Сказание о Джэнкире

Сначала она, словно в поисках чего-то, посмотрела себе под ноги, потом обвела взглядом окрест, затем перевела бездумный взор в бездонно зияющую внизу пустоту, поймала глазами теряющуюся в струящемся мареве кромку широкого дола и… внезапно застыла с широко распахнутыми глазами, с полуоткрывшимся в немом крике ртом.

В этот миг как будто кто невидимый разбудил ее, сонную, сорвал с наполненных прежде тьмой глаз плотную повязку – и она неожиданно для себя прозрела! Перед ней была Сказка.

Стояла пора ранней осени. Вся матушка-земля, просвеченная струящимся золотым ливнем, была прозрачна, первозданна; и каждое деревце, каждый куст, каждая былинка святы: они стояли в солнечных нимбах…

Казалось, сейчас должно было случиться что-то необыкновенное. Нужно только запастить терпением и ждать. Вот-вот появится Нюргун Боотор Стремительный, вылетит из-за синих гор на мотыльково-белом коне…

Все было готово к чудесной встрече. Только бы не спугнуть. Очарованная девчушка затаила дыхание.

Теперь стало невмоготу. И тогда в бессловесно-мучительном изнеможении девочка простерла ручонки перед собой и с бешено колотящимся жаворонком в груди, словно стыдясь, что одна смеет любоваться этой сказочной невозможной красотой, обернулась с громким пронзительным, наконец-то прорвавшимся из сдавленного горла криком:

– Дедушка! Дедушка!

Дархан не спеша приближался к Чааре.

– Смотри!.. Ты только посмотри…

Хотя девчурка не умела вымолвить больше ни слова, мудрый старец все понял. И был несказанно рад, что у его внучки оказалась не косная, унылая душа – живая, добро отзывающаяся на красу земную и красу небесную, не пустое трусливое сердце – бесстрашное, кипящее горячей страстью.

Шепот прошелестел в самое ушко:

– Вижу. Вижу и любуюсь вот уже шестьдесят лет. И никак мне это не надоест покамест. Ты сама смотри… Не только глазами смотри, сыччыый…

Не знала тогда Чаара, что это почти неуследимое видение запало уже на самое донышко детской памяти. Не потому ли, стоило ей услышать олонхо[13], мгновенно превращалась в ту крошечную девочку с трепещущим жаворонком в груди? Вот и теперь так. И могучая богатырская Природа, воспеваемая ветхозаветным певцом, обязательно была похожа на Джэнкир. Но это-то и не удивляло: где еще могло родиться такое величественное творение, как не здесь – земле дивных грез наяву?

Долог взор, каким Чаара задумчиво и подробно обводила гряду за грядой неохватных гор, светлоструйную речку, извивающуюся внизу серебристою опояскою, тихо млеющие под нестерпимо ярким солнцем аласы…

Только что ликование – грусть откуда? Точно в последний раз видела.

То ли приветствуя, то ли прощаясь навечно, помахала рукой всему.

Шевельнулись губы:

– Дедушка…

Как же так, неужели забыла о нем, заигравшись, отдавшись своей лишь радости? Он же там один-одинешенек, бедненький… Ох какой же он у нее стал старенький…

И тотчас же обернулась олененком-тугутом в сандалиях-туфельках, расшитых голубыми цветами…

– Де-ду-шка-а-а!..

Не заметила, как очутилась у подножия Буор Хайя, – на крыльях, что ли, спланировала? Правду говорят, подниматься в гору куда тяжелей. Но думать о том особенно некогда. Через порожистую речонку, строптиво бурунившуюся барашками на перекатах, перебралась по легкому мостику из жердей, схваченных тальниковым перевяслом, и меж куп густых развесистых ив и стаек серебристых тополей побежала вдоль берега на восток.

– Дедушка-а-а!

Откуда ни возьмись – навстречу Хопто. Радостно взлаивая и виляя хвостом, принялся прыгать Чааре на грудь, пытаясь лизнуть в лицо.

– Я тут. Иди сюда!

