Домой

Прошла нянечка с колокольчиком, Нина бросилась к парте, села, достала тетрадки:

– Переписать не успела!

Володя улыбнулся.

Тетрадки были только у них – Арсений Васильевич где-то достал четыре штуки. Володя их берег – задачи решал на обрывках бумаги, а в тетрадки переписывал только решения, и то как можно мельче. Нина, посмотрев на него, тоже стала держать тетради только для чистовиков – списывала у Володи.

Чернил не было, писали обломками карандашей.

В класс вошел заведующий школой, за ним пожилая женщина.

– Ребята, это ваша новая учительница по алгебре, – представил заведующий и ушел.

– Здравствуйте, – помолчав, сказала женщина, – меня зовут Анна Ивановна.

Она сжала руками кружевной платочек, потискала его, взяла классный журнал:

– Будем учиться. Вам задавали…

Володя открыл учебник, стал решать задачу. Остальные занимались кто чем хотел – рисовали, что-то читали, болтали. Нина вытащила какую-то книжку.

– Вы решили, господа?

Володя удивленно поднял голову. Так к ученикам никто не обращался.

– Мы вам не господа, – с угрозой в голове произнес Мишка.

– Простите, – скептически ухмыльнулась учительница, – я оговорилась.

Никакой дисциплины в школе больше не было. Поначалу это даже нравилось, за гимназические годы Володя устал бояться учителей, замечаний, записей в дневник. Теперь дневники были отменены, замечаний никто не писал, а если и писали, то до родителей эти замечания не доходили. Альберг как-то поинтересовался, каким же образом теперь сотрудничают школа и родители? Был какой-то комитет из родителей, но только на бумаге. Поначалу отец пытался проверять у Володи уроки, потом махнул рукой – программа все время менялась, занятия то были, то нет.

В середине зимы двадцатого года в школе ввели учком, ученический комитет. Предполагалось, что ученики теперь сами будут следить за успеваемостью себя и других, и поначалу так оно и было – рисовали какие-то графики, смешные плакаты, где продергивали отстающих. Володя рисовал лучше всех в классе, поэтому его привлекли для изготовления. С этим рисованием в классе вышла ссора.

Как-то Нина совсем бросила учиться – достала где-то приключенческие книжки, на уроках и дома занималась исключительно чтением. Учком решил ее продернуть, нарисовать стенгазету поручили Володе. Когда он узнал, кого надо рисовать, то наотрез отказался. Глава учкома – Мишка – тут же созвал общее собрание класса:

– Товарищи! У нас учком. Мы боремся за успеваемость, но есть те, кто саботирует. Мы боремся с ними, но, как оказалось, среди нас процветает кумовство!

– Да ты о чем? – удивилась Тамара, красивая девочка, дочка концертмейстера из Консерватории.

– Я говорю про Альберга. Он рисует лучше всех, учком поручает ему оформлять стенгазету, он никогда не отказывался. Сейчас необходимо продернуть Смирнову. И что же? Он отказался!

– Почему, Альберг?

Володя покачал головой:

– Потому что. Ничего объяснять не буду.

– Он в нее влюблен!

– До любви ли сейчас, товарищи?

– А что же?

– Сначала мировая революция!

Володя огляделся.

На собраниях было особенно видно, как разделился класс. Одни всей душой были за революцию, борьбу, новый мир, они кричали громче всех, чаще всего глупости, что-то отстаивали, за что-то сражались. Другие смотрели на происходящее со страхом или презрением, на собраниях отмалчивались.

– Ты будешь рисовать плакат, Альберг? – чеканя каждое слово, спросил Мишка.

– Да перестаньте, – вмешалась Нина, – конечно, не будет.

– И почему же он не будет? – спросил Мишка.

– Она ему запретила! – крикнула Надя, девочка из рабочей семьи.

Нина пожала плечами:

– Я Володе запретить ничего не могу. Не будет – потому что не будет. Что мы тут разбираем? Надо на меня что-то нарисовать? Так рисуйте и по домам пойдем. Попозировать?

– Тебе плевать на мнение учкома? – с угрозой произнес Мишка.

– Плевать, – легко согласилась Нина, – ну что? Если не рисовать, так я пошла.

И она вышла из зала. Володя пошел за ней.

По дороге домой Нина весело рассказывала про книжку. Володя слушал, а потом разозлился:

– Книжка – это хорошо. А ты учиться-то думаешь? Все брошено, ничего не делаешь!

