Ходили мы походами (сборник)

Беседовали. Аркадий ставил памятник жене и сейчас собственноручно лепил для него бюст. Катер причаливал. С крыши дебаркадера прыгали в воду, как лягушки, загорелые пацаны. Женщина-матрос, беззлобно переругиваясь с вечно спешащими дачниками, выкладывала сходни. На берегу снимали обувь и, утопая по щиколотки в горячем песке, шли от пристани вдоль бетонной дамбы, защищающей дачный поселок от наводнений. Место для занятий было выбрано укромное, в густых зарослях ивняка. Оба оказались людьми упрямыми. Но если у Городинского упрямство имело характер, скорее, нервический, то У. неизменно обнаруживал твердость, даже жесткость, вопреки, казалось бы, здравому смыслу Трений и споров, однако, ни разу не возникло, благодаря мудрому решению руководить занятиями по очереди. За месяц лужайка была вытоптана до плотности камня, а компаньоны, несмотря на полную несхожесть характеров, стали приятелями. В конце занятий купались. Был разгар вечера. Розовый свет угасал на поверхности быстро темнеющей воды, любовники, раскинувшие на день-два палатки, выползали к вечернему костру, последний катер спешил к пристани, гоня за собой сонную волну. Появление катера служило сигналом. Они бежали, натягивая на ходу одежду. И само время было такое же, застывшее, меланхолическое, накапливающее энергию для близкого рывка.

Среди рассказов У., как вспоминал позже Городинский, было много историй о разных конфликтах, даже драках. Аркадий подробно излагал и анализировал обстоятельства. Уступку оппоненту он понимал как слабость. Отсюда вытекало и все остальное. При этом У, был человеком совсем не кровожадным, просто собственное достоинство видел масштабно, без самоиронии.

Городинский считал, что важную роль в характере У. играло полуеврейское происхождение, хотя сам Аркадий упорно утверждал обратное. Еврейские гены никогда не были ему помехой. В доказательство Аркадий показал Городинскому паспорт, где был записан именно евреем. Как бы из чистого упрямства, так как имел возможность выбора. Сами евреи его своим как раз не считали. Матушка У. была русской. Собственный выбор У. сделал вопреки расовой биологии. И никогда не жалел. У. умел добиваться своего. После окончания института он несколько лет скитался по стране, пересек ее всю с запада на восток, забирался в самую глухомань, однажды выполз самостоятельно из золотой шахты, где его забыл коварный напарник. Обо всех этих похождениях свидетельствовали дневники с многочисленными рисунками. Городинский считал, что У. рожден первопроходцем и мается, сам того не сознавая, от неприкаянности. Должно быть, и архитектором У. стал потому, что искал для себя материал потверже. О женщинах, учитывая близость потери жены, почти не говорили. Но легко можно было представить, женщины любили Аркадия щедро. А он пока строил памятник.

Однажды, возвращаясь после занятий, встретили знакомого поэта. Ясно, что Городинский, который знал всех и каждого, и с поэтом был знаком более близко. Время от времени на поэта накатывали волны тяжелой меланхолии. Выбираясь из-под них, он двигался по земле осторожно, как моряк после долгого плавания. Врачи рекомендовали заниматься спортом. Теперь он прогуливался по парку в районе метро с ракеткой для бадминтона.

– Сыграем? – Предложил поэт Городинскому.

– А ракетка?

– У каждого своя. Но можно по очереди.

– Где мы сейчас вторую возьмем?

– А-а… – мрачно задумался поэт.

– И волан…

– Волан?

– Ну, да. Играть чем.

– Я не подумал. – Признался поэт. – Поехали ко мне. Если не хотите играть.

– Мы хотим. – Вставил Городинский.

– Водочки выпьем. У меня есть.

Знакомство с У. поэт объяснил Городинскому так: – Халтуру в редакции дали. Он пожарную часть строил. Его проект. Я был на открытии. Характер у него трудный… А у кого легкий? – Тут поэт, видно, задумался о себе. – Но люди с ним работают, довольны. Я брал интервью. – Поэт затих. Еще до встречи он искал трудную рифму, теперь она была где-то рядом.