Запыхавшаяся Чаара остановилась на мгновение за кустами – надо сначала успокоить сердце, разрывающееся от любви и жалости к деду, которые снова вдруг прихлынули, подступили к самому горлу. «Дедушка…» В эту минуту, когда она влажно смотрела (или, может быть, подсматривала?) на него, раздвинув мешавшие ей ветки, он показался ей еще меньше, чем даже утром, когда каждый отправился по своим делам, – почти мальчик. Старенький седой мальчик… Одет он был в простую без воротника рубаху из белой бязи, в стираные-перестираные, потерявшие первоначальный цвет триковые штаны до колен. А торчащие цыплячьи лопатки и то особенно, что он был босой, едва не заставило Чаару заплакать. «Дедушка-а-а… миленький…»

Если бы кто-нибудь в эту минуту спросил Чаару, чего она хочет больше всего на свете, ответила бы не задумываясь: всегда-всегда заботиться о дедушке, быть рядом с ним. Да, собственно, и ответила – нечаянные слезы, которые она сдерживала изо всех сил, мочили щеки. Слова здесь – лишние.

И разве это не истинно: нет ничего важнее и не может быть в жизни человеческой? Ни в ее, ни в чьей-нибудь другой.

Эх, рассуждать не перерассуждать на эту тему! Да сколько и сказано много мудрого. Услышано ль? Обидно ж, многие люди, даже по натуре не злые вроде бы, почему-то вовсе о том и не думают – просто в голову не приходит. Эх…

Чаара наконец справилась с сердцем, упросила его не биться суматошно и, осушив глаза, вышла-выпорхнула из-за своего укрытия.

Дархан хлопотливо, как гном, только что без смешного красного колпачка с кисточкой, возился-копошился в тени деревьев на ровной, довольно просторной лужайке.

Как хорошо, что сейчас дедушка показался Чааре «гномом» – это утешило ее, на время примирило с чем-то неизбежным, неотвратимым, чему нельзя противостоять и с чем нельзя спорить, а можно только плакать. Такое чувство у иных мелькает иногда, когда глядят на заход солнца – неужели оно может не взойти завтра? Но солнце не зависит от человека. Ему нет дела до наших переживаний: ни до страха, ни до благодарности.

Чаара, уже совсем превратившись в обычную девочку, прошептала:

– Дедушка…

Неизъяснимый ужас, испытанный ею только что, отлетел. Перед нею был ее, самый настоящий, дедушка. И это она подарила ему бессмертие, приобщив к сказочному лесному народцу. Угадать, что там он будет своим среди своих, – ей ничего не стоило. Так получилось само собой.

Завидев внучку, Дархан приподнял навстречу подбородок с редким пучком седых волос и обнажил в приветливой улыбке редкие осколки изъеденных старых зубов:

– Голубушка, уже прибежала? – Из-под приставленных ко лбу козырьком ладоней приметчиво глянул на солнце. – Времени-то вон сколько ушло. Я хвастался, что угощу свежей рыбой, а сам-то и вершу еще не проверял.

– Мне не к спеху, дедусь. Чем ты занят?

– Разве не видишь, развожу дымокур для своих подопечных. Им двух-то не хватает, вот и устраивают они тут целые сражения – пыль столбом да рога трещат.

Словно в подтверждение этих слов за спиной раздался оглушительный гром. Не небесный – звук шел не сверху. Точно скалы столкнулись. Два бычка, пыхтя и сшибаясь лбами, начали натужливо теснить друг дружку. Свежий дерн так и рвался под пружинящими ногами. Вдруг один оступился в глубокой выбоине, осунулся, потерял равновесие, и в этот момент противник ударил его рожками в бок.

– Ой-ой! – испуганно вскрикнув, Чаара схватила деда за рукав.

– А ну, перестаньте!.. Не бойся, ничего им не будет, – успокоил внучку Дархан. – Они резвятся, играют, тоже ведь еще дети…

И верно, через некоторое время драчуны как ни в чем не бывало встали рядышком, шея в шею, принялись миролюбиво и деловито пережевывать жвачку.

Дедушка начал втыкать вокруг курящегося дымокура в землю тонкие длинные колья, соединяя их вершинами наподобие сплетаемой новой верши.