– А ты на меня стенгазету нарисуй, – обиделась Нина.

– И нарисую! Вот домой придем…

– О, давай! – обрадовалась она.

Дома Нина скорее достала бумагу и карандаши:

– Ну давай скорее!

Володя вздохнул и сел рисовать.

Через полчаса хохочущая Нина клеила на стенку газету. На листке бумаге была изображена девочка с косичками, с книгой в руках. Рядом стояла еще стопка книг, а вокруг девочки с книгами толпился учком. Лучше всего получился Мишка.

Вернувшийся Арсений Васильевич тоже посмеялся, потом стал серьезным:

– И все-таки, Ниночка, надо бы учиться-то.

– Хорошо, папа, – покорно сказала Нина, – Володя, что задано там? Объясни мне.

На следующий день она легко ответила по русскому, потом по географии, по истории. Учком возмущался:

– Да она издевается над нами!

Но через некоторое время запал заниматься самоконтролем прошел. Стало не до того, слишком трудное было время – голодное, ненадежное. Шла гражданская война, белые рвались к Петрограду, по-прежнему по ночам ходила ЧК, на улицах работали люди с благородными лицами – буржуи.

За учебу бороться перестали – теперь боролись за самоуправление, принимали участие в сомнительных развлечениях.

В школе организовали детскую коммунистическую ячейку. Туда вступила половина класса. Володя заикнулся было об этом дома, но отец пришел в такую ярость, что Володя тут же одумался. Нина поначалу загорелась, потом из солидарности с Володей вступать не стала.

Первым делом, которое предложила ячейка, был антирелигиозный карнавал.

***

– Папа, а через три дня пасха, – сказала Нина.

– Да, – отозвался отец, – ты кулич будешь печь? Яйца я достал, тоже бы покрасить, что ли.

– Да ну, папа, кто теперь таким занимается? – удивилась Нина, – ерунда какая-то.

Арсений Васильевич пожал плечами и ничего не сказал. В субботу вечером на столе появились кулич и крашеные яйца – принесла тетя Лида. Нина отколупнула от кулича:

– Вкусно! Давай сейчас?

– Это на завтра, – сдержанно сказал Арсений Васильевич, – и Лида придет.

– Про завтра, – сказала Нина, – завтра у нас карнавал будет. Против религии, против пасхи. Хотели сделать учебный день – но учителя против, и Наркомпрос не разрешил. Поэтому завтра карнавал. Как мне нарядиться?

– А что там будет, на этом карнавале?

– Ну, как шествие, что ли. Будем петь на веселые мотивы молитвы, мальчишки попами нарядятся, девчонки попадьями и поповнами. Я бы тоже могла, но скучно! Надо какой-то веселый костюм придумать. Какой?

– Не знаю, Ниночка. Может, невестой? Прихвати парня какого, вроде как вас венчают с ним. Возьми вон икону, которой нас с твоей мамой благословляли, да с ней пройди по улице, покривляйся, поглумись.

Нина залилась краской, отвернулась.

– Особо про нас с Лидой подумай – мы же в церковь ходим, и иконы у нас на стенах, расскажи друзьям-товарищам, что родня у тебя старорежимная, верующая…

– Папа!

– Можешь еще яйцами покидаться, – не унимался Арсений Васильевич, – что еще? Даже не знаю… Ну ничего, придумаешь, не печалься!

И он ушел к себе. Нина вздохнула, пошла следом. Отец лежал на кровати с книжкой.

– Папа, я не пойду на карнавал.

– Отчего же?

– Нет, папа, погоди. Я не пойду. Я никогда о таком не думала.

Арсений Васильевич сел на кровати:

– Странно, что не думала. Ты же не дура?

– Нет, кажется.

– Тогда в чем дело? Что вы пристали к верующим? Зачем вы очерняете праздник? Не хочешь праздновать – не надо, я тебя, кажется, никогда ни к чему не принуждал. Но и ты в свою очередь не мешай мне. Уважай мои привычки, мои традиции. Или я многого прошу?

– Нет.

Арсений Васильевич снова лег на кровать.

– Знаешь, – грустно сказал он, – что мне больше всего не нравится в этой вашей революции? Я, наверное, не сумею объяснить.

– Попробуй?