Летние занятия закончились, зал прикрыли недовольные хозяева, и Городинский не виделся с У. почти год. Но вот позвонила старинная знакомая, следы ее Городинский давно потерял, знал только, что живет с мужем в Германии. Теперь нашлась сама. Знакомая была напоминанием о давнем счастливом времени, когда они вместе учились в аспирантуре. Она по праву генеральской дочери, а Городинский заочно. Тогда он пытался внедрить новый метод преподавания литературы в школе. Никто из них в педагогической науке так и не преуспел. Судьба Городинского нам уже известна, а знакомая отбыла в Германию к месту службы мужа. Пожертвовала ради него научной карьерой. Но несколько неслучайных воспоминаний о том невообразимо давнем времени Городинский сохранил. Романтическая прогулка после новогоднего вечера на кафедре, крупный снег, летящий на свет фонарей, гулкая тишина ее подъезда. Запомнилось, черт возьми, сразу на всю жизнь, отдельно от всего прочего. Короче, Городинский был сейчас взволнован.

– Я у Аркаши У. твой телефон узнала. – Пояснила знакомая. – С ним Алка Белякова встречается. Ой, я тут такое натворила.

– Ты разве не в Германии?

– Я разошлась давно. Ты не знаешь?

Городинский, действительно, не знал и почувствовал себя почему-то задетым.

– Я Аркадию сказала, что в аспирантуре с тобой училась.

– Причем здесь это?

– Как при чем? Аркадий с Алкой встречаются уже два месяца.

– Послушай, я этого Аркадия год не видел и еще не соскучился. Ты лучше о себе расскажи.

– Не перебивай. Вечно у тебя привычка перебивать. Ты слушай. Прихожу я к Алке. Там этот Аркадий. Интересный такой. И мы тебя вспомнили. Чего, спрашивается?

– Действительно. – Поддакнул Городинский.

– Я сказала, что училась с тобой в аспирантуре, а Алка сказала, что я ее лучшая школьная подруга. А Аркадий говорит: позвольте, я ничего не понимаю.

– Я тоже не понимаю.

– Что тут непонятного, балда. Алка ему сказала, что она моложе на восемь лет. Ты бы ее видел. Ей больше тридцати вообще никто не даст. Она так ему и сказала. А теперь ревет и требует, чтобы я тебе звонила.

– Ты извини, – сказал Городинский. – Я последнее время что-то плохо соображаю.

– Ой, ты, действительно, тупица. Этот твой Аркадий высчитал ее возраст. Смотри. Со мной она в школе училась. Так? А я с тобой в аспирантуре. Аркадий так и говорит – Позвольте, как это может быть, если Городинский моего возраста. Ты понял?

– Ну, пусть правду скажет.

– Нельзя. Он ее бросит. Она этого не переживет.

– Он ей памятник поставит.

– Ой, он ее уже лепит.

– Вот видишь. Пусть не расстраивается.

– Брось свои шуточки. Мы с Алкой уже все решили. Когда он будет тебе звонить…

– Не будет он звонить.

– Нет, будет. Он сказал. Так вот. Ты должен сказать, что до аспирантуры ты еще работал десять лет, а я сразу поступила. Тогда все сойдется.

– Не буду я врать, – возмутился Городинский. – Он может ее паспорт взять и там посмотреть.

– Паспорт – это наше дело.

– Не хочу я.

– А я думала, для меня ты мог бы. – Ответила трубка после долгого молчания.

Казалось бы, действительно, почему не соврать, если от этого зависит блаженство влюбленных. Святое дело. Но при всей уступчивости женщинам, Городинский мялся и никак не мог решить, что делать, если позвонит настырный У. Это не тот человек, который простит ему обман. Обида. Да, и вообще. Зачем? Пустяковая, казалось бы, история выбила Городинского из равновесия. Несколько дней он с опаской подходил к телефону. Но Аркадий пока не звонил. Решение было принято благодаря дополнительному обстоятельству, которое сейчас никак нельзя было назвать случайным.

Городинский зашел к знакомой, скульптору. Та работала одна, затворницей. Мир ее был особый, населенный библейскими персонажами и животными. Мир требовал полного поглощения. Скульпторша расхаживала по мастерской в старых джинсах и перемазанной глиной тельняшке, жаловалась на головную боль.

– Был банкет по случаю открытия новой гостиницы и ресторана, – рассказывала она Городинскому. – Я делала в вестибюле скульптурную стенку. Вы знаете, как я эти банкеты не люблю. Не пошла. Так архитектор специально за мной заехал на следующий день, отвез в этот ресторан. И мы вдвоем отметили.

– А кто архитектор? – Безразлично поинтересовался Городинский.

– Аркадий У. И вы знаете, мы выпили за вечер бутылку коньяка. На равных. – Добавила женщина с гордостью.

