Домой

– Ишь, лыбится!

– Зубы белые – чего не лыбится… при торговле – так сытый! Что ему? Это мы подыхаем. А он что, приворовывает, да что получше – себе тащит…

– Ты давай-ка зубы не заговаривай, а товар отпускай!

Арсений Васильевич махнул рукой и стал работать без души – быстро и равнодушно.

Самым неприятным моментом оказались как раз подозрения в нечестности. Торгуя всю сознательную жизнь, Арсений Васильевич не понимал, как можно обмануть покупателя. Отец его всегда брезгливо разрывал отношения с теми, кто, не стесняясь, продавал что-то некачественное или хитрил с ценами. Теперь же, наблюдая за другими продавцами, Смирнов видел, как они, не стесняясь, обвешивали, прятали что-то под прилавок, воровали.

Конечно, его маленькая семья не голодала. Арсений Васильевич по-прежнему менял какие-то вещи на продукты, но впервые стал задумываться, что вот эти поменянные продукты как раз украдены из магазинов. Сначала мучила совесть, потом он решил, что его это не касается – на Руси воровали всегда, а он платит за эти продукты тем, что когда-то честно заработал. Главное – не позориться в своем же магазине, как это ни трудно.

– Пора, – спохватился он.

Нина тоже встала:

– А я тогда пойду к Володе.

– Пойди, Ниночка. Знаешь что? Ты лучше его сюда веди, там не мешайтесь.

– Хорошо!

Отец ушел. Нина оделась, выпила чаю и поднялась к Альбергам.

Дверь была распахнута, какие-то люди втаскивали сундук. Нина остановилась. Сразу же вспомнился арест Альберга – вдруг снова? Но зачем тогда сундук?

Мужичонка, тащивший сундук, повернулся:

– Ты сюда, что ли?

Нина кивнула.

– Гостей принимают, – пропыхтела баба, пихая сундук, – что ж, было где – шесть комнат! Ничего, теперь потесниться придется.

Нина рассердилась:

– Пройти можно?

– Не видишь – сундук? Как ты пройдешь?

– Я пройду.

Нина протиснулась в квартиру. Мимо пробежала Эля со стопкой книг.

– Эля, что случилось? – спросила Нина.

Та остановилась, посмотрела на нее диким взглядом и побежала дальше.

Нина нерешительно двинулась к Володиной комнате – она была самой ближней к передней. Подошла, толкнула дверь и замерла на пороге.

Уютной комнатки с книгами, письменным столом, кукольным театром на подоконнике больше не было. Володина кровать была вытащена на середину, тетрадки ворохом лежали на полу, стул валялся на боку. Нина растерянно огляделась. Да что тут происходит? Может быть, они переезжают? Но нет, Володя забегал вчера вечером, не могли же родители ему не сказать о переезде. Решили переехать в одну минуту? Вряд ли.

На пороге возникла баба с лестницы:

– Ты что тут делаешь?

– А вы?

– А я таперича живу тут. Хватит, нажились в подвале-то…

– Как – живете?

– Да вот так. Что же? Не все анжинерам по десять комнат иметь. Уплотнили их – поняла?

– Ясно…

Об уплотнениях говорили много, но Нина никогда не думала, что это коснется ее или Володи. Она огляделась, присела на корточки и стала собирать Володины вещи. Баба прищурилась:

– Ты что это тут хозяйничаешь? Не твое.

– Да и не твое! – вдруг взбесилась Нина, – только подойди к тетрадкам, я сразу в милицию пойду! Тебе комнату дали, а не вещи хозяйские. Вот и постой в уголочке, пока я соберу.

– Не комнату, а две, – похвасталась баба, – а ты ж не хозяйская вроде девчонка, чего командуешь-то?

– Отстань!

Баба махнула рукой и вышла. Нина аккуратно сложила Володины вещи, прижала к груди и пошла по коридору к гостиной. Какие комнаты им оставили? Кабинет отобрали, раз Эля несла оттуда книги.

В коридоре Нина встретила Володю – он тащил книги из кабинета. Увидев ее, он устало кивнул.