– А это зачем?

– Загораживаю, чтобы эти бестолковые шалуны ненароком не наступили ногой в костер. Потерпи, милая, я сейчас, кончу быстро.

Затем Дархан прорыл лопатой вокруг костра неглубокую канавку.

– Идите сюда. Я же соорудил для вас новый дымокур! – крикнул бычкам, кучно столпившимся вокруг прежних дымокуров. – Стесняются, что ли, бесенята… Голубка, иди-ка, шугани их сюда, несмышленышей!

Покончив с дымокурами, дед с внучкой подошли к шалашу на опушке леса, сооруженному из лапника и сена в аккурат между двух лиственниц.

– Внученька, ты бы сбегала к озеру за водой. А я пока схожу к речке проверить вершу.

– Дедушка, я тоже хочу с тобой.

– Ладно, идем вместе. – Сделав несколько шагов от дымокуров, Дархан обратился к подскочившему Хопто – А ты оставайся. Оставайся тут, Хопто. Понаблюдай за озорниками.

Хопто – вот уж льстец так льстец! – умоляюще закрутил хвостом, жалобно заскулил. Зря старался: неумолимый Дархан так строго взглянул на него, что огромный пес, виновато опустив голову, счел за благо поплестись восвояси.

Всю дорогу шли молча. Дедушка нес за плечами берестяной тымтай[14] для рыбы, подцепив его крючковатой палкой за витую волосяную веревку.

Вершу Дархан поставил в небольшом, со стоячей водой заливчике, заросшем густой зеленой травой и накрытом глухой шевелящейся тенью от вершин деревьев, сквозь которые не мог пробиться ни один солнечный луч.

Словно только их дожидалось, на пришельцев жадно и яростно накинулось остроклювое облако.

– А ну-ка возьми, внученька! Иначе не справиться с этими кровожадными разбойниками, – заметив; что та из последних силенок отбивается от набросившегося комарья, Дархан протянул свою махалку из конского хвоста. Его самого комары почему-то не трогали.

– Ой! – Чаара звонко шлепнула себя ладошкой по голой ноге – прожгло точно каленой иглой.

– Голубушка, будь потише… – Дархан привлек к себе внучку и ткнул впереди себя корявым пальцем с неправдоподобно толстым ногтем. – Посмотри-ка вон туда…

– Что там?

– Вон… вон…

– Ничего не вижу, деда. Вода…

– Ты смотри не только поверху, старайся вглядеться и в глубину… Ну вот, хорошенько приглядись-ка вон туда, куда направлен мой палец. Вот так, вот так… Видишь, там рыбки плавают… Подплывают к горловине верши и уходят назад. Знаешь, почему? Их беспокоят наши тени. Видишь теперь?

Чаара, щуря глаза до боли, стала пристально вглядываться в темно-зеленую воду и – вдруг, совершенно неожиданно для себя – различила стайку небольших рыб с темноватыми сверху спинами. Они осторожно подходили к самой верше, но в последний момент, как по команде, разлетались прочь врассыпную.

– Кто это, дедунь?

– Хариусы. Вот самый крупный из их породы – так называемый «гривастый». Я тебе приготовлю его жаренного в зеленом листе. Ела когда-либо подобное?

– Ннет…

– Вот и попробуешь, внученька. А пока давай на время отойдем.

Они отошли чуть в сторонку, притаились в тени за деревьями. Вытягивая шею, Чаара пыталась что-либо разглядеть отсюда, но кроме черного, поблескивающего зеркала воды, на котором мельтешили и порхали бабочками блики, ничего увидеть не удавалось. Дедушка сидел молча и спокойно, привычно выставив вперед подбородок. Казалось, он дремал.

– Подошел-таки…

– А ты откуда знаешь, дедушка? – Чаара не то чтобы обиделась, но немного расстроиться было все-таки отчего: дедушка с полузакрытыми глазами видит, а она…

– Приглядись повнимательней, как там вода рябит…

Ну это-то она и сама видела: поверхность воды вблизи верши едва заметно морщилась, только не знала, что это значит.

