижу, коль в свое пущусь,

Снова камнем обращусь!

И какая мне в том прибыль –

Звать ее, мою погибель?

Помню, скорбный дух блуждал

По пустыням и трущобам,

Проклиная прежний пыл.

Я искал цельбы хворобам,

Прежним стать собой пылал,

Но не скорби я избыл:

Я желал, страдал, любил.

Как-то раз мне в час охоты

Зверь коварный, дивный тот,

Знойным днем разгоряченный, средь ручья вдруг предстает.

Все отринув в миг заботы,

На нее гляжу, смутив.

И, желая отомститься

Иль сокрыться, брызжет мне

Тучи брызг в лицо: оне

Мне велят преобразиться,

Ах, как грустен сей мотив,

Вдруг оленем обратив, –

И бегу, бегу чрез боры,

От моей спасаясь своры.

Песенка, я не Зевес,

Чтоб из облака златого

Страсть мою пролить дождем,

Хоть Юпитера огнем

Я горю и мысль готова,

Что орел, в лазурь небес

Хитить чудо из чудес –

Лавр, усладу страстотерпца.

Прочи думы – прочь от сердца!

XXIV. Se l’onorata fronde che prescrive

О Лаура, когда б ваш лавр честной,

Защита от Зевесовых гонений,

Не отказал в пользительной мне сени –

Ее ж достоин пишущий любой, –

Я б подружился с Гениев толпой,

Которых подлый век ценит все мене, –

Но как я жертва ваших оскорблений –

Мне не до добрых дел, само собой.

Зане и Эфиопская пустыня

Под солнцем источает меньший зной,

Чем я, насущного лишенный ныне.

Минуя мой, взыскуйте-ка иной

Источник мене бешеный, ведь вы не

Напьетесь им: он так горчит слезой.

XXV. Amor piangeva et io con lui talvolta

Амур и я – мы оба выли в голос

(Поскольку пары неразлучней нет),

Пока вы так запутывали след,

Что добродетель ваша прокололась.

Теперь, когда от ней вы ни на волос

(Бог упаси и дальше вас от бед!),

Мой благодарный ум к Тому воздет,

С Чьим милосердьем ваша дурь боролась.

Итак, вступая вновь на путь Любви,

А похоть оставляя с носом ка-бы,

Вы встретите то кочки, то ухабы…

Что делать: путь тернистый – се ля ви!

Подъем суров и крут, все на брови:

Всё – подлинную ценность узрить дабы!

XXVI. Piú di me lieta non si vede a terra

Не весел так и кормчий, что к земле

Корабль приводит бурею разбитый,

С командой, свежим ужасом повитой,

Молившей о спасении во мгле.

Не весел так и узник, что к петле

Приговорен и с нею в мыслях слитый,

С волненьем смотрит на простор открытый,

Воспоминая о минувшем зле.

Эй, там, в амурных песнопений сфере!

Для запевалы добрых нежных нот,

Что прежде сбился с курса, – шире двери!

Ведь в царстве избранных славнее тот,

Кто обращенным вновь в него войдет,

Чем девяносто девять крепких в вере.

XXVII. Il successor di Carlo che la chioma

Преемник Карла, шевелюру сжав

Венцом предшественника-венценосца,

Готов сшибать рога у рогоносца

Халдея, Вавилон его поправ.

Христов наместник, мантию собрав,

Звеня ключами, в милый Рим вернется, –

Когда другое нам не подвернется, –

В град Божий, переживший столько слав.

Смиренная и кроткая агница

Съест волка злобного – так будет впредь

С любым, кто брак нарушить покусится.

Вам надлежит обоих подогреть

(Ее и Рим), их верность подпереть,

И за Христа оружьем исполчиться.

XXVIII. O aspectata in ciel beata et bella

Высокий, чистый дух,

Во плоть здесь облаченный

Легчайшую иной, –

Ступай непреткновенный

Стезей всех Божьих слуг,

Правь в небо путь земной.

Летит пусть парус твой

От мира прочь слепого –

К далеким, лучшим берегам.

Вверь западным ветрам

Твой челн, средь дна мирского

Рыдать оставив нам, –

От пут свободный старых,

Пути не зная непрямого –

К Востоку истин ярых!

Мольбы ль сердец благих,

Слезы ль святые смертных

Достигли вышних врат?

Но в далях милосердных

Что звук тревог земных:

Там суеты ль гостят?

Нет, Тот, Кто всеми над,

На град, где был он распят,

Взгляд состраданья обратил

И королю вселил

Он помысл, что месть зря спит.