– Куда твои вещи нести? – спросила Нина.

– В спальню куда-нибудь, – помедлив, ответил он, – только там некуда.

Нина пробралась в столовую. Софья Моисеевна стояла на коленях перед буфетом и вынимала оттуда посуду.

– Софья Моисеевна, – негромко спросила Нина, – какие комнаты ваши?

Та обернулась:

– Спальня, детская и гостиная.

Нина быстро отнесла в спальню Володины вещи, вернулась и стала носить в гостиную посуду. Потом она взяла стул, сняла со стены картину, повернулась к Володиной матери:

– Шторы снимать?

Софья Моисеевна огляделась:

– Нет, не надо. Они старые, я менять хотела. Тут все, наверное.

– Я тогда в кабинет пойду, там помогу.

– Да, Нина. Там книги Якова… Володя с Элей носят, но эти пролетарии уже вселяются.

Нина пришла в кабинет. Володя, стоя на лестнице, снимал книги с верхней полки книжного шкафа.

– Шевелись, – командовала тощая, вертлявая тетка, – мне недосуг – надо скорее вещички расставить да в ячейку идти.

Нина вздохнула:

– Много у вас вещей?

Та повернулась:

– Да вот, сундучок да книги увязаны.

– Мы свое уберем и ваши вещи расставим. Я и подмету тут.

Тетка прищурилась:

– Ну спасибо, коли так. А то я правда на собрание опоздаю. Слушай, девочка. Вы мне мебель-то оставьте – диван там, стол да стул, да вот хоть шкаф книжный. А то мне и лечь не на что, и литературу не расставить…

Нина кивнула:

– Оставим.

Тетка вышла. Володя медленно спустился со ступенек. Эля села на диван, обхватив голову руками.

– А Яков Моисеевич где? – спросила Нина, оглядывая разоренный кабинет, – я почему спрашиваю – все книжки в те комнаты не поместятся, он бы отобрал, что самое нужное?

– Папа на службе, – сказала Эля глухо, – он ничего не знает. И книги все нужны – я ничего им не оставлю.

– Я бы взяла к нам, – сказала Нина, – но кто знает – что у нас завтра будет… Давайте носить все тогда. Куда-нибудь сложим.

Дети молча перетаскивали книги. Баба с сундуком вталкивала свое добро в Володину комнату:

– Эх, заживем!

Ее муж крутился рядом:

– Ты, Нюронька, сейчас тут все помой, расставь, вот и кровать подвинуть, а я сбегаю – отметить надо.

– Отметить! – возмутилась Нюронька, – а про детей забыл, сволочь? Детей-то надо с подвала в новые хоромы вести.

– А я и забыл про них, – весело удивился мужичонка, – а что, Нюрка, давай их там оставим? А что? Тут-то места вон сколько, новых настрогаем… кроватка-то барская… комната отдельная…

Эля вспыхнула, Володя удивленно поднял брови. Нина подтолкнула его:

– Володя, давай книжки таскать…

Через два часа великое переселение было завершено. Нина с Софьей Моисеевной еще раз прошлись по комнатам, забирая какие-то мелочи. Наконец все собрались в гостиной. Софья Моисеевна устало села на стул:

– Вроде бы все.

– Мама, я хочу кушать! – подбежала Анюта.

– У нас как будто и нет ничего, – развела руками Володина мать, – так все неожиданно. Утром явились с милицией, показали указ об уплотнении, тут же появились эти рожи с ордерами. Ну и началось. Яков только успел уйти. Боже мой, он же еще не знает…

– Пойдемте к нам? – предложила Нина, – папа с утра готовил, мы и пообедаем?

– Спасибо, Ниночка. Если это удобно, возьми Володю и девочек. Я не пойду – буду ждать Якова и, – Софья Моисеевна зло усмехнулась, – присматривать, чтобы из этих-то комнат не выгнали.