– Есть! – воскликнул Дархан и хлопнул себя по бедрам. Он придержал за руку вскочившую было внучку. – Не спеши. Пусть он там побьется, убавит прыти.

Чаара принялась отчаянно стегать себя махалкой.

– Дедушка, комары!

– Ну, тогда поспешим.

Забредя в воду по колено, Дархан снял с верши два деревянных гнета, разбросав их по обе стороны, зацепил деревянным крючком снасть за можжевеловый обруч и неторопливо вытянул на более мелкое место. Едва он осторожно приподнял нижний обруч верши, вода кругом сильно забурлила. Осторожно сняв головки верши зажим, Дархан запустил внутрь руку, выудил несколько крупных хариусов и выбросил их подальше на берег.

– Нам троим, с бабушкой, хватит?

– Не зна-аю.

– Пожалуй, хватит, – словно сомневаясь, несколько раз подряд заглянув в вершу, наконец произнес Дархан и, не торопясь, вывалил остальную добычу в воду.

– Зачем, дедушка?! – только и успела Чаара воскликнуть. Дархан не удостоил внучку ответом, прищемил головки верши зажимом, вдвинул снасть на старое место, придавил сверху гнетами и не спеша подошел к Чааре, по-прежнему приплясывающей и отбивающейся опахалом от полюбившего ее комарья.

– Недовольна, что рыбы мало оставил?

– Нет, что ты…

– Зачем тогда вскрикнула даже, когда я выпустил оставшихся рыб?

– Это так, невзначай.

– Это как «невзначай»? Ты смотри, какая уж вымахала, а?

– А разве Вылавливают для того, чтобы тут же выбрасывать обратно?

– Я не выбрасываю, голубушка. Я отпускаю их на волю – пусть нагуливают тело, пусть растут. Негоже нам без конца зерить, уповая, что в бесчисленных реках и озерах златочешуйчатых косяков нам никогда не перечерпать. Надо брать в меру – лишь то, чтобы наесться разок. Надо понимать, нынешняя молодь через небольшое время расплодится в десяток, сотню, тысячу крупных рыбин… Нарви-ка мне, сыччыый, вон той зеленой отавы.

Дно берестяного тымтая устлали сочной душистой зеленью, бережно уложили туда сомлевших хариусов, сверху плотно закрыли тоже зеленью.

– Бабушка наша кормилица… – глядя вниз по течению, почтительно проговорил вслух Дархан и стал, осторожно дотягиваясь крючковатой палкой, распрямлять травинки в воде, которые ему пришлось примять недавно, топчась возле верши. – Бабушка и посейчас водами сыта… Лето выдастся благодатным…

– Дедушка, вон какая еще стая! – Чаара показала пальцем на устремившуюся из глуби к берегу большую стаю рыб. – Видишь, сколько их?

– Вижу, вижу. Пусть их гуляют. Матушка-природа неистощима на выдумки, щедра для детей своих – не устает плодить в изобилии косяки многорунных рыбьих пород, разных четвероногих зверей – голосистых, клыкастых, рогатых, пушных, чтобы мог человек добыть себе пропитание, чтобы в лютый мороз не замерз нагим… Ну, пошли домой, внученька.

Дархан привычно закинул на плечи потяжелевший тымтай и благодарно склонил голову перед речкой.

Может быть, подражая дедушке, Чаара, не зная, к кому или к чему обращается, так же наклонила голову и, чего-то смутившись, прошептала еле слышно:

– Спасибо…

Шурша разноцветной галькою, шагали вдоль берега. Вдруг Дархан остановился.

– Ты что, деда, устал?

– Нет, голубушка. Вон видишь, мой давний приятель дожидается.

На провисшей толстой ветви старой-престарой ивы Чаара не сразу заметила красногрудую птаху. Она (откуда дедушка знает, что это «он»?) смотрела на них выжидательно и в самом деле, похоже, о чем-то спрашивала на своем птичьем языке – громко чирикнула.

– Что, что ты сказал, приятель? – Кажется, лучше бы Дархан не переспрашивал.