– Мне не нравится, что они – твои большевики – разрушают семьи. Ты знаешь, я глубоко семейный человек, и будь жива твоя мама, у меня была бы большая семья, много детей. И поверь, мне искренне неважно, какой ты будешь: верующая или нет, старая дева или сумасшедшая мать, лишь бы счастливая. Ты не убийца, не грабитель, ты любишь меня, я люблю тебя, и пусть твои взгляды будут такими, какими будут. Но ведь что сейчас происходит? Если я не думаю так, как ты – я враг. Я тут слышал о девочке, которая ушла в детский дом, потому что ее мать молилась и не давала девочке идти в ячейку. Что, ячейка дороже родной матери? Не могу принять и никогда не приму.

Нина подошла, села на край кровати, взяла отца за руку:

– Папа, говори со мной чаще.

– Куда уж чаще, и так не замолкаю! – возмутился Арсений Васильевич.

– Говори. Я сейчас себя такой дурой чувствую…

– Не чувствуй. Просто думай больше в следующий раз, вот и все.

В дверь позвонили. Арсений Васильевич встал:

– Кто там?

Нина осталась сидеть на кровати. Услышав голос Володи, она встала и вышла в прихожую.

– Мне надо с тобой поговорить, – отрывисто сказал он.

– Пойдем ко мне, – предложила Нина.

В комнате у Нины Володя сел на подоконник, она в маленькое кресло.

– Что случилось?

– Ты пойдешь на карнавал?

– Нет. Как раз хотела с тобой об этом поговорить! Папа…

– А, тоже папа? – криво усмехнулся Володя, – мой пообещал меня убить, если я буду принимать в этом участие.

Нина задумчиво посмотрела на него.

– Володя, это правда глупость, – спокойно сказала она, – послушай меня. Мы с папой поговорили…

– Я не хочу слушать.

Он встал и пошел к дверям.

– Ты пойдешь? – окликнула его Нина.

– Да.

Нина посмотрела, как за ним закрывается дверь, потом пошла к отцу.

– Володя собирается идти на карнавал, а отец обещал его за это убить, – сообщила она.

– Отговорила бы ты его, – серьезно сказал Арсений Васильевич, – отец его не убьет, конечно… Но дело-то мерзкое какое. Потом стыдно будет.

Нина задумчиво кивнула.

Вечером она пошла к Альбергам. Дверь открыл сам инженер.

– А, Нина, – грустно усмехнулся он, – заходи.

– Здравствуйте.

Володя выглянул в коридор, увидел Нину, помрачнел. Она, не дожидаясь приглашения, прошла в его комнату, села. Альберг зашел вслед за ней:

– Ты пойдешь на карнавал?

– Нет, – нехотя сказала Нина, – не пойду.

– Слава богу.

И он вышел.

Володя злобно посмотрел ему вслед и прерывисто вздохнул.

– Трудно?

Володя недоуменно повернулся к Нине.

– Трудно тебе? – повторила она, – Володенька!

Он отвернулся, длинно всхлипнув. Нина встала, подошла, положила ему руки на плечи, повернула к себе:

– Ну, не надо.

– Почему он так со мной? – прошептал Володя, не сдерживая слез, – почему? Он услышал про этот карнавал, говорит – если пойдешь, из дома выкину, убью… Я пойду, черт возьми, пусть знает!…

– Нет. Не пойдешь, это глупость, этот карнавал, ты не хуже меня знаешь… Ну, не надо плакать… успокойся, Володенька, конечно, трудно, но что же делать?

– Я иной раз домой идти не хочу.

– Понимаю тебя…

Она осторожно обняла Володю за шею, притянула его голову к себе на плечо:

– Пройдет все…

Пока он плакал, Нина гладила его по голове и что-то шептала. Наконец Володя успокоился, оторвался от ее плеча, вытер глаза:

– Арсений Васильевич что сказал?

– Пойдем к нам? Поболтаем.

– Пойдем. Если выпустят.

– Я поговорю.

Нина вышла, постучала в кабинет Альберга:

– Яков Моисеевич, прошу прощения, вы позволите Володе пойти к нам на часок? Папа дома, мы бы поиграли в лото вместе?

– Пойдите, – хмуро сказал инженер.

Арсений Васильевич сделал вид, что не заметил красных Володиных глаз, скорее достал лото:

– Будем играть?

Володя помотал головой и достал головоломку. Нина тут же вытащила книгу, Арсений Васильевич тоже попытался было отбиться, но посмотрел на мальчишку, почувствовал приступ жалости и покорно сел проигрывать.

– Завтра приходи к нам, – сказала Нина, провожая Володю, – будем кулич есть и яйца.

– Я не праздную пасху.