– Но вы же не пьете. – Воскликнул изумленный Городинский. Более, чем участие в деле Аркадия, его поразило поведение женщины. – Вы даже рюмку со мной не хотите выпить.

– Да, не пью. – Та развела руками с зажатым комом глины. – Я вообще не пью. А тут, не могу понять… Он в меня влил…

– Как это впил?

– Ну, так, влил и все.

– Он что, нос вам зажал?

– Нет, вроде бы. Не знаю. Но с этим У. я выпила больше, чем за весь год. Вот это мужик. А теперь голова болит… – Добавила скульпторша капризно.

… Разговор стал последней каплей. Когда У., наконец, позвонил, Городинский был тверд. – Восемь лет. День в день. Где? В Сальских степях. По назначению.

– Чего ты раньше не говорил, – упрекнул У. – Тут из-за тебя путаница вышла.

– Я говорил. Это у тебя после травмы что-то с памятью.

– Нет, с памятью у меня порядок. То со зрением.

Из рассказа У. Городинский знал, как-то Аркадия крепко ударили по голове, и теперь после перенапряжения перед глазами плывут круги, а иногда часть поля зрения выпадает.

– Видно, и с памятью тоже. – Городинский чувствовал свою правоту и не испытывал угрызений совести. Он, вообще, был сентиментален, и теперь ощущал ответственность за всех женщин, которые, забывая о возрасте и, молодясь, летели на огонь мужского обаяния У., которых тот спаивал коньяком, лепил, любил, обожествлял и свергал с насиженного пьедестала.

– Что ты делал там так долго?

– Служил. – Городинский, как всякий приличный человек, раздражался от собственного вранья. – Под началом Миронова. Кто такой? Руководитель наробраза. Народного образования. Слуга царю, отец солдатам. Да, шучу я. В общем, восемь лет, день в день.

5

Со времени тех разговоров и тех событий (и можно ли теперь назвать это событиями) миновала эпоха. Друзья и знакомые – счет пошел на десятки – разъехались кто куда. Каждая встреча, каждый вечерок в поредевшей компании кажутся подарком. Потому я не сомневался, когда Городинский предложил зайти к У. в гости. Было это на следующий день после поминального вечера. И Городинский отбывал на днях. А там, когда еще встретимся.

У жил в старой части города. История читалась здесь буквально и ясно, почти не требуя усилий, лишь немного любопытства и сочувствия. И сейчас было видно, как когда-то здесь в ряд с милыми глазу особнячками прорастали строения модерна. Уже десятки их, питаемые энергией градостроительного бума, готовы были разорвать сонное пространство захолустья, прорезать зелень садов и мещанских подворий, в глубинах которых таился упрямый, недоверчивый обыватель. Судьба города – удачливого и богатеющего, казалось, была предрешена. Газеты, экономические справочники трубили только об этом. Какой-нибудь десяток лет, которых тогда, в начале двадцатого века оставалось несчитано, задержка экспозиции, и город должен был преобразиться, стать в один ряд с великими городами Европы. Но движение было прервано, искажено гримасой военного катаклизма, и улицы, мощно начавшие разбег, замерли иссохшими ручьями по пути к вокзальной площади.

Когда хорошо знаешь город и не ждешь от него загадок, он кажется меньше, чем на самом деле. Может поэтому моя родина все больше ощущается провинцией – добротной, кичливой провинцией. Ее главная черта – быстрый обрыв центра в скопище пятиэтажек, подросших за годы до девяти и шестнадцати этажей, но столь же унылых и скучных, вываливших безликим строем из ворот архитектурного интенданства и марширующих из города в город в тусклой бетонной униформе.

Древние развалины не пригодны для жилья. Пусть остаются в романтических пейзажах и музеях под открытым небом. Но старый многоэтажный дом с прохладной полутьмой подъезда (особенно хорошо здесь летом в дневную жару), с замысловатыми лестницами, щедрым видом сквозь высокое окно с треснувшим краем мраморного подоконника – все это способно вызвать в моей душе умиление, близкое к восторгу. Казалось, именно такими домами и суждено было заполниться городу, встать на холмах над величавым движением Святой реки, и жить свободно и щедро. Всего одно-два десятилетия и нужно было продержаться, оправившись от войн, выстоять вопреки мстительной посредственности, геростратовой страсти ужалить смертельно в вековую линию приречных склонов, в светящийся золотом абрис храмов, в аллеи Купеческого сада и взлет Крещальной горы. Как нужно было устоять против временщиков. Не удалось, слишком на виду, мусор эпохи всплыл и окаменел. Тем более ценно, что осталось.