Володя подхватил на руки Анюту. Нина скорее побежала вперед – греть обед. Проходя по коридору, она бросила взгляд на Володину комнату – баба, пыхтя, двигала Володин стол. Увидев Нину, она хлопнула по крышке:

– Обеденный будет! Как баре заживем.

Уставшие дети расселись в Нининой столовой. Нина скорее накрывала на стол:

– Сейчас все будет.

Володя дал Анюте ложку:

– Анечка, кушай. Очень вкусно.

Эля сидела, горящими глазами глядя куда-то в пространство.

– Эля, поешь, – тихо окликнула ее Нина.

Эля непонимающе повернулась:

– Что?

– Поешь.

Эля прерывисто вздохнула.

– Вкусно? – свистящим шепотом спросила она брата, – вкусно?

– Вкусно, – растерялся Володя.

– Вкусно! Вот так и будет – они будут нас уплотнять, выгонять, притеснять – а мы, как ни в чем не бывало…

Она отвернулась. Володя растерянно положил вилку.

– Эля, поешь, – снова сказала Нина, – что же делать? Может быть, завтра их выселят.

– Их никогда не выселят. Они так и будут… строгать детей на Володькиной кровати.

– Но они же жили в подвале! – сказал Володя.

– Что ты сказал? – вскинулась Эля.

– Пожалуйста, хватит, – взмолилась Нина, – давайте спокойно поедим, и вам надо домой, ведь ваш отец скоро придет. Вот Анюта умница – кушает.

– Я скорее поем и пойду в куклы играть, можно? – весело спросила девочка.

– Можно, конечно.

Эля угрюмо взяла вилку. Поев, она встала:

– Мы пойдем, спасибо.

– Не за что.

– Я не хочу уходить! – заныла Анюта.

– Эля, оставь ее тут? А вечером я приведу. Мы поиграем.

– Хорошо, – помедлив, согласилась Эля.

Они ушли. Нина вытащила своих кукол, железную дорогу:

– Во что ты хочешь играть?

– Во все! Давай как будто куклы поедут на поезде?

Через два часа пришла Эля. Куклы успели доехать до Владивостока, за время путешествия они поели в ресторане, для чего Нина расставила кукольный сервиз.

– Пойдем домой, Анюта, скоро папа придет, – сказала Эля рассеянно, – Нина, спасибо тебе, что за ней присмотрела.

– Не за что. Если нужна какая-то помощь – скажи, хорошо?

Эля кивнула и ушла, уводя сестренку. Нина стала убирать игрушки. На душе было мерзко. Эти кошмарные бабы, этот плюгавенький мужичок теперь будут жить в уютной, удобной квартире, в Володином доме.

Нина села и оглядела свою комнату. А если и сюда придут? Ее «шведская» комнатка, светлые обои, веселые картины на стенах! А папина спальня? Там все, как он любит – книжка на прикроватном столике, торшер, маленькое зеркало. А их гостиная, она же столовая – уютная, теплая, с диванчиком, круглым столом, большим буфетом, книжным шкафом и необычными окнами.

А если уплотнят тетю Лиду? Она-то живет одна, а комнат три!

И Нина горько заплакала. Она проплакала почти до вечера, и вернувшийся Арсений Васильевич перепугался до смерти:

– Что сделалось? Ниночка! Девочка моя! Что тут такое? Да расскажи мне!

Нина, вытирая слезы, рассказала про уплотнение. Арсений Васильевич сначала нахмурился, потом рассердился:

– А что ты ревешь?

– А если нас?

– Ну и что? В одной комнате поместимся, я не храплю вроде…

– А вещи?

– Да велики там вещи! Все в одну комнату поставим, лабиринт устроим и будем в прятки играть. Не реви, моя маленькая, не от чего. Ты помогла там? Не устала? Тяжелое не таскала? Ты потом пойдешь, спроси – не надо ли что помочь? Я помог бы Альбергу мебель двигать, если что.

Нина глубоко вздохнула:

– Правда лабиринт сделаем?

– Еще какой. Не думай ты о вещах, моя девочка. Ерунда это все.