– Ты глухой или плохо понимаешь? – поинтересовалась Нина, – я сказала: завтра приходи к нам, будем кулич есть и яйца. Где ты услышал слово пасха?

Володя улыбнулся:

– Приду. Спасибо.

И он скрылся за дверью.

Через пару дней после карнавала Нина явилась домой коротко постриженная. Арсений Васильевич от неожиданности облился чаем, но ничего не сказал. Володя, увидев Нину в новом обличье, тоже растерялся и робко спросил:

– Ниночка, а где косички?

– Я постриглась как прогрессивная! – гордо сказала Нина и поправила волосы.

Володя кивнул и покосился на Арсения Васильевича. Тот вздохнул и развел руками.

Инженера арестовали в середине января, обвинили в нарушении сроков строительства и даче взятки. Через две недели состоялся суд, его признали виновным и объявили приговор – пять лет лагеря принудительных работ в Вологде.

Мама, строгая и сдержанная, собрала отцу вещи. Перед самой отправкой в лагерь дали свидание, но тут как раз заболела Анюта, страшно кашляла Эля, и мама отправила Володю, вручив ему узел с теплыми вещами:

– Только, я тебя прошу – чтобы вещи не вырвали. Иди аккуратно.

До Шпалерной Володя добрался на трамвае, подошел к воротам тюрьмы. Там толпился народ. Володя узнал, что первым делом надо идти к проходной.

В проходной у него выяснили, к кому он идет, проверили по каким-то спискам, взяли ученическое удостоверение, записали его фамилию. Наконец молоденький солдат провел его через внутренний двор, через неприметную дверь они попали в длинный коридор, из коридора – в маленькую комнату с зарешеченным окном.

– Сиди, сейчас отца приведу, – сказал солдат.

Володя огляделся – стол, по обе стороны от него два стула. Он присел на один стул, прижав к себе узел.

Открылась дверь, на пороге появился отец.

– Десять минут, – бросил солдат.

Отец нахмурился:

– Почему ты? Где мать?

– Девочки немного заболели, мама послала меня. Папа, вот вещи тут в узле, там теплое и…

– Давай.

Он подошел, взял узел, поставил его на стол, повернулся и обнял Володю:

– Ну как вы там?

Володя вздохнул. Что ответить?

– Все в порядке, папа,– сказал он, – только без тебя очень плохо.

– Ну, теперь это на пять лет, – зло усмехнулся инженер.

Он отпустил сына, обошел стол, сел.

– Вот так вот, Володя,– сказал он, – пять лет… не знаю, как вы будете без меня… послушай меня внимательно и передай матери. Во-первых, никаких посылок с провизией – я запрещаю. Во-вторых – я требую, чтобы вы с Элей закончили гимназии.

– Папа, а нам можно будет приезжать, навещать тебя?

– Можно, наверное, только на какие деньги? Ну, писать, во всяком случае, вы мне можете. Наверное, никаких ограничений на переписку не будет, так что пишите почаще…

Дверь распахнулась. Отец встал, Володя поднялся тоже. Отец обнял его, прижал к себе, потом отодвинул, внимательно посмотрел в лицо, как будто стараясь запомнить. Провел ладонью по щеке:

– До встречи, сынок. Обними маму и девочек.

Он вышел. Володя остался стоять. Солдат вернулся:

– Пойдем, выведу тебя.

Во дворе он сочувственно спросил:

– Надолго отца-то?

– На пять лет.

– За пять лет ты взрослым станешь, паренек.

Володя вышел за ворота тюрьмы.

Пять лет.

Когда узнали о приговоре, Володя испытал ужас, отчаяние, непонимание – что теперь, как они будут? Пять лет без отца!

Но только сейчас пришло в голову, что за эти пять лет он станет взрослым. Сейчас ему тринадцать, почти четырнадцать – через пять лет будет восемнадцать. Совсем взрослый.

Кончилось все – больше не придет папа вечером поправить одеяло, больше никогда не будут клеить паровоз…

Володя всхлипнул и тут же устыдился этих слез – о том ли он думает? Отец пять лет будет в трудовом лагере, в бараке, без семьи, заниматься тяжелым физическим трудом, может быть, голодать, мерзнуть – а сын переживает, что его надо укрывать по вечерам!

Но слезы лились сами собой.

Трамвая он ждать не стал – пошел пешком. Добрался до дома поздно, уставший, замерзший, опустошенный.

Мама встретила в дверях:

– Ну что там? Как он? Говори, Володя.