Аркадий жил в небольшой двухкомнатной квартире с угла дома. Вид из окон открывался сразу на две улицы: одну – скрытую догорающим цветом каштанов, другую – распахнутую на всю глубину, с ларьками на дне, завитком очереди возле овощного киоска. Чуть сырой пыльный и табачный дух выдавал холостяцкое жилье, видно, плитой здесь пользуются от случая к случаю, в основном, для чайника. Но душа у квартиры была, благодаря книгам и живописи. Работы самого У, как ни странно при его характере, довольно спокойные: цветы и монотонные пейзажи, выстроенные в линию градостроительные композиции. Живопись жила в золотых рамах, которые У. сам и подбирал. Лишь один холст над столом выпадал из общего ряда. Без рамы, в живописном сгустке детали угадывались не сразу, требуя усилий зрения. Тогда становились заметны чувственные губы, блестящий глаз, пружинистый иконографический извив фигуры, спеленутой синью хитона, напряжение ступни, прижимающей к полу нечто вроде мешка с рассыпающимися монетами.

– Никак раму не подберу. – Сказал Аркадий.

– Картина без рамы, как генерал в бане. – Заявил Городинский.

– Это тоже твоя?

– Нет, одного питерца. Поцелуй Иуды.

Мы с уважением рассматривали работу, пока Аркадий не пригласил к столу. Вместо скатерти под тарелками были салфетки.

– Немецкие? – Городинский признал готический шрифт и гравюры с корабликами.

– Привез. Я работал там.

– Кем?

– Как кем? Архитектором.

– Ого, что наши архитекторы там годятся?

– Я годился, хотя мой случай не типичный. Но это – целая история.

– Расскажи, – попросил Городинский, и Аркадий легко согласился. Последующие страницы будут посвящены этому рассказу. У.

вспоминал охотно. К тому же мы не раз поднимали рюмки, так что вечер получился интересным, сверх всякого ожидания. По ходу не обходилось без комментариев – Городинского и моих, но не хочется терять связности повествования.

6

Несколько лет назад в одном из новых районов города по проекту У. выстроили гостиницу с рестораном. Из-за нехватки средств, проект пришлось перекраивать, здание вышло не совсем таким, как задумывалось. Обычная, впрочем, жалоба архитекторов. Господь, глядя на нас, мог бы сказать так же. Но потери оказались терпимыми. Удалось отстоять интерьеры, которые У. делал вдвоем со скульптором, вернее, скульпторшей (– Я ее знаю, – вставил Городинский.). Ресторанные апартаменты вышли вполне удачно – из двух залов, с размахом и фантазией. Район возле метро быстро осваивался, давал основания полагать, что заведение пустовать не будет. Поначалу так и вышло. И впредь ресторану можно было предсказать сытое, спокойное будущее, если бы жизнь города развивалась столь же неспешно, как в предыдущие десятилетия, а не понеслась вскачь. Пошли перемены. Привычная публика – командировочные из гостиницы и окрестные служащие, жирующие на комплексных обедах, понемногу рассосались. Но на смену уже спешили деловые люди. Место для них было удобное – без лишнего шика, но сравнительно недалеко от центра. Ресторан быстро приобретал пусть сомнительную, но престижную репутацию. Вечером, даже в будни, попасть сюда было нелегко.

Среди объектов У. ресторан был пока единственным. И он дорожил им в личных целях. Каким-то образом (зная мрачновато-настырный нрав У, в это можно поверить) ему удалось внушить ресторанному начальству, что он, как создатель, сохраняет пожизненные права на свое детище и волен посещать его, когда захочет, заглядывать по случаю, как к себе домой. Право это было, конечно, мифическим, не поддающимся, по крайней мере, пока, точному юридическому определению, но имело веское название – авторское. В нашей стране его никто никогда себе не представлял и думать не думал о нем всерьез. Только-только пошли разговоры об интеллектуальной собственности, о подлинном богатстве страны, но это были именно разговоры и чтобы оформить их нужно было время, а уж соблюдать принятое (можно только вообразить!) – на это должны были уйти десятилетия. В самом лучшем случае. А пока все держалось на авторитете. Решающее значение имел эффект, который У. производил на официанток. Спокойный холодный взгляд, пепельные усы, каменные скулы. Роковой мужчина. Столик для него всегда находился без промедления. Если что, из подсобки несли, накрывали. Расплачивался У, конечно, полностью и посещениями не злоупотреблял. Но приятно иметь свой ресторан. Тут и примут, и приветят, и за скатеркой проследят, чтобы непременно чистая, цветочки поставят для дамы, и сам мэтр подойдет, справиться. Это был персональный оазис У. Для галантных случаев ресторан был просто незаменим. Но еще более, Аркадий любил проведывать свое детище днем. Обедать одному в приятной прохладе банкетного зала. Здесь не каждого принимали, особенно, если были места в главном. Там шум, суета, нервный поиск куда-то исчезнувшей официантки. А здесь пусто, заботливо, для своих. Уютно, по-домашнему позвякивает посуда. Голоса и смех – приглушенные, негромкие, как сквозь вату. Мягко катят по ковровой дорожке столик с бутылками, загружают в сервант, готовят запас для вечера. А вот и ему несут – почтительно и быстро.

– Скоро этот зал закрывают, – как раз сейчас и была приятнейшая минута.

– Закрывают? – Аркадий застыл.

– Да. Под казино. А для ресторана большой останется. Будем вас там кормить…

Это была новость. Поразмыслив за обедом, Аркадий отправился к заместителю директора. Тот состоял в должности с момента открытия, помнил, как они с Аркадием пировали тогда на банкете.

– Именно. – Подтвердил администратор. – Закрываем. Будет казино. Такие времена. А вас милости просим в большой зал. Вечерком, глядишь, – администратор залихватски прищелкнул пальцами. – Вы же у нас – свой. Так что не волнуйтесь.

– Я за это не волнуюсь. – Аркадий поддержал администратора вежливой улыбкой. – Тут вот как. Что будет с авторским правом?

– Простите, с чем? – Искренне удивился замдиректора.

– С авторским правом, – терпеливо повторил У. – Я ресторан строил, а не казино. По закону вы даже дверь не можете переставить без моего разрешения.

– Вы думаете, это имеет значение? – Администратор никак не мог оценить тонкость ситуации. Еще бы. Всю жизнь вокруг только и делали, что ломали и кроили по прихоти начальства. А тут какое-то право. Принесла нелегкая. Официантка – корова распустила язык.

– Вы, конечно, помните, что этот комплекс выдвинут на соискание Государственной премии. – Аркадий покрылся льдом и застыл. Действительно, среди прочих застольных пожеланий на том давнем банкете звучало и такое. Негромко, но звучало. – Помните? Так вот. Сейчас это предложение рассматривается. В этом году должны дать. Или в следующем, тогда уже точно. А кому давать? По какому, извините, поводу? Когда ресторана нет. Казино? А где вы его видели в перечне объектов соцкультбыта? По крайней мере, сегодня.

– М-да…

– Вот именно. Потому я и говорю об авторском праве.

– Да, вы садитесь. Мальборо?

– Закон почти готов. – Аркадий потянулся за сигаретой. – Вы телевизор смотрите? Сессию? Там как раз этот закон обсуждают. А мы его будем нарушать? Нарываться на неприятности?

– И что делать?

– Очень просто. Исполнять закон. – Аркадий говорил, будто гвозди вколачивал. – Все вопросы реконструкции и перепланировки здания, тем более изменяющие его функциональное назначение, должны непременно решаться с участием автора проекта. И с правом его вето. То есть со мной.

Администратор пока молчал, переваривал новость. Лицо его и впрямь выражало недоумение. Аркадий продолжал после паузы. – А вообще, я вас не понимаю. Почему вы со мной не посоветовались? Допустим, я промолчу. Хотя, вы видите, я против. Но допустим. Допустим, скульптор…

– А что, скульптора тоже нужно спрашивать?

– А как же. – Аркадий понял, что пережал и чуть отступил. – Ну, хорошо. Допустим, со скульптором можно договориться. Но пожарник…

– Что пожарник?

– Пожарник, вы считаете, не нужен?

– Пожарник нужен. – Администратор притих и даже, кажется, запаниковал. Аркадий распахнул бездну и продолжал вещать. – А кого пожарник станет спрашивать, как вы думаете? Они ведь с нами вот так. – Аркадий потыкал друг о дружку указательными пальцами. – Пожарник придет ко мне и скажет: как ваше мнение? А я отвечу, не знаю, они даже не соизволили. Как думаете, что после этого? Сказать? Я знаю, я городскую пожарную часть строил.