Началась новая жизнь в коммунальной квартире. В Володиной и Элиной комнатах жила семья – Нюронька с мужем и тремя детьми. Всем заправляла Нюронька. Мужичок норовил выпить, а выпив, набирался храбрости и возражал Нюроньке:

– Ты что в мужском деле понимаешь? Вот так-то, курва, и не трави ты мою душу…

Начинался скандал, плакали дети, хлопали двери. Если другая жиличка, поселившаяся в кабинете, оказывалась дома, то шла наводить порядок:

– Товарищ Куроесов! Вы что себе позволяете? Теперь, когда женщина равна мужчине, когда товарищ Коллонтай говорит о свободе любви…

Как ни странно, ее бессмысленные тирады успокаивали мужичонку, и он, ложась спать, говорил жене:

– Вот Зоська – толковая баба, на ней бы женился, а тебя с огрызками в подвал. Да ведь никак – ордел-то на двоих даден…

На следующее утро после пьянки он виновато ходил за женой:

– Нюронька, а Нюронька! Ты меня прости уж, дурака. Ну, как по мужскому делу не выпить? А? Ты на меня глянь, я ж ладный еще. Нюронька!

Дети из комнаты почти не выходили. Как-то раз Володя, проходя, заглянул в комнату и увидел, что маленькая девчонка, грязная, сопливая, теребит его кукольный домик.

Тетка из кабинета была громкой и активной. Для начала она предложила ввести дежурства по квартире:

– Мы, товарищи, теперь живем в одной квартире, должны поддерживать порядок. Кто вот вчера в уборной за собой не смыл? Это, товарищи, революционный непорядок. Надо дежурства завести.

– Дежурства – какие? Кто по каким дням за другими смывать должен? – вскипела Софья Моисеевна.

– Это ты, товарищ Соня, утрироваешь. Смывать за собой все сами должны, а кто не смыл – ты уж не обижайся, бедные, бывало, и в ведро ходили… научим. А вот что кухню по очереди убирать – так это надо обмозговать.

– В кухне пусть каждая семья убирает за собой.

– А общая уборка? Ты как себе это видишь? Вон у тебя трое – по коридору так и бегают, а грязи сколько несут? И у Нюры трое – тоже грязь, как ты отличишь, где твои наследили, а где еенные? Нет уж, надо так: понедельник ты убираешь, вторник она….

Софья Моисеевна, не дослушав, уходила. Если отец оказывался дома, то язвил:

– Ну как, товарищ Соня, сегодня не твой черед убирать?

Вечером после уплотнения Анюта, разглядывая заставленные мебелью комнаты, удивлялась:

– А как же тут жить? А как же ходить между книгами?

Володя улыбнулся:

– А мы зато можем играть, как будто землетрясение… Смотри, я на кресле – это последний остров остался…

Он не договорил. Отец вскочил, бросился к нему и замахнулся. Володя еле успел увернуться:

– Папа, ты что?

– Тебе шуточки? Шуточки? – кричал отец, сжимая кулаки, – землетрясение? Тебе смешно? Смешно оттого, что рядом с нами живет эта… эта…

Он снова замахнулся. Володя зажмурился. Мама встала между ними:

– Яков, немедленно перестань. Немедленно!

Отец остыл. Володя, дрожа, встал с кресла. На отца он старался не смотреть. Боком проскользнув мимо, он вышел в Анютину комнату. Там он сел к окошку, стараясь унять дрожь и не заплакать.

Вбежала Анюта:

– Володя! А почему папа рассердился?

– У него и спроси.

– Он не говорит. Почему?

– Оставь меня в покое?

Сестра обиделась:

– Это моя комната!

– А моя где?

– Не знаю. Это моя. Уходи! Я буду тут одна играть.

Володя встал и вышел на кухню. Нюронька чистила картошку:

– Что там батька твой разбушевался? Натворил ты что?

Володя пожал плечами.

– Так с вами и надо. Что ты таким букой глядишь?

– Ничего.