Володя устало пересказал – продукты передавать отец запретил, велел им с Элей непременно закончить гимназии, просил чаще писать, просил поцеловать маму и девочек, сказал, что скучает. Мама вытерла слезы:

– Ладно… Ты голодный? Замерз? Что ты зубами клацаешь?

– Замерз немного.

– Господи боже мой, не заболей только… еще и с тобой возиться!

– Я не заболею. Мамочка! Я устал, пойду лягу?

– Пойди, конечно.

– Мамочка, ты можешь мне одеяло подоткнуть?

– Ты сам укрыться не можешь?

– Пожалуйста, мамочка, укрой меня, – попросил Володя, – помнишь, как папа меня укрывал?

Мама молча кивнула. Володя разделся, забрался в постель, мама села рядом, со всех сторон подоткнула одеяло.

– Так хорошо?

– Очень, мамочка.

– Ну спи, сынок. Я еще к девочкам пойду.

Она погладила Володю по голове и вышла.

Где сейчас папа? В тюрьме, наверное, отправляют только завтра. Во сколько уходит поезд на Вологду? Или это специальный поезд, он уходит без расписания?

Вологда – это еще севернее, там совсем холодно.

Через три недели пришло письмо – отец писал, что он на месте, работает на производстве, но, может быть, его переведут в технический отдел – образованных людей тут не хватает. Живет он в бараке, но не все так страшно, есть печка, они топят. Беспокоился за жену и детей, просил писать чаще.

Эля в тот же вечер села писать, Анюта рисовала картинки. Володя тоже взял листок и карандаш, написал – дорогой папа, и задумался.

Все домашние новости напишет Эля. А что ему написать? В школе ничего нового. Он машинально стал рисовать на бумаге – нарисовал маленькую уютную комнату, кровать у стены, лежащего на ней ребенка, а рядом – мужчину, укрывающего ребенка одеялом.

Эля подошла, посмотрела:

– Что ты бумагу переводишь?

– Я это папе пошлю.

– Зачем?

– Я так хочу. Это мы с ним – он меня укрывает на ночь.

Эля долго смотрела на картинку, потом всхлипнула и выбежала за дверь. Анюта подошла, посмотрела:

– Ты тоже решил картинку послать? Почему? Ты же взрослый?

– Я не взрослый. Я не хочу быть взрослым. Хочу быть маленьким.

Ему пришло в голову, что ему повезло куда больше – когда он был маленьким, и папа, и мама были рядом, а у Анюты будет только мама.

Эля вернулась, отрывисто сказала:

– Давай свой рисунок, я завтра буду отправлять письмо.

– Он не виноват, – твердил Володя, приходя к Нине, – ты понимаешь? У него не было досок, как они могли строить без досок? А взятка – может быть, он заплатил кому-нибудь, чтобы скорее дали доски… он хотел как лучше, быстрее строить.

– Папа, а ты взятки не даешь? – спросила Нина вечером.

– Нет, – открестился Арсений Васильевич и покраснел.

Взятки он давал направо и налево, начиная с первого года революции – а как, интересно, по-другому можно было получить мандат для поездок по деревням за продуктами? Как было отбиться от дурацкой повестки – когда его едва не мобилизовали на оборону Петрограда? А когда прошел слух, что в Лидину квартиру собираются вселить семью какого-то красного финна, оставив Лиде маленькую комнатку при кухне? По-другому было никак, никаких угрызений совести он не испытывал, только старался быть максимально осторожным.

Осторожным – но тоже страшно. Конечно, останется Лида, Нина не будет одна, но что может одинокая женщина… и Смирнов дал себе слово по возможности обходиться без этого.

Софья Моисеевна снова служила, получала какой-то паек. Яков Моисеевич писал часто – почти каждую неделю от него приходило маленькое письмо. Он писал, что рассказывать особо нечего, работает, живет уже не в бараке, а в маленькой комнатке с еще одним инженером, принимает участие в строительстве завода. Володя, оставшись один, доставал письма и перечитывал.

Мои дорогие, как вы там? Очень по вам скучаю, постоянно думаю и переживаю. Элечка, Володя, учитесь хорошо, старайтесь, вам обязательно надо выучиться. Помогайте маме с Анютой и по дому. Обнимаю вас, мои любимые.

Отец почему-то никогда не подписывался – папа, всегда ставил свою подпись – Я.Альберг.

