Война и революция: социальные процессы и катастрофы: Материалы Всероссийской научной конференции 19–20 мая 2016 г.

Превращение партии в массовую, с большими ячейками на заводах и фабриках, было осуществлено в ходе наборов в партию рабочих по облегченным правилам. Начало здесь было положено «ленинским призывом» 1924 г., вызванным озабоченностью правящей группы своей социальной базой (как отмечено выше, в 1923 г. у станка стояло менее пятой части членов партии). Изменения персонального состава партийной элиты характеризовались вытеснением «местными работниками» интеллигентской эмигрантской верхушки партии и продвижением на все посты партийцев «ленинских призывов», которое продолжалось с конца 1920-х по конец 1930-х гг. На деле партия широко открыла двери выходцам из рабочих и беднейших крестьян, предоставив им возможность доступа к реализации власти. Эта возможность немедленно проявилась в изменениях персонального состава руководящих парторганов: уже в 1927 г. почти 20 % членов областкомов и 27 % членов губкомов составляют лица, вступившие в партию в 1924 г. и позднее [1, с. 794]. Именно массовое вхождение в состав парторганов коммунистов «ленинских призывов» стало базовым фактором формирования элиты с установившимся статусом.

Однако ключевое для самолегитимации коммунистического режима значение имела трансформация общества в 1930-е гг., в результате которой было, во-первых, достигнуто формальное соответствие идеологии и общественных реалий, подтвержден харизматический авторитет партии, признана «полноправная» (закрепленная в Конституции 1936 г.)

руководящая роль партии в обществе. Большое значение имели меры по строительству социального государства, начатому практически сразу после революции (бесплатное образование и здравоохранение, социальное страхование рабочих и служащих). Во-вторых, формирование более однородной социальной среды создавало более благоприятные условия для воспроизводства единственного субъекта политики. Наконец, успехи в модернизации экономики, решение задач государственного развития, возвращение стране статуса великой державы импонировало большинству, что позволило подключить к процессу легитимации традиционные ценности. Высокая социальная цена трансформации общества тогда многими воспринималась как оправданная и превратилась в один из решающих негативных для партии факторов уже в ходе целенаправленного создания новых, по сравнению с советской пропагандой, представлений в период «перестройки» и «гласности».

Несмотря на успех, насильственность созданного в короткий период порядка, навязывание принципиально новых представлений о мире, требующих воспитания «нового человека», наличие в обществе большого слоя лиц, пострадавших от режима, отсутствие у общества возможности реализовать право выбора, усиливавшееся осознание дефицита свободы, прежде всего, в среде росшей быстрыми темпами интеллигенции – все это в долгосрочной перспективе ставило легитимность коммунистической системы под вопрос. Поддержание достигнутой легитимности верховенства партии требовало постоянных усилий по поддержанию авторитета новых ценностей. Идеология и харизма по-прежнему имели гипертрофированное значение, обусловливая острую зависимость режима «тоталитарной демократии» от постоянных успехов и движения вперед.

В целом исторический опыт самоутверждения советского режима и его падения в результате кризиса легитимности на рубеже 1980-1990-х гг. заслуживает серьезного внимания. Наиболее очевидно высвечены поверхностный характер индоктринации в массовом масштабе, легкость манипулирования массовым сознанием, быстрый политический эффект пропаганды и антипропаганды при наличии достаточных средств и адекватной социальной основы, неустойчивость легитимности режима «тоталитарной демократии» при ослаблении идеологических основ и развенчании харизматического авторитета. Однако можно отметить, что и падение монархии, освященной православной традицией, мало чем отличалось от конца коммунистического режима, не имевшего в качестве ресурсов столь глубоких традиционных ценностей. Отечественная история нуждается сегодня в продолжении изучения в контексте культурноисторических, психологических, социально-психологических проблем, связанных с особенностями менталитета и эмоционального склада народа, со спецификой формирования политических представлений и моделей политического поведения.

Источники и литература

1. Бубнов А. ВКП(б). М. – Л., 1931.

2. Двенадцатый съезд РКП(б). Стенографический отчет. М., 1963.

3. Иванович С. Российская коммунистическая партия. Берлин, 1924.

4. Преображенский Е.А. Ленин. М., 1924.

5. Пятнадцатая конференция ВКП(б). Стенографический отчет. М., 1927.

6. Пятнадцатый съезд ВКП(б). Стенографический отчет. М., 1961-1962

7. Россия нэповская. Под ред. акад. А.Н. Яковлева. М., 2002.

8. Тринадцатый съезд РКП(б). Стенографический отчет. М., 1924.