Иль нет в Европе сил

Чтоб защитить супругу?

Пускай трепещет вавилонский аспид,

Взирая встречь супругу!

С Гаронной и горой,

Меж Роною и Рейном

Край до соленых вод

Встает в строю копейном.

Испанию пустой

Оставит войск исход,

И английский народ

За валом океана,

И тот, что первым вывел Муз

На свет святой союз, –

Все жаждут славы бранной,

Отринув прежних уз:

Что может быть дороже

Любви не к даме несказанной –

К тебе любви, о Боже!

Часть мира возлежит

Среди снегов зальделых

И солнца лишена:

В днях кратких и несмелых

Покой людей бежит

И смерть им не страшна,

Их злость воружена

Тевтонским фанатизмом.

Арабов, Турок и Халдей,

Близ пурпурных зыбей

Слуг божествам капризным,

Ты знаешь меж людей

Медлительных, пугливых.

Честной булат у них не признан:

Дождь стрел – и ветер в гривах!

Итак, пора ярмо

Столкнуть и скинуть шоры,

Калечащие нас:

И пусть явятся взоры

Нам доблести самой!

Чрез устный ли рассказ

Иль письменный показ

Мы их увековечим,

Как прежде Феб или Орфей,

И Рима сыновей

Вспоем: готовь же речь им!

Ради Христа копье

Пускай им мать заточит.

Их дивной долей обеспечим –

Того их жребий хочет!

Ты древних пролистал

И нынешние книги,

Ты ведал, духом пьян,

И Ромуловы миги,

И Августа, что стал

Трикраты увенчан.

Сколь часто кровь граждан

Рим проливал нескупо, –

Ты знаешь, но не щедрость днесь

Нужна, чтоб встать за честь

Земли, попранной тупо:

Чужда Исусу спесь!

Пусть те, кому тьма – имя,

На силу уповают глупо, –

Зане Христос – не с ними.

Припомни Ксерксов пыл

Нести брегам сим – бремя,

А сим водам – мосты.

О Саламины время!

Царь женок облачил

В дым траурной тафты.

Не эти маяты

Царя и дни унылы

Нам прочат хор счастливых ден, –

Но дивный Марафон,

Но горды Фермопилы,

Но слав недавних звон!

Так вверим же, ей-богу,

Дни наши, помыслы и силы

Создавшему нас Богу!

Ты, песенка, узришь

Италью, брег счастливый:

Пусть это будет не пейзаж,

Нет, но – Любовь, чей раж

Дух горячит ретивый, –

Таков обычай наш!

Лети ж в соседстве с теми,

Кто, дамы вдалеке ревнивой,

Начало даст поэме!

XXIX. Verdi panni, sanguigni, oscuri o persi

Зелен, черно-лилов у любимой покров

Или ал, как коралл или лал, –

Злата кос дорогих нет у разных других,

И лишила она сердце воли и сна,

И дороги уму больше нет ни к кому,

И душе – иль не быть, иль вовек не избыть

Сладких грез и томительных слез!

Путь мой, вправду, суров: иногда я готов

Жизни бал, где счастлив не бывал,

Кинуть ради иных благ, отнюдь не земных,

Но земная весна – ощущенью дана,

Мысль о смерти саму прогоняет во тьму,

И любовная прыть, и желанье винить

Тер пят снос от волос ее кос.

От Амура даров я весьма нездоров:

Подустал, рай же все не настал.

Лишь один вижу спих со страданий моих:

Болью умудрена, в ней проснется вина, –

У себя на дому гнев и гордость приму,

Чтобы кротко отмстить ей и душу излить,

Словно пес, что все муки изнес.

В год средь черных годов взял я принял под кров

Черный тал ее глаз, их овал,

И божок из лихих наделил мне от них

Сердце мукой без дна, и душа влюблена,

А зачем, не пойму, – в ту, что веку сему

Взглядов дивная сыть, – а она, может быть,

Камень бос, не боящийся рос.

Плачьте, пятна зрачков, – приговор ваш таков:

Ваш провал жгучей муке предал

Сердце крепей былых, где пожар все не тих,

Где гуляет одна вожделенья волна, –

Оттого, потому там не жить никому, –

А чтоб можно в ней жить – надо душу отмыть

Роз алей, зеленей юных лоз.

Дичь здоровых голов – вот мой мысли улов:

Потерял коли прежний накал,

Пусть последний твой штрих будет сталью под дых, –

Если смерть от рожна в самом деле красна

От того и тому, кто в любовном дыму

Ищет жизнь удушить, чтоб посмертно зажить,

Словно босс, средь небесных колес.