Эля старательно училась, по-прежнему была первой ученицей в классе. Их гимназия почти не подверглась никаким переменам, мальчиков было мало, все ученики были из хороших семей, по-прежнему по коридорам сновали классные дамы, к ученикам обращались на вы. Эля школой гордилась:

– У нас все как раньше!

Вечерами она писала отцу:

Дорогой папочка, у нас все хорошо. В гимназии мы теперь проходим Толстого, я читаю целыми вечерами. Прочитала и Анюте – про Бульку и короткие рассказы, ей очень понравилось. Володя учится хорошо, но если бы старался, то учился бы еще лучше.

Денег не хватало, и Володе неожиданно повезло – удалось устроиться курьером в какое-то учреждение. Он бежал туда утром, разносил самую важную почту, потом шел в школу, из школы снова носил бумажки.

Мама поначалу была недовольна:

– Володя, отец велел тебе учиться.

Но потом признала, что с его заработком стало легче. Эля тоже помогала, как могла – учила музыке каких-то девочек.

Учиться и бегать по городу было тяжело. Относя очередную бумажку, Володя раздраженно думал, как он мог раньше любить город, любоваться зданиями, площадями, Невой, Фонтанкой? Теперь он бежал, не поднимая головы, думая только о том, что надо как можно скорее отнести бумаги, потом вернуться домой и скорее сесть заниматься. Но дома хватало сил только на то, чтобы доползти до кровати и закрыть глаза.

Нина как-то напросилась с ним. Володя возражал:

– Ты думаешь, я гуляю?

Но от нее было не отвязаться.

Поначалу пришлось бежать к площади Воровского, оттуда на Петроградскую сторону. Нина, стиснув зубы, шагала рядом. С Петроградской стороны ехали на трамвае, удалось сесть, Нина привалилась головой к Володиному плечу и заснула. Он еле разбудил ее около дома:

– Больше не возьму с собой.

Она больше и не ходила. Но утром, встречая его после школы, непременно совала что-нибудь – хлеб с маслом, чудом добытую конфету, пряник. После уроков ловила с чем-то еще:

– Вот тебе, поешь. Нет, так не пойдешь!

Нина помогала и в другом – заметив, что Володе просто некогда учиться, она сама стала больше заниматься и там, где могла, училась за двоих. Если надо было писать доклад или сочинение, она писала сразу два и потом подсовывала Володе:

– Прочитай, я вроде все путно написала. Если не поймешь, я расскажу.

По математике и физике она по-прежнему ничего не понимала и как-то, желая помочь Володе, обратилась за помощью к Додику. Тот толково объяснил ей тему по геометрии, Нина все решила и принесла задачи Володе. Узнав о том, каким образом Нина вдруг стала такой сведущей, Володя обиделся и задачи переписывать отказался.

С тех пор, как в школе появилась ячейка детской коммунистической группы, Додик изменился. Его выбрали председателем, и он начал свою карьеру.

Как-то раз на доске появилось объявление:

Внимание! Внимание! Сегодня состоится суд на царем Николаем Первым!

Нина, увидев объявление, недоуменно пожала плечами:

– Володя, Николай первый – это же не этот царь? Тот давно умер, да?

Володя вздохнул:

– Да.

– А как же его судить будут? А зачем? Пойдем посмотрим?

В зал набились школьники. Додик вышел на трибуну и коротко рассказал про преступления Николая. Историю он, как и другие, знал плохо, поэтому вышло глупо и неубедительно. Школьники разошлись разочарованные, но суды стали традицией.

После того, как Нина с Володей не явились на безбожный карнавал, судили и их. На доске снова появилось объявление:

Суд над Альбергом и Смирновой! Все на штурм небес!

Володя пожал плечами и собрался было домой, но Нина вцепилась:

– Пойдем послушаем! Меня еще ни разу не судили.

Пришлось пойти. Додик долго и нудно говорил про отрыв от коллектива, про то, что Альберг и Смирнова, кажется, верят в бога, что они за старую жизнь… Нина сначала с любопытством слушала, потом не удержалась – спросила, почему верующим не предоставляется столько же свободы, сколько и неверующим, почему человек не может сам решить, ходить ему в церковь или нет? Почему над иным мнением надо смеяться и издеваться, не попахивает ли тут вообще царизмом, запретом думать? Тут школьный зал взорвался криками, среди школьников оказалось много тех, кто по-прежнему ходил в церковь, они начали отстаивать свои права, другие кричали против. Нина снова села на свое место и заинтересованно слушала баталии. Володя засмеялся: