Домой

– Не так уж она и шумит.

– Но все равно, я все время боюсь, что они схватят твои бумаги, что-то перепутают. Да не в этом дело… Не представляю себе, как пустить туда Володю.

– Ну, Соня, нельзя быть такой нежной. Потихоньку сделаем ремонт, это тяжело сейчас, не сразу, когда-нибудь. Найми завтра женщину, пусть все вымоет как следует. Проветрим, выкинем оставшийся хлам, и я в самом деле поставлю стол и стул, буду вечерами работать там. А уж потом… Ничего. Главное, Соня, теперь и паек будет по другой категории. Хоть откормим их немного – Володька совсем худенький стал.

Володя неслышно вздохнул. Комнаты не будет. Конечно, отцу кабинет нужнее – тут на самом деле все время приходилось одергивать Анюту, в одной комнате Володя и Эля с учебниками, в другой – отец с чертежами, нигде не побегать, не пошуметь.

Он вспомнил про компас и почувствовал, как лицо заливает краска. Несколько дней назад отец говорил, что положение снова серьезное – поскольку он на ответственной работе, и речи быть не может, чтобы он куда-то поехал в деревню что-то менять, а продукты подходили к концу. Володя подумал тогда, что он мог бы заменить отца – поменять свои вещи и достать продуктов.

Но теперь будет паек, теперь ничего этого не нужно.

Володя вспомнил угрозы Сеньки. Не то чтобы он боялся, но на сердце было тяжело.

Назвал буржуем, врагом – с чего?

И будет теперь ненавидеть, будет помнить, что спал в Володиной комнате, а потом снова выкинули – не в подвал, конечно, но в маленькую комнату.

Революция затевалась ради справедливости, а получилось – наоборот. Потому что не подумали, думал Володя. Папа всегда говорит – сначала подумай, потом сделай. А тут – сначала вселили людей, нарушили привычную жизнь другим людям, снова выселили, Сенька теперь враг.

Он не выспался, утром в школе был хмурым и раздраженным. Нина сначала пристала с вопросами, потом благоразумно отошла в сторону.

Комнату отмыли, отец достал где-то бумагу, сальные пятна на стенах заклеили, стол, весь в ожогах от папирос и царапинах от ножа, закрыли скатертью, вымазанные шторы мама сняла, повесила летние из гостиной. Отец теперь работал там вечерами, Володя спал там же на маленьком диване – его кровать выкинули. В комнате снова стало почти уютно, но все равно это было не как прежде. По ночам Володя долго не мог заснуть – все время представлял, как вдоль стенок стоят кроватки, за столом что-то шьет Нюронька, мужичок курит и тушит папиросу об стол.

Через пару недель отец вернулся не один – с ним пришел какой-то мужчина в кожаном пальто. Володя читал в своей комнате, когда распахнулась дверь.

– Это комната сына, – отрывисто сказал отец, – здесь же я и работаю вечерами. Итак, у нас гостиная, спальня, комната дочерей… работать вечерами мне негде, жена и так все время одергивает малышку, чтобы не шумела. Мои книги лежат повсюду, мне никогда не найти нужный справочник. Кроме того, у соседей постоянно гости – то женсовет у товарища Зоси, то совещания у товарища Зальцмана. Шум в коридоре, беспорядок в ванной, уборной…

– Я понял, товарищ Альберг. Завтра же я пошлю товарищу Зальцману резолюцию о выселении. Вы честно работаете на благо нашей страны, конечно, вам нужны условия. Славный у вас сын. Учится?

– Разумеется, в трудовой школе.

Они вышли. Володя услышал, как отец запирает за гостем дверь, и вышел в коридор.

– Папа, Зальцман тоже уедет?

– Да, слава богу! – сказала мама, появляясь на пороге гостиной, – снова будем хозяевами в своей квартире.

Зальцман пришел поздно, с ним явились еще несколько человек. Они расположились в комнате. Через час явилась Зося, с ней пять женщин – все одинаковые: коротко стриженые, в потертых плюшевых юбках, худые, решительные. Обнаружив, что комната занята, заняли кухню.

Умывшись на ночь, Володя на минутку остановился около кухни. Женщины спорили:

– Вот ты говоришь, Зося, о свободной любви. А я тебе расскажу – были у нас в ячейке мать и дочь. Мать ходила с одним товарищем. А лет ей – не скажу что много, но и не мало: к сорока. А дочери – двадцать. Товарищу дочка больше и понравилась. Домой приходит – а там товарищ ее с дочкой! Она в крик, слезы, а дочка ей – что ты, мама? У нас свободная любовь! Товарищ сам решение принимает, с кем ему и когда, да и я тоже.

– Мой бы попробовал с кем, – мрачно сказала Зося.

– А что ты бы сделала? Ты ему не жена.

– Нету сейчас такого – жена, не жена!

– Так нету – мужики и гуляют!

Володя не понял ни слова, пожал плечами и пошел к себе.

Зальцман съехал не сразу – он долго ходил в райком, спорил, доказывал свое право на место в квартире. Зося действовала через женсовет – как-то к маме явились стриженные женщины в потертых юбках:

– Что это вы, товарищ Соня? Семье товарищей жить негде, а вы? Ладно вы тех выселили, можно понять – Куроесов пьющий был, Нюронька грязнуха, дети шумели… А товарищ Зося? Вам бы поближе к ней, поучились бы новому быту!

– Я уж как-нибудь, – отрезала мама, – мой муж на ответственной работе, ему покой нужен.

Зося вечером явилась сама:

– Ты говоришь, Соня, муж у тебя на ответственной работе. А мой – нет? У моего, если хочешь знать, куда важнее работа! Ему бы покой нужен, да разве он себя бережет?

Она помолчала, задумалась.

– Нам квартиру дадут, – заговорила она снова, – хлопотно переезжать, конечно… Ладно, живите покуда. Нам пока без образованных инженеров не обойтись. Вот сейчас воспитает советская власть народные кадры, тогда и будет справедливость.

– А когда воспитывает – нас куда? – усмехнулась мама.

– А там уж партия решит – куда… всяко уж в шести комнатах жить не будете.

Зальцман с Зосей съехали. Два дня отец с Володей перетаскивали книги, снова обустраивали кабинет. Отец был доволен, Володю точила тревога.

О словах Зоси он, поколебавшись, рассказал Нине:

– Она так сказала – живите покуда… Что она хотела сказать?

Нина была настроена беспечно:

– Володя, она же, мне показалось, дура. А дур слушать – ушей не хватит?

– Дура, да… Но мне не по себе как-то. Понимаешь? Я тебе еще про Сеньку не рассказывал.

– Ты мне вообще последнее время ничего не рассказываешь! – вздохнула Нина.

– Так вот, Сенька. Это Нюронькин сын. Он сказал, что меня убьет. Потому что я враг и буржуй. И Зося нас ненавидит. Но почему? Я же не против революции. И что мне делать?

– Да пусть говорят и ненавидят! – отмахнулась Нина, – ты что, червонец золотой – всем нравится?

Володя замолчал. Как донести до Нины свои мысли и сомнения, он не знал. Она тем временем взяла его за руку:

– Володя, послушай. Папе надо что-то тете Лиде отнести, а он сам в субботу не может. Одну он меня не отпустит, а с тобой – точно. Пойдем? Ты давно у нее не был.

– Ну пойдем. Я маму спрошу, она отпустит, наверное.

***

Мама отпустила. Трамваи ходили редко, были переполнены, и Володя с Ниной решили иди пешком – сначала по Загородному, потом по Владимирскому, свернули на Невский, прошли мимо Московского вокзала и дальше двинулись через Пески. Володя тащил тяжелую корзину с гостинцами, Нина шла налегке.

Никогда еще город не казался им таким величественным, торжественным, внушительным. Ни разбитые мостовые, ни горы мусора не портили впечатления, наоборот, казалось, что город выше этого.

Около Охтинского моста они остановились.

– Знаешь, мне кажется, что Смольный – самое прекрасное здание в городе, – задумчиво сказал Володя, – если я когда-нибудь буду снимать кино – я обязательно покажу Смольный.

Нина посмотрела на собор.

– Это там институт благородных девиц?

– Ну не в соборе же… Арсений Васильевич ведь водил нас туда – вот это здание, длинное, смотри… а сам собор построил Растрелли. Нина, ты что не помнишь-то ничего?

Нина повернулась:

– Что?

– Ты меня не слушаешь! – обиженно сказал Володя.

– Не слушаю… – согласилась она, – знаешь что, пойдем уже. Нам еще обратно, а трамваи, кажется, не ходят.