Точки дальних миров! Иль от ваших дворов

К нам попал этот дивный фиал,

Полн лучей неземных, – лавр в сияньях сквозных,

И чиста, и честна, и всегда зелена,

И бесстрастна к тому, что душе ни к чему:

Молньям в ней не ходить, ни ветрам не блудить, –

Лавр-колосс, что в пустыне возрос!

Пусть предмет мой таков, что любой из певцов

От похвал, спетых к ней, бы схудал.

И поэтов таких, чей бы в жилу был стих

Нет, и память одна удержать не вольна

Совершенств этих тьму и в очах по уму:

Чтоб тюрьму затворить, где ей славу творить

Под разнос должен я, ибо спрос

Ваш удовлетворить бы не смог, а корить –

Так вам просто не станет вопрос.

XXX. Giovene donna sotto un verde lauro

Холодней, белее снега,

Что не знал палящих лет,

Донну юную под лавром

Встретил я: лицо и кудри

До сих пор в моих глазах,

На какой ни спрыгну берег.

Скоро ли желанный берег?

Хладный огнь сожжет снега.

Сердцем тих, без слез в глазах,

Жду в теченье долгих лет,

Сединой упудрив кудри,

Единенья с дивным лавром.

Я бреду, как тень, за лавром –

Скоро, скоро Стикса берег:

Все белей, все реже кудри,

Солнце жжет, томят снега,

Время прочь стремит свой лет

У последних дней в глазах.

Столь красы, сколь есть в глазах,

Изъявленной жестким лавром,

В беге прежних, наших лет

Не найдешь: облазь весь берег!

И, как луч палит снега,

Жгут меня златые кудри.

Вдруг исчезнут прежде кудри,

Чем замечу страсть в глазах,

Где все ночь и все – снега, –

У подруги, ставшей лавром:

Я хочу увидеть берег,

Коль не вру, уже семь лет.

Ты, родясь чрез тыщу лет, –

Мысли те ж, иные кудри –

Знай: и я топтал сей берег,

Состраданья ждал в глазах,

Здесь, под росшим чинно лавром,

И сгорал, смотря в снега.

Злато и топаз в снега

Кинь: все блеск кудрей в глазах

Ярче их! Скорей бы берег!

XXXI. Questa anima gentil che si diparte

Когда бы ей покинуть этот мир

Пришлось чуть до… Ну, словом, ране срока…

Когда б (а сомневаться в том – жестоко)

Ее потом приял блаженных клир!

Будь там она, где Марс лучит в эфир, –

И Солнце стускнет для земного ока:

Ведь вкруг нее, прибывшей одиноко,

Достойных душ тотчас возникнет вир.

Уйдет она за Марс – тотчас Луна,

Венера, Солнце, Марс – теряют в свете:

Всех этих звезд сиятельней она.

С Сатурном у нее ничто в предмете,

Но коль взлететь к Юпитеру должна –

С ней в блеске не поспорить ни планете.

XXXII. Quanto piú m’avvicino al giorno estremo

Чем боле приближаюсь я ко дню,

Что обрывает горести земные,

Тем легче мчат назад часы шальные,

Тем мене уповаю я и мню.

Вы, помыслы о страсти, сохраню

Недолго вас: как ковы ледяные,

Плоть тает, отходя во дни иные,

Когда истому на покой сменю.

А вместе с плотью тает обольщенье,

Так вызывавшее в уме моем

Веселье, горечь, страх иль возмущенье.

Увидим скоро, как другой, с умом,

Закрутит жалких дел коловращенье

И так же станет плакать ни о чем.

XXXIII. Già fiammeggiava l’amorosa stella

Звезда Любви затеплилась в ночи

Востока, между тем на небосклоне

Другая, неприятная Юноне,

Льет с севера блестящие лучи.

В тот час, когда от сна встают ткачи

И босиком бегут раздуть огонь, и

Любовники, и неженки, и сони,

Струят из глаз соленые ключи, –

Та, коей рядом не было в помине,

Явилась вдруг, для сердца – не для глаз,

(Их сон смыкал, а ране – рыд потряс),

Пришла, какой я не видал доныне.

Она сказала: Ты скорбишь? Вот раз!

Ведь я жива – чего же ты в кручине?

XXXIV. Apollo, s’anchor vive il bel desio

О Феб! Коль жив в тебе твой нежный пыл,

Тебя сжигавший в Фессалийской пади,

И милые блондинистые пряди

Ты за грядою лет не позабыл, –

Не дай, чтоб злых времен холодный ил,

Затем что этот век с твоим в разладе,

Лавр оболок честной, какого ради

Вслед за тобой я душу погубил.