«Приятель», явно обиженный на ставшего вдруг почему-то непонятливым старинного знакомца, который, главное, сам никогда не забывал останавливаться первым и поболтать с ним о том о сем, а сейчас бы и не заметил, не обрати он на себя внимания, сердито затараторил скороговоркой.

Дархан слушал с виноватым видом и, точно соглашаясь со справедливостью упрека, кивал головой.

Наконец «приятель», видно, сжалился и уже совсем мирно прочирикал-спросил о чем-то привычном.

– А-а, понял, тебя интересует, как я себя чувствую, такой немолодой? – с воодушевлением вступил в разговор Дархан. – Я-то ничего, а вот как у тебя дела? Все ли хорошо?

«Приятель» коротко чирикнул.

– Ну и прекрасно. В такую сочь и зелень, в такую благодать уж вы постарайтесь в песенном красноречии, не ленитесь! Славьте природу-мать! Ну пока, до завтра!

Повеселевшая птаха, водя за уходившими вертлявой головкой, все продолжала неумолчно щебетать.

Довольно долго прошагав по тропе, они снова остановились – тонкая гибкая ветка тальника, изогнувшись, провисла поперек пути.

– Посмотри-ка! Да ведь эта шельма никак забавляется – ни дать ни взять мальчик на качелях!

И действительно, вцепившись коготками в гибкий конец провисшей ветки, вверх-вниз беззаботно качалась и щебетала небольшая желтошеяя пичуга.

– Вот те на, на меня, старика, она и не глядит, желает пооткровенничать только с тобой, – Дархан повернулся к Чааре. – Ну, говорите. У вас, молодых, найдется, чай, о чем поговорить. А ты не важничай.

– О чем она?

– Вроде бы спрашивает: как со школой?

– Окончила, окончила!

Синица испуганно снялась с ветки и улетела.

– Чего ты кричишь так истошно?!.. Она, чай, не из каменно-глухих…

Дархан пошел впереди и прибавил шагу.

Теряясь в догадках – шутил дед или вправду говорил всерьез, когда объяснялся с птахами и так строго пожурил ее, – Чаара покорно следовала за умолкшим стариком.

Вышли на опушку лесной поляны.

– Посмотри-ка, внученька!

Чаара, обрадованная (значит, он и не думал на нее сердиться), мигом очутилась рядом с дедушкой и устремила взор в дрожащую глубь чащи на другом краю поляны, всю пронизанную золотыми нитями, мигающими каплями звездочек.

– Ты смотри не через всю поляну, вглядись под ноги, – Дархан ткнул рукой вниз. – И побольше, побольше смотри кругом. Видишь, как пышен и бел цвет голубики… Плодов и ягод нынче будет пропасть. Если задержишься, голубушка, подольше, обязательно навестим здешние места…

Вернувшись к шалашу, добыли воды, запалили костер, поставили кипятить чайник. Дархан, показывая и объясняя, как это делается, очищал и разделывал самого крупного из обещанных хариусов. Хопто сначала было заинтересовался, соизволил подойти, даже старательно обнюхать, затем с разочарованным и презрительным видом удалился подальше в тень ивы и блаженно растянулся, уткнув нос под хвост.

– Ишь, ты, – усмехнулся старик. – Недаром о. таких говорят: некий тойон каждый вечер к слуге своему приходит да ночует.

Разделав всю рыбу, Дархан как бы ненароком поднял взгляд вверх:

– А-а, вы уже, конечно, унюхали и сидите тут как тут, выкаркиваете себе положенную долю. Ладно, чуток подождите. Я вас никак не обделю.

Только сейчас Чаара заметила, что ветки ближних деревьев сплошь обсижены воронами. Наклоняя головы, они молча следили за каждым движением дедушкиных рук.

– Даах!.. Даах!.. – Одна из ворон, видимо, молодых, не выдержав, слетела с ветки на землю близко от шалаша и принялась требовательно вышагивать рядом. – Даах!

– Не торопись, дружок! Не спеши опередить своих друзей, – урезонивающим голосом проворчал недовольный Дархан. – Уйми жадный пыл. Вон остальные сидят, дожидаются.

Ворона, словно пристыженная, взлетела обратно на прежний сук.