Тетя Лида, увидев их на пороге, перепугалась:

– Господи! Одни! Через весь город! В такое время! О чем Арсений думает, не понимаю! Ниночка! Володя! Вот у меня чаек морковный, и хлеба немножко дам… сахару-то нет…

Нина взяла чашку с чаем, а от хлеба отказалась. Володя, всегда отличавшийся немалым аппетитом, стал тоже неловко отказываться, но тетя Лида пресекла его возражения:

– Нет уж, мальчик мой! Пришел в гости, принес корзину – изволь-ка угощаться…

Смущенный Володя взял хлеб. Нина рассмеялась:

– Да он всегда есть хочет на самом деле!

Лидия Васильевна укоризненно покачала головой:

– Нина, Нина… а кто сейчас сытый-то?

Володя покраснел. Есть хотелось постоянно. Они больше не голодали, но так вышло, что большая часть еды доставалась отцу и девочкам: мама считала, что в первую очередь надо подкармливать мужчину, а Володя отдавал часть своей порции Анюте и Эле – они девочки, не могут же они голодать? По ночам ему все чаще снилась какая-то еда, снилось, что он приходит в гости, а там накрытый стол…

Вспомнив все это, он покраснел еще больше. Чтобы скрыть смущение, он поднес к губам чашку, сделал глоток, но чай оказался слишком горячим, он поперхнулся и закашлялся, хлеб во рту превратился в кашу.

Тетя Лида заохала:

– Осторожнее, мальчик! И я-то, бестолочь, не сказала, что чай горячий! Ой, бедненький! Нинка! Что ты смеешься, бессердечная?

Володя наконец справился с хлебом и чаем и сердито посмотрел на Нину. Она действительно смеялась, успевая дуть на свой чай.

Ну ладно, мрачно подумал он, потом с ней поговорю. Но потом он представил, как смешно выглядел с чаем и хлебом во рту, и тоже засмеялся.

Глядя на них, улыбнулась и Лидия Васильевна.

– Глупые вы мои.

В прихожей постучали. Тетя Лида пошла открывать. В прихожей послышался женский голос. Нина скривилась:

– Варька пришла.

– Кто это?

– Потом расскажу.

В комнату вошла тетя Лида, за ней высокая некрасивая девушка.

– Гости?

Володя поежился от ее холодного тона.

– Нина с мальчиком в гости заглянули, – так же холодно сказала тетя Лида, – чаю хочешь?

– Не нужно… – рассеянно ответила Варя, – я на минутку заглянула. Лидия Васильевна, метрика моя у вас?

– У меня. Отдать тебе?

– Отдайте.

Тетя Лида открыла ящик буфета, достала плотную бумагу:

– Возьми.

– Спасибо. Сейчас пойду обратно в ячейку… у нас собрание.

– О чем вы будете говорить? – поинтересовалась любопытная Нина.

– О разном… – рассеянно сказала Варя, – гнать из наших рядов случайных будем. Чистить.

– Случайные – это кто?

– Классово нам чуждые. Вот к нам в ячейку прибился парень – у его отца фабрика была. На прошлом собрании выкинули его. Из семьи эксплоататоров!

– А если сын эксплуататоров – так нельзя в ячейку?

– Почему нельзя? Мы ему сразу сказали – отрекись от родителей, от прошлого – и милости просим! Зачем тебе такое прошлое?

– Вот как! – удивилась Нина.

– Меня тоже спрашивали. Но я что – отец умер, а вы, Лидия Васильевна, мне не мать…

– Да и слава богу, что не мать, – отозвалась тетя Лида, – уберег бог от такой доченьки.

– Это вы что хотите сказать? – прищурилась Варя.

– Ступай, Варя. Ты все взяла?

– Все.

– Ну и с богом.

Варя злобно посмотрела на мачеху:

– Бога нет.

И вышла за дверь.

Тетя Лида покачала головой:

– Вот ведь бывает… повезло Ивану – не дожил до такого.

– Да не бывает такого! – воскликнула Нина, – она так пошутила?

– Все бывает, Нина. Ладно, ребята, собирайтесь. Скоро темнеть начнет. И скажи Арсению, чтобы больше вас не отпускал.

В молчании они дошли до моста и остановилась посмотреть на Смольный.

– Кто она такая, эта Варя? – спросил Володя.

– Дочка покойного мужа тети Лиды. Она с мужем недолго прожила, он умер, а дочка с тетей Лидой жить не захотела, к своей тетке ушла. Ну, у тети Лиды я есть.

– Дура какая-то…

– Нас послушать, Володя, все дураки, кроме нас с тобой, – улыбнулась Нина, – хотя она и на самом деле дура. Тетя Лида говорит, у них там не просто ячейка, а коммуна – во как!

Арсений Васильевич встречал их на углу с Загородным:

– Что долго-то? Я с ума схожу. Не отпущу больше!

– Да ладно, папа, – перебила его Нина, – мы тебе сейчас про Варьку расскажем!

Арсений Васильевич про Варьку выслушал без интереса.

Занятия в школе не прерывались и летом. Нина притащила бумагу:

«В комиссариате просвещения решено учеников на каникулы не отпускать и не заканчивать весною текущий учебный год, иначе говоря летние школьные занятия должны быть рассматриваемы как продолжение текущего учебного года, который закончится в августе. Вопрос о порядке увольнения в отпуск учащимся еще окончательно не выяснен»

– Что это за ерунда? – недоумевал Арсений Васильевич, читая принесенную Ниной бумажку, – что, каникул не будет? Нет уж, Ниночка, ни в коем случае: я тебе справку достану.

– Да ну, папа! – отбивалась Нина, – я лучше буду в школу ходить. У нас столько интересного там!

– Что интересного? – хмуро спрашивал отец, – мастерская портняжного и сапожного искусства?

Нина как-то сорвала объявление, где учащихся трудовых школ приглашали на курсы по портняжному и сапожному мастерству. Арсений Васильевич нашел бумажку на обеденном столе и удивился:

– Это что, ты хочешь пойти учиться? Когда мастерская была – не хотела, а сейчас пойдешь?

Не было больше ни магазина, ни мастерской. Сам Арсений Васильевич служил по разным магазинам или конторам – счетоводом, бухгалтером, управляющим. Всякий раз он старался найти место получше, с лучшими условиями, если что-то не нравилось, сразу уходил.

Лида работала в своей же мастерской – не захотела бросать:

– Эти дуры ведь с криками «все общее» машинки переломают. А так я присматриваю.

Работницы ее побаивались, и мастерская, ставшая государственной, работала.

Школа тоже работала – почти без перебоев. Иногда отключали свет или не было отопления, тогда учеников распускали по домам.

Зима девятнадцатого-двадцатого годов выдалась холодной. Смирновы закрыли спальни и жили в гостиной – Нина спала на одном диване, отец на другом. Новые условия даже нравились – прежде чем заснуть, они болтали до полуночи. Иногда приходила тетя Лида, она спала на третьем диване, и тогда разговоры не прекращались до утра.

На новый год в школе устроили какое-то подобие вечера, и даже с чаепитием. Володя идти не хотел:

– Ну, и что там делать?

Но Нина так упрашивала, что он в конце концов согласился.

Какая-то учительница играла на пианино, девочки постарше пытались танцевать с мальчиками. Нина убежала куда-то со знакомыми. Володя, стоя у стены, с тоской оглядывался.

Какие все худые, бледные, плохо одетые, в штопаной, а зачастую и рваной одежде! Приученный с малолетства следить за собой, Володя особенно обостренно воспринимал свои сношенные ботинки, обтрепавшиеся и ставшие короткими штаны, ставшую серой рубаху. Позавчера заведующий, увидев Володину обувь, выдал ему бумагу:

«Выдано для представления в отдел распределения предметов первой необходимости на получение ордера на обувь, в которой он очень нуждается».

Володя сходил в отдел распределения, получил ордер, но что делать с ним дальше – не знал. Кажется, существовали какие-то магазины, где, предъявив этот ордер, можно было купить ботинки, но где эти магазины? В отделе ему дали адрес – где-то у Московской заставы, но, во-первых, не было денег, во-вторых, Володя справедливо решил, что обувь там могут и не дать, а существующие ботинки после такого похода развалятся точно. Положение спас Арсений Васильевич, взял ордер и пообещал достать.

Они еще как-то выкручивались, Арсений Васильевич пользовался знакомствами – старыми и новыми, доставал и еду, и одежду, при этом старался помочь всем своим знакомым. Володя понимал, что принять помощь тут не стыдно, но эта зависимость, невозможность достать самые простые вещи, пользование которыми раньше было таким естественным, невероятно раздражала.

Володя с тоской вспоминал прежние вечера дома, когда родители говорили о книгах, театральных премьерах, обсуждали предстоящие или прошлые путешествия. Сейчас все разговоры крутились вокруг другого – где достать еду и дрова, пайки по разным категориям. Если отец и делился чем-то о работе, то в его голосе все время сквозило беспокойство – не получается достать доски, не получается достать гвозди, приходится идти к кому-то на поклон, что-то придумывать.