– Ничего… жалко комнаты, вот и злишься. А что злиться? Ты пожил в комнате один, вон и кровать была, и стол. И игрушки! А мои на лавке вдвоем спали, валетом. Теперь и ты так поспи, погляди, каково в нашей шкуре, каково рабочему классу…

Сначала она говорила спокойно, потом постепенно начала распаляться. На кухню вышел Альберг:

– Что ты тут делаешь?

– Сижу.

– Иди…

Отец замялся. Володя понял – не знает, как сказать. Куда идти? Домой? Но он дома. К себе – нету больше никакого к себе. В гостиную? Но заваленная комната больше не гостиная.

Отец наконец нашелся:

– Иди чай пить.

Володя вернулся в комнату. Мама, прикусив губу, расставляла чашки. Заметив Володю, она сердито бросила:

– А ты бы погодил со своими выдумками!

– Хорошо, мама. Я буду молчать.

Постепенно появился хоть какой-то порядок – отец под руководством мамы передвинул мебель, книги положили в буфет, на подоконники, даже картины повесили. Володя спал теперь в Анютиной комнате. Она обрадовалась:

– Ты мне сказки будешь по вечерам рассказывать?

– Нет, – угрюмо ответил Володя.

– Почему? – расстроилась сестра.

– Мне за выдумки от папы с мамой попадает, – громко сказал Володя.

Отец посмотрел на него, но ничего не сказал. Мама прикусила губу и махнула рукой.

Засыпая, Анюта сказала:

– Как хорошо, что мы с тобой в одной комнате!

– Это твоя комната, – отозвался Володя, – я тут так, из милости сплю.

Аня разревелась, прибежала мама. Сестра никак не хотела говорить, в чем дело, но так смотрела на брата, что мама все поняла:

– Ты все не уймешься никак? Аня, спать. Немедленно.

Сестра, всхлипывая, заснула.

***

Он действительно теперь старался молчать дома, при первой же возможности убегая на улицу. Сначала сидел у Нины, но потом стало казаться, что он стесняет, и после уроков Володя стал ходить по улицам, разглядывая разрушенный, пустой, голодный и какой-то одинокий город.

Вывески на улицах пугали и обнадеживали одновременно. «Мы новый мир построим» – какой он будет, новый мир? Пока от нового мира Володя не видел ничего хорошего – голод, грязь, уставшие, легко раздражающиеся родители. Новый мир…

Да, новый мир, конец войне, но вот уже началась другая война, потому что со всех сторон наступают, хотят свергнуть новый строй. Кто-то ждет прихода немцев, кто-то Юденича. Кто-то боится, кто-то нет…

Поговорить бы с кем-то! Лучше всего с папой, он всегда умел объяснить. Но папа в таком настроении – страшно с ним связываться.

Нина как-то встретила его на улице:

– Почему ты к нам не ходишь?

Володя отговорился какими-то делами, школой, хотя в школу ходил только за пайком, занятия вроде как предусматривались, но на самом деле то не было электричества, то учителей призывали на какие-то работы. Нина его отговоркам не поверила, но ничего не сказала.

Проходя как-то по Забалканскому, Володя с удивлением увидел на особнячке криво написанную вывеску:

Клуп.

Он остановился, недоумевающе глядя на вывеску. Что это такое? Наверное, какое-то сокращение, около Технологического института есть вывеска – главрыба, а в школе постоянно говорят о наркомпросе. Клуп… комсомольское… управлении партии? А что такое буква л? Левое, липовое, ленивое, лоскутное… нет, ничего не придумать. Ленинское? Наверное, да.

Обшарпанная дверь открылась, оттуда выскочил молодой парень. Пробежал было мимо, но остановился:

– Ты что тут стоишь?

Володя вздрогнул:

– Вывеску смотрю.

– Что на нее смотреть?

– Что такое клуп?

Парень почесал затылок:

– Как – что такое? Клуп – он и есть клуп.

– Ну… а как полностью?

– Полностью? Клуп имени Карла Маркса. Или, может, Ленина – не решили еще.

– А что тут будет?

– А что обычно в клубах? Лекции будем читать, эти… диспуты устраивать.