– Дедушка, чайник бежит!

– Пусть бежит, далеко не убежит, хай подымать не стоит. Чай заварили крепко – по-полевому.

– Подбрось в костер дров, – сказал дедушка. – Нужно, чтобы зола была горячей.

Пока Чаара возилась подле костра, Дархан набрал на лугу разных трав и листьев.

– Иди-ка сюда, внученька… Смотри да учись, вот как следует делать.

Выпотрошенную рыбу старик выполоскал в воде, начинил нутро какими-то травами, густо посолил и сверху плотно обернул слоем зеленых листьев. Выждав, когда пламя костра сойдет на нет, раздвинул кучу источающих нестерпимый жар угольев, на горячее обнажившееся лоно положил зеленый сверток с рыбой и сверху опять присыпал золой и углями.

– Вот и вся недолга. Нам осталось одно: достать и съесть. – Дархан тщательно соскоблил ножом и собрал на куске бересты все остатки от разделанной рыбы. – Эти бедняжки явно изныли в столь долгом ожидании, наверно, промеж себя ругмя меня ругают: мол, как медлителен и неповоротлив старик, еле шевелится. Внученька, разложи все это на срезе того пня, чтобы им было удобней полакомиться.

Не успела Чаара отойти от пня – тут как тут на царскую трапезу с жадными голодными криками ринулись вороны.

«А нам когда?… А нам когда?» – послышалось Чааре в безумолчном гомоне стаи дроздов, неотступно следующих за ней, перелетая с ветки на ветку. Она беспомощно развела пустыми руками, но преследователи не унимались.

– Дедушка, дрозды тоже требуют подношения!

– Э, пустое, они кормятся разными семенами, на такую пищу они не зарятся.

– А почему пристают ко мне?

Дархан задребезжал надтреснутым веселым смешком:

– Милая, ты им, наверное, так понравилась, что они не могут с тобой расстаться.

– Да неужели? – Чаара повернулась к дереву, на котором примостились галдящие дрозды, и, взявшись кончиками пальцев за край платья, сделала глубокий реверанс. – В таком случае гран мерси, кавалеры!

Наконец-то!

Дархан разворошил прутиком костер и достал из золы готовую рыбу. Покрытая золотистой хрустящей корочкой, она издавала острый, пряно дразнящий аромат, какого Чаара не слышала никогда и даже представить не могла, – слюнки так и потекли, так и побежали. Самый мясистый и сочный ломоть хариуса дед положил перед внучкой.

– Ну, внученька, все это давай съешь – это ведь тебе гостинец от бабушки Джэнкир.

Сам Дархан, намазав кусок хлеба маслом и положив на него кусочек рыбы, направился к костру. Что-то неслышно бормоча под нос, обошел кострище кругом и бережно опустил дары в самый жар тлеющих малиновых углей.

Чааре и до этого доводилось много раз видеть, как старые и даже почти молодые, как ее мама, люди приносят дань духу огня. «А что это означает, мама?» – «Люди делают, ну и я поступаю так же». – «Зачем слепо копировать то, что велит старый обычай?» – «Ладно, не умничай! Это не нами заведено, не нам и рушить! И хватит болтать об этом!» Больше Чаара не спрашивала, и так чуть не дошло до ссоры.

А еще кто-то смешное рассказал про старую Пелагею, прошлым летом уехавшую к сыну в Якутск. Сын с семьей живет там в каменном доме с центральным отоплением и газом. Как водится, по случаю приезда драгоценной матушки затеяли семейное торжество. Пелагея, напрасно прождав, когда же сын или невестка приступят к исполнению древнего обычая, своей волей и разумом опрокинула рюмку водки над зажженной газовой плитой… Пожарных, правда, не вызывали – сами справились, а старушечка целую неделю икала, руки у нее, говорят, до сих пор ходуном ходят. Кажется, уже не так. Теперь «ученая» бабулька при неизбежных семейных празднествах – упорная женщина: фанатично блюдет заветы предков! – с виноватым видом опрокидывает рюмочку над батареей отопления, даже и холодной. Ритуал есть ритуал…

Вместо глаз у Чаары – чертики. Веселые, озорные.