У Смирновых осталось какое-то подобие прежней жизни, но Володя никак не мог расслабиться – играя в лото или просто сидя с книжкой у них дома, он постоянно думал о том, что нет чернил, не на чем писать, у рубашки отваливается воротник. Как-то раз он попытался рассказать обо всем этом Нине, но она пропустила его слова мимо ушей:

– Ну да, Володенька, нет ничего, ну так будет же… Ты сам говорил – переходный период. А давай с тобой чаю попьем? А потом в лото.

Учительница заиграла Интернационал, танцы прекратились.

– Альберг, ты чего тут один стоишь? – окликнул Володю Шурка.

Володя очнулся:

– Просто так.

– А Нинка где?

– Убежала куда-то.

– Пойдем, может?

Володя заколебался:

– Нет… я бы ушел, да мне ее потом проводить надо.

– Твоя Нинка да провожатого себе не найдет?

Володя нахмурился. Шурка примирительно дернул его за рукав:

– Да не злись ты… я ничего плохого сказать не хотел. Мировая девчонка! Дойдет она одна, что с ней сделается?

Володя покачал головой:

– Нет, я обещал.

– Ну пойдем хоть в коридор выйдем.

Володя нехотя вышел. В коридоре Шурка устремился к мужской уборной, распахнул дверь, поманил Володю:

– Иди сюда.

В уборной он достал из кармана пачку папирос:

– Давай?

Володя недоверчиво покачал головой:

– Курить?

– Ну да, а что? Ты что, маленький?

– Не маленький.

– Ну так давай. У меня и спички есть.

Володя взял папиросу, покрутил в руках:

– А ты что, пробовал уже?

– Нет еще. Но, говорят, дело хорошее: у меня дядька приехал с фронта, говорил, когда там жрать нечего было, они курили – траву набивали в бумагу и курили, голод здорово заглушало. А у меня тут не трава, настоящие папиросы.

– Откуда взял?

– Твое какое дело? – Шурка покраснел и сунул папиросу в рот, – ты будешь?

– Ну давай…

Володя неумело сунул папиросу в рот, Шурка чиркнул спичкой.

– Ну вот, загорелось, – удовлетворенно сказал он, – ты давай, дым в себя втягивай!

Володя втянул дым и тут же закашлялся. В голове все поплыло.

– Забирает? – спросил Шурка, – во… ты втягивай, втягивай, а сейчас и я прикурю.

Володя втянул дым еще раз – в надежде, что будет лучше. Лучше не стало – в голове совсем зашумело, в горлу подступила тошнота.

– Втягивай! – азартно прошептал Шурка, – сначала всегда так, а потом хорошо! Сразу жрать расхочешь!

Жрать Володя действительно расхотел – через минуту он, склонившись над раковиной, избавлялся от обеда. Шурка поохал рядом, а потом исчез вместе с папиросами.

Отдышавшись и немного придя в себя, Володя поплескал на лицо холодной водой, присел на корточки и закрыл глаза. Голова шумела и болела.

Сволочь, злобно подумал он. Сволочь, пристал со своими папиросами! Что он там говорил – не будешь чувствовать голод… да лучше уж голод, чем такая помойка по рту и адская боль в голове!

Володя с трудом поднялся, но тут же сел обратно. Перед глазами все кружилось и плыло. Он зажмурился и положил голову на сложенные руки.

Сколько он так просидел – не знал. Когда наконец появились силы встать, в школе уже было тихо, не играла музыка и по этажам не бегали учащиеся.

Володя прошел по школе – никого. Он спустился вниз и увидел сторожа, тот как раз собирался запираться изнутри.

– А ты откуда? – удивился он, – все ушли.

– Давно?

– Да уж с полчаса точно. Ты беги домой, парень, поздно.

Володя выполз на улицу. Показалось, что на свежем воздухе полегчало, но тут же снова подступила тошнота. Володя немного постоял, глубоко дыша, потом побрел дальше.

Нина ушла – с кем? Одна? Вдруг с ней что-то случилось, ведь сейчас столько случаев…

Он добрался до Нининого дома, спотыкаясь на каждой ступеньке, поднялся на второй этаж и постучал. Открыл Арсений Васильевич:

– Ты?

Он явно сердился, но Володе было не до того:

– Она дома?

– Дома. А ты…

– Я пойду, извините.

На нетвердых ногах он спустился и, не выдержав, сел в снег у подъезда. Запоздало пришло в голову, что лучше бы немного посидеть и передохнуть к них, может быть, попросить чаю. Идти домой в таком виде было совершенно невозможно.

– Владимир?