– Ах клуб! – понял Володя, – а я все понять не могу… послушайте, у вас ошибка тут.

– Какая ошибка?

– Клуб. На конце буква Б должна быть, потому что – ну вот – клубы, в клубах… понимаете?

Парень усмехнулся:

– Я грамоте-то еле обучен. Вот с ошибкой и написал… а ты хорошо в этом разбираешься? Ну, как что писать?

– Ну да, – неуверенно сказал Володя, – я в ги… в школе учусь.

– Слушай, – возбужденно заговорил парень, – пойдем к нам, будь другом? Нам поручение дали: клуб открыть, все оформить. У меня там Манька сидит, она тоже та еще грамотейка. Она плакаты малюет, небось ошибка в каждом слове… Ты бы нам помог, а? А мы тебе хлеба дадим.

Володя обрадовался:

– Давайте!

Парень схватил его за руку и потащил за собой. Володя струхнул – сколько раз мама говорила, чтобы никуда не шел с незнакомыми людьми!

Парень втащил его в холл и заорал:

– Манька! Я тебе подмогу привел.

Откуда-то выскочила худая, растрепанная девчонка:

– Что за подмога?

– Да вот парень, он в гимназии учился, в грамоте понимает. Ты ему покажи, что там писала. А то у нас вывеска с ошибкой! Ладно он сказал, а то бы хохотали надо нами буржуи… ладно, побежал я. А ты, парень… тебя как звать-то?

– Володя.

– Давай работай, Володя.

В большой комнате Манька сокрушенно развернула перед Володей большой лист бумаги:

– Вот смотри. Я тут пишу – вся власть советам. Есть ошибка?

– Есть, – улыбнулся Володя, – не саветам, советам.

– Ах ты черт, – расстроилась Манька, – как же поправить-то?

– А что тут нарисовано?

– Это? Да… буржуя рисовала, старый мир.

Володя с трудом удержался от смеха. От Маньки это не укрылось:

– Смешно, – грустно сказала она, – а что смешного? Меня рисовать не учили… с четырнадцати лет на фабрике, не до рисования было. Ну ничего! Теперь-то выучусь, пришло наше время.

Володя взял в руки кисточку:

– Хотите, я вам нарисую?

– Ты умеешь?

– Немного.

Манька пожала плечами и отошла. Володя рассмотрел плакат. Из схематично обозначенного буржуя можно сделать дом и дерево, букву замазать… лучше все бы замазать, написать сверху.

Через час восхищенная Манька разглядывала плакат:

– Ты посмотри, какую ты красоту нарисовал! Петрушка придет сейчас, вот удивится-то! А вот и он!

Володя неловко улыбнулся. Петр вбежал в клуб:

– Манька, завтра-то у нас товарищ Зальцман приедет! Я уж в ячейку забежал, сказал, что в новом клубе встреча будет. И надо бы афишу сделать. Ты плакат-то…

Он увидел Володин плакат и остановился с открытым ртом:

– Это что ж такое?

Володя смутился. Что он не так нарисовал?

– Это что, малый так нарисовал? Как тебя звать-то?

– Володя.

– Да ты нам прямо как товарищем Лениным послан, Володя. Сам нарисовал? Ты что же, учился?

– В школе рисование было.

– Ну ты даешь! А про товарища Зальцмана плакат нарисуешь?

– Могу.

С этим плакатом вышла заминка – Петр с Манькой хотели, чтобы Володя нарисовал на афише самого товарища Зальцмана, Володя отбивался:

– Да я же его не видел никогда!

– Тогда хоть Ленина нарисуй.

– Да я и Ленина не видел…

– А мы видели, – вдруг мечтательно сказала Манька, – он тогда на Финляндский вокзал приехал. Народу было… я в подъезд зашла, на второй этаж поднялась, у окна встала – оттуда хоть краем глаза видела. Красивый он, Ленин.

– Красота – дело буржуйское, не главное, – назидательно сказал Петр, – что рисовать-то будем?

– А о чем товарищ Зальцман говорить будет? – спросил Володя.