– Дедушка, что ты сказал над костром?

– Э, да так, по привычке…

– Дедуля, ну скажи… Может, я тоже…

– Это стародавний обычай… Вы, молоденькие, называете их дремучими пережитками. Так, кажется, а? – с хитроватым прищуром глянул на внучку.

– Слова эти, получается, плохие?

– С чего взяла, что «плохие»?

– Значит, хорошие?

Дархан посидел молча, пристально уставившись в пламя костра.

– Известно, хорошие.

– Почему тогда скрываешь?

– А я разве скрываю?

– Ведь не говоришь же.

– Ну и настырная ты, право… Я, примерно, сказал вот что: «Имеющий постель из горящих угольев, подушку – из мягкой золы, одеялом же – бегучее пламя, Дух, хозяин жаркого костра моего, сивая борода, седая голова, Хатан Тэмерия, священно-почитаемый господин дедушка, и впредь не обдели нас своей милостью и щедростью…»

– Дедушка, а твой Хатан Тэмерия действительно существует?

– Голубушка, ты, наверное, думаешь, что я, мол, трухлявый пень, выжил из ума? А я еще далеко до твоего появления на свет хорошо понял, что ни бога, ни дьявола нету.

– Бога нет – ладно. Дьявола нет – хорошо. А как Тэмерия? Он-то есть?

– Откуда ему взяться…

– А зачем тогда?.. – Осеклась. Что-то помешало ей произнести «молиться».

На этот раз Дархан молчал дольше обычного. Щуря глаза, тоненькой тальниковой веточкой вылавливал из кружки невесть откуда натрусившийся травяной сор. Мягкая улыбка, освещавшая его дочерна загорелое худенькое продолговатое лицо, медленно истаивала, гасла. Реденькие сивые брови сдвинулись к переносью. Выловив последнюю соринку, он молча принялся прихлебывать остывший чай.

Чаара, каясь, уж не разобидела ли деда, – а виноваты во всем чертики, подзуживающие ее на глупые и зловредные вопросики, – сидела понуро и подвернувшимся сучком царапала землю.

– Подобных вопросов другим людям никогда не задавай, – проговорил наконец Дархан, собираясь выплеснуть из кружки опитки, и остановился, заметив, что внучка опустила голову. – Что с тобой, милая? У тебя вид ребенка, пролившего молоко. Я же тебя не ругаю. Правильно делаешь, что у меня все выпытываешь. У кого же спрашивать, голубушка, если не у меня? Ну, ладно, подними головку. Ну-ну…

Чаара подняла на деда виноватые глаза.

– А теперь улыбнись.

Чаара послушно улыбнулась.

– Ну вот и хорошо. По разным пустякам не надо вешать носа, сычыый… «Если Тэмерия не существует, то зачем ему творить молитву, делать подношения?» – спрашиваешь. Вопрос правильный. Но дело в том, что я в действительности творю молитву не именно Духу-Хозяину огня – ведь я в существовании разных там духов и прочего крепко сомневаюсь. Я возношу благодарение всей матушке-земле, вынянчившей нас на зеленой груди своей, вспоившей нас чистейшим воздухом своим, кормящей и одевающей нас от любви своей. А Тэмерия – это выговаривается просто по привычке. Возношу просьбу, чтобы и впредь был так же щедр и добр, не обделил нас ни птицей быстрокрылой, ни рыбой златочешуйчатой. Понимать добро, уметь быть благодарным – это хороший и мудрый обычай. Человек, потерявший способность понимать добро, перестает быть человеком, теряет человеческий лик. Хороший человек за добро должен отплатить тройным добром. Мы, племя двуногих, носящих лицо спереди, свою родную землю, на которой впервые увидели солнечный свет, должны хранить и беречь как зеницу ока. Что еще найдется в этом Срединном мире, кроме матери-природы, которая испокон веков, со дня сотворения мира, во имя всего живого, начиная от муравья и кончая самим человеком, беспрерывно и неоплатно творит добро и благо? Вот именно поэтому, голубушка, никогда не косись с осуждением на того, кто будет творить подношение огню.