Володя поднял голову и похолодел. Отец нагнулся над ним:

– Что ты, сыночек? Что ты сидишь? Тебе плохо стало? Дай-ка я тебе помогу…

Володя старательно отворачивался, чтобы отец не почувствовал запах табака. Тот поднял его на ноги:

– Ну как же так… Ты же на вечере был? Что там случилось? Бегали? Устал ты? Слабенький ты у меня…

Володя почувствовал жгучий стыд. Захотелось тут же во всем признаться, но позыв рвоты заставил его оттолкнуть руки отца и броситься к углу дома. Когда стало немного полегче, он взял пригоршню снега, сунул в рот, прожевал, взял вторую и обтер лицо, затем повернулся к отцу.

– Что с тобой? – спросил отец.

Володя помотал головой:

– Папа, давай домой пойдем? Я лягу…

Отец обнял его за плечи и отвел домой. Мама, увидев их, перепугалась, но отец успокоил:

– Ничего… отравился чем-то. Сейчас немудрено.

У себя в комнате Володя без сил повалился на кровать. Отец подошел, обтер ему лицо мокрым полотенцем:

– Сейчас получше будет. Укрыть тебя? Давай ботинки сниму.

Стаскивая с сына обувь, он вздохнул:

– Господи, ботинки… одно название. Ноги мокрые… Дожили!

Володя поднял голову. Отец встревожился:

– Тебе, может, миску принести? Опять плохо?

– Папа… – с трудом выговорил Володя, – я курил.

Яков Моисеевич пристально посмотрел на сына:

– Матери не говори.

– Не буду. Папа, и курить я больше не буду.

– Зачем ты вообще пробовать стал?

– Не знаю, – устало сказал Володя, – Шурка предложил… говорит, голод заглушает.

Альберг прерывисто вздохнул:

– Скоро получше должно стать, сынок, ты потерпи…

– Да я ничего, папа. Просто – попробовать. Прости меня, пожалуйста!

– Спи, сынок.

С Ниной они встретились на следующий день.

– Ну и куда ты вчера девался? – спросила Нина.

Володя махнул рукой – рассказывать не хотелось.

– Да так. А ты как дошла?

– Ой, я весело. Мы с девочками шли, и еще Митя и Додик нас провожали. А потом с Додиком еще до Клинского дошли – такая погода была хорошая! Я его домой позвала, да он не пошел – к себе домой торопился. Ты знаешь, у него еще три брата! А отца нет, они очень нуждаются, но он говорит – мама его духом не падает, у них музыкальные вечера, вслух читают… Додька на скрипке играет, я в субботу слушать пойду.

– К Додику? – растерялся Володя.

– Ну да. Он рассказывал, как они с мамой разучили – он на скрипке, она на фортепиано. Сегодня придет тетя Лида – будет меня учить печь пирог необычный, хочу взять в гости.

Володя нахмурился. Докурился!

– А в воскресенье Додька к нам придет – папа тоже скрипку хочет послушать. Ты тоже приходи, хочешь?

– Не хочу! – сердито сказал Володя, – у меня дела.

– Ну дела так дела. Ты вчера алгебру сделал? Дай я у тебя перепишу. И вечером зайди – я у тебя на завтра перепишу, а то мне некогда.

– Почему некогда?

– Я ж тебе сказала – тетя Лида придет, будем маленький пирог печь, папа муку достал.

Володя рывком открыл сумку, вытащил тетрадку:

– На! Переписывай.

– Спасибо! – обрадовалась Нина.

В классе она сразу же бросилась к Додику:

– Я поговорила с папой, он не против, чтобы я пошла к гости, и очень ждет тебя в воскресенье!

Додик, невысокий, щупленький, в очках, смущенно улыбнулся:

– Спасибо. Моя мама тоже очень хочет с тобой познакомиться.

Нину уже окружили девочки:

– Ты что, пойдешь к нему в гости? – пристали они.

– У вас роман?

Нина удивленно подняла брови:

– Вы несете чушь, девочки. Стыдно!

Володя наблюдал на ней со своей парты.

С первых же дней в новой школе Нина обросла друзьями, подругами, к ней тянулись, старались сесть с ней за одну парту, домой она шла, вечно окруженная подругами. Володя обычно возвращался с мальчишками или один, когда хотелось о чем-то подумать.

Но если что-то случалось, если было тревожно или страшно, или наоборот – хорошо и весело, Нина бросала подруг и бежала за ним:

– Володя, погоди, я с тобой пойду.

И шла рядом, слушала, утешала или безудержно хохотала.