Ты силою любви святого дара,

Дар, каковой в унылой жизни – друг,

Очисти мир от странного кошмара.

Удивлены, тогда увидим луг

И в нем – она, укрытая от жара

Под сенью собственных своих же рук.

XXXV. Solo e pensoso i piú deserti campi

Один, задумчив, я поля пустые

Медлительными меряю шагами

И убегаю тотчас прочь глазами,

Завидев на песке следы людские.

Не действуют преграды никакие:

Повсюду любопытный взгляд за вами, –

Меня испепеляющее пламя

Вовне являю миною тоски я.

Я думаю, ручьи, леса и горы

Уже вполне то знают, что отчасти

Нескромные повыведали взоры.

Все дело в том, что я везде, к напасти,

Беседую с предметом Нежной Страсти, –

Всему виною эти разговоры.

XXXVI. S’io credesse per morte essere scarco

Будь я уверен – смерть всему конец,

И пошлому любовному томленью,

Сложил бы в землю я без промедленью

Унылых членов пакостный свинец.

Но так как ныне я подверг вконец

Загробные все радости сомненью –

По полуздраву полуразмышленью,

Я на земле пока полужилец.

Амур свои безжалостные стрелы

Давно об это сердце затупил,

Но их отрава разошлась по телу.

Землистый цвет в ланиты поступил.

Напрасно я к беспамятной вопил,

Чтобы взяла меня в свои пределы.

XXXVII. Sí è debile il filo a cuisattene

Жизнь чал ослабила и, что ни миг,

К иным брегам отходит.

О, если распогодит

Возлюбленная эту хмарь меж нас!

Но вдаль проклятый путь меня уводит,

И в гуще толп чужих

Одной надежды лик

Мне придает веселости запас,

Внушая мне: Не раз

Предстанет вам разлука…

Вот сладостная мука –

О лучших днях в изгнанье размышлять!

Да сбудутся ль опять?

Иль все – минулось без руки, без звука?

Я молод был, я упованьем жил –

Увы, я упованья пережил!

Уходит время: каждый час бежит

И вдаль меня торопит,

И что за тяжкий опыт –

О предстоящем размышлять конце!

Едва восход довольно сил накопит,

Как вечер уж свежит,

Последний луч дрожит

Кривого мирозданья на крыльце,

Так гаснет свет в лице, –

Черты его бесчертны, –

Что делать: люди смертны!

Я мысленно гляжу в ее черты, –

От дальной сей черты,

Но к ней лететь живьем – крыла инертны.

И сир и дискомфортен я тотчас, –

Господь помилуй в этой жути нас!

Всяк вид меня мрачит, где не видать

Очей ее чудесных –

Двух ключарей небесных

От нежной мысли врат, как Бог судил,

Чтоб к горьким дням придать других непресных.

Что ни возьму начать –

Без них тотчас скучать

Я обречен: всяк прочий взор не мил!

О горизонт! Ты скрыл

За водные преграды

Две светлые лампады,

Которые вдруг сумерки средь дня

Сгущали для меня, –

Чтоб, вспоминая счастья перепады

И всю веселую когда-то жизнь,

Я говорил себе: Казнись и киснь!

Увы, чем дальше в лес, тем больше дров:

Помыслив, освежаю

Грусть, коею пылаю

Со дня, как кинул ся благую часть.

Амур в разлуках чахнет, полагаю, –

Чего ж он тут здоров?

Что ж пламень как суров?

Зачем я камнем не могу упасть?

Стеклохрусталь вам всласть

Предъявит цвет подложный –

Так облик наш несложный

Подложку мыслей скоро выдает

И душу предает,

И нежности сердечной дух острожный.

Как? Чрез глаза, исшедшие в слезах…

Покамест та не явится в глазах.

Какую сладость странную наш ум

Подчас и вдруг находит

В том, что с ума он сходит

И вздохов странный ряд вам предведет!

Плач нынче так меня ухороводит,

Что мнится: не в обум

Произвожу сей шум,

Коль скоро в бедном сердце грусть поет, –

Но чтоб поставить в счет

Поистине ужасным

Глазам ее прекрасным

Еще одно, как комплектуя иск:

Чуть вспомню – тут же вдрызг

Расплачусь ревом в голос иль безгласным, –

Безумно жалуясь на ту и той,

Кто проводник в любви и светоч мой.

Златые косы, солнца давний сон,