Тут собеседник был в курсе, Аркадий при случае не забывал скромно упомянуть о своих градостроительных достижениях.

– Тем более, – продолжал Аркадий, чувствуя, что раз за разом поражает цель. – Тем более, пожарники рассуждать не любят. Вы их видели. Им строительный ГОСТ вынь и покажи. И убеди, что это тот самый ГОСТ. А на казино я что-то не помню, чтоб был ГОСТ.

– Что вы имеете в виду?

– Тут Аркадий рассмеялся в лицо сбитому с толку собеседнику. – ГОСТ – это государственный стандарт.

– Я знаю, что стандарт. – Замдиректора упорно пытался выбраться из-под завала разящих аргументов. – Государственный. Я так понимаю, скоро бардаки начнем строить. На них тоже стандарт?

– Обя-за-тель-но. Какая разница, школа или бардак. В этом смысле. Разве не помните, как граждане из гостиницы Россия голыми во время пожара прыгали? Пожарники ко мне первому прибегут. Зачем им ответственность на себя брать?

– Ну, хорошо, – администратор окончательно сдался и показал, что готов работать конструктивно. – Спасибо, прояснили. Что дальше делать?

– А зачем вам что-то делать? – Задушевно спросил Аркадий. – Ваше дело какое? Людей встретить. Так? Накормить. Развлечь. Меня в том числе. А мое, – тут Аркадий нажал интонацией, – помочь вам, как лучше решить проблему. Для общей пользы. Так ведь при капитализме?

На это собеседник промолчал, не был готов еще обсуждать, как при капитализме. Вышла пауза. Аркадий продолжал.

– Вам нужно составить план реконструкции помещения? Нужно. Проследить, чтобы работа была сделана в лучшем виде? Кто в этом заинтересован более меня? Никто. Еще премию получим. Не сомневайтесь. Начальство будет на рулетку бегать. Самим неудобно, деток научат. Нужно только не пороть отсебятину, а сделать все грамотно, как следует. Для того оно и есть – авторское право.

Используя политику кнута и пряника, Аркадий вел разовор к нужному результату. Он был уверен в себе, как никогда. – Кто ваш заказчик?

– Немцы предлагают. С нашим, конечно, участием.

Аркадий про себя чертыхнулся. Давно пора было обзавестись визитными карточками. Он похлопал себя по карманам. – Визитку дома оставил. Запишите мой телефон. Что вы пока намерены делать?

– Ждем от немцев сигнала.

– Тогда так. Как только они объявятся, пусть свяжутся со мной. Я сам им объясню. Немцы законы знают, не то, что мы.

У покинул ресторан довольный собой. Еще бы, чуть не упустил свой шанс. Сейчас он был готов действовать. Над родиной занималась заря капитализма. А солнце, как известно, светит всем.

7

Почти за год до этого разговора случилось событие, обнаружившее с нынешним глубинную взаимосвязь. Именно это обстоятельство подсказывало теперь Аркадию, что, казалось бы, отдельные происшествия на самом деле далеко не случайны, а от звена к звену складываются в единую цепь и раскручиваются далее, повинуясь некоему единому замыслу Называйте это чувство интуицией – рудиментом великого инстинкта, большей частью утраченного, но Аркадий явно ощущал, что участие немцев в перестройке его ресторана не могло быть простым совпадением. То был случай, драгоценное стечение обстоятельств, которые где-то там, на планшетах звездных карт сошлись в единый замысел. Осталось разгадать его и победить.

Год назад отец Аркадия – человек явно немолодой, но бодрящийся и даже сохранивший, благодаря худобе, некое подобие военной выправки, принимал у себя друга молодости. Аркадий помнил того с младенчества, как дядю Осю. Ося был соратником отца по довоенному комсомолу (Когда это было? Удивительно даже вспомнить.), сохранил дружбу и в более поздние годы, но десять лет назад выехал из страны вместе со старшим сыном, овдовел и жил теперь в Германии. Старшему сыну у нас не давали хода, мешали с диссертацией, а в Германии он работал в большой клинике ухо-горло-нос и устроен был, как сказал теперь Ося, что давай нам всем Бог. Впрочем, Ося квартировал самостоятельно, не отягощал сыновнюю жизнь. Он оставался патриархом. Теперь в Германию переезжал и младший сын, обретавшийся до сих пор в Москве. Тот был зятем известного кинорежиссера, который бешено сопротивлялся эмиграции, держал, сколько мог, возле себя семью и даже теперь остался снимать, несмотря на отъезд жены и дочери.