– Как о чем? О том, как новый мир будем строить – о чем же еще?

Володя взял лист бумаги, подумал и изобразил трибуну. На трибуне вполоборота стоял человек с поднятой рукой. Впереди, перед трибуной Володя изобразил толпу, жадно внимающую оратору. Манька и Петр завороженно смотрели за процессом.

– Ну дает! – восклицали они.

Плакат был готов, Петр пошел его вешать. Манька позвала Володю за собой:

– Я тебе чаю дам и картошки. А домой хлеба. Ты с кем живешь-то?

– С родителями и сестрами.

– В таком же доме небось?

Володя огляделся. Мимо этой усадьбы они с Ниной проходили сотни раз – Нине она очень нравилась:

– Вот бы жить в такой!

Сейчас они были в большой комнате. Наверное, это была гостиная – еще сохранилась старинная мебель, люстра на потолке, ковер, уже затоптанный грязными сапогами. На стене висит портрет – красивая, задумчивая женщина. На месте глаз дырки от пуль. На обоях написано плохое слово.

– Нет, я не в таком доме, в обычной квартире, – наконец сказал он, – а где те, кто тут раньше жил?

– Стрельнули в январе еще, – равнодушно сказала девушка.

Володя вздрогнул:

– Как – стрельнули?

– Ну как? Обыкновенно. Тут старуха жила, с дочкой да с мальчиком. На что им такие хоромы? Хотели выселить. А старуха как начала кричать – никуда они не выедут, потому что это родовое гнездо, и семья у них дворянская, важная… ну, наш комиссар взял и выстрелил ей в лоб. Мальчишка рыдать, дочка еенная тоже в крик. Комиссар им как людям – граждане, будьте так любезны, помещение покиньте. Хотите, одежу свою соберите, только не всю. А она на него – с кулаками. Он и ее.

– А мальчик?

– И мальчика. Его бы, может, перековать получилось, да только больно уж злой оказался. Комиссар ему говорит – ты не убивайся, что тебе со старым режимом жить? Мы тебя определим в лучший детский дом, будешь гражданином новой страны. А он и говорит – я вырасту, за маму и бабушку отомщу. Не отомстит – комиссар пистолет свой вынул. Да не получилось сразу-то, добивать пришлось.

Она помолчала, вздохнула:

– Ты не трясись. Ты не понимаешь пока, потому что в квартире живешь, с родителями… у комиссара нашего братишка на заводе работал, да обварился весь и помер. Я с четырнадцати лет на фабрике, мастер совратил, дитя выкидывала. Петька вон – без отца, в четырнадцать на ту же фабрику. Злые мы на таких, как ты – чистеньких, с мамами-папами… ты-то еще, может, товарищем станешь, а этот парень, что стрельнули тут – он не стал бы. Он в нас врагов с самого начала видел, хотя жил с нашей экспоатации. На вот тебе картошки.

Володя отодвинулся:

– Не надо. Не буду.

Вошел сияющий Петька:

– Все повесил – чин-чином. Ты что не ешь, Володька? Смурной такой…

– Я ему про хозяев бывших рассказала, – встряла Манька.

Петр помрачнел.

– Напугала ты парня. Ладно, Володя. Бери хлеб свой, я тебя провожу.

Они шли по Клинскому.

– Манька тебя напугала, а зря. Мы за здорово живешь никого не стреляем, у нас дисциплина революционная, если кто просто так кого подстрелит – так и самого его тоже можно… ты пойми, Володя, мы за лучший мир. Они втроем в этом доме жили, втроем, ты понимаешь? А я с маткой в подвале, отец умер, я маленький был. Я, матка да трое братьев. На полу спали, клопы нас жрали… я матку хотел сюда поселить, чтобы она с коврами да торшерами… но революционный совет решил, что клуб тут будет. Ты сам подумай, оно ж лучше, клуб – для всех, для рабочих, для детей! Тут мы и отряды детские устроим, ты приходи тоже. Праздники будут, представлять будем, как в тиятре… А то они втроем жили.