9. Четырнадцатая конференция РКП (большевиков). Стенографический отчет. М.-Л., 1925.

10. Четырнадцатый съезд ВКП(б). Стенографический отчет. М.-Л., 1926.

11. Пленум ЦК РКП(б). Март-апрель 1924 г. Стенографический отчет. РГАСПИ. Ф. 17. Он. 2. Ед. хр. 128.

12. Пленум ЦК РКП(б). Октябрь 1925 г. Стенографический отчет. РГАСПИ. Ф. 17. Он. 2. Ед. хр. 197.

13. Объединенный пленум ЦК и ЦКК ВКП(б). Июль 1926 г.

Стенографический отчет. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Ед. хр. 246. Ч. 1.

14. Объединенный пленум ЦК и ЦКК ВКП(б). Июль 1926 г. Стенографический отчет. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Ед. хр. 246. Ч. 2.

15. Объединенный Пленум ЦК и ЦКК ВКП(б). Июль-август 1927 г. Стенографический отчет. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Ед. хр. 317. Вып. 1. Ч. 1.

16. Объединенный пленум ЦК и ЦКК ВКП(б). Июль-август 1927 г. Стенографический отчет. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Ед. хр. 317. Вып. 1. Ч. 2.

П.А. Кропоткин: Опыт рассуждения о минимизации количества жертв гражданской войны

Горский В. В.[41]

Аннотация: Почти за полвека до революций 1917 г. и последовавшей Гражданской войны (1918 – 1920) П.А. Кропоткин поставил проблему минимизации жертв подобных, по его мнению, неизбежных социальных катаклизмов. Исторический опыт демонстрирует регулярную избыточность кровопролития и разрушений в гражданских войнах по отношению к достигаемым целям, поэтому поиск путей приближения в этом прогнозируемом социальном катаклизме к неизбежному минимуму со стороны той силы, которая желает и способна решить основные задачи революции, была и остаётся актуальной.

Ключевые слова: революция, гражданская война, насилие, жертвы, минимизация.

Gorskiy V.V. Р. A. Kropotkin: the experience of reasoning about minimization of the number of victims of the civil war.

Abstract: Nearly half a century before the 1917 revolutions and the ensuing Civil war (1918 – 1920), P.A. Kropotkin raised the problem of minimization of victims of this, in his opinion, the inevitable social upheavals. Historical experience demonstrates the regular of the redundancy in the bloodshed and destruction in the civil wars in relation to achievable objectives, so finding ways of approaching this predicted a social cataclysm to the inevitable at least by the force that is willing and capable of solving the main tasks of the revolution, was and remains relevant.

Keywords: revolution, civil war, violence, victims, minimizing.

Революция наряду с эволюцией есть форма развития бытия, суть которой состоит в качественном скачке течения процессов развития объективной реальности. Если исходить из необходимой связи между количественными и качественными изменениями, то должно признать неизбежность чередования эволюционных и революционных этапов любого развития, в том числе – и социального. Вопрос о том, что лучше для находящейся в историческом движении социальной системы некорректен. Адекватным будет вопрос о своевременности субъективной устремлённости социума к эволюции или революции.

При этом нужно иметь в виду действительные социальные революции, а не их «цветные» эрзацы, которые являются «революциями» только терминологически, в силу неудачного с научной точки зрения, но продуманно применённого в манипулятивных целях «бренда». Социальные революции нельзя предупредить заклинаниями вроде очень популярного у отечественных политиков всех направлений в 90-х гг. тезиса, гласящего, что «в России лимит на революции исчерпан». История лимитов не даёт. Всё, что возникло, должно со временем прекратить существование в прежнем качестве и перейти в новое, в том числе, и социальные системы. Поэтому революции в будущем неизбежны, как бы ни хотелось современным элитам сохранить выгодное для них статус-кво.

Социальные революции, меняя структуру общественных отношений, затрагивают и сталкивают в антагонистических противоречиях существенные интересы различных слоёв населения, поэтому, как правило, сопровождаются гражданскими войнами, иногда сочетающими в себе и элементы национально-освободительного движения. Ослабление социума в результате революционных потрясений в контексте международных противоречий практически неизбежно ведёт к феномену интервенций. В такой ситуации насилия, связанного с кровопролитием и жертвами избежать становится невозможно. Но остаётся проблема: а можно ли их минимизировать, в идеале приближаясь к исторически необходимой и достаточной величине, как бы ни жутковато это звучало в рамках обыденного сознания?

Россия имеет богатый революционный опыт, который нужно не проклинать, а изучать как в его практической, так и теоретической составляющей. Проблема минимизации количества жертв неизбежной в будущем гражданской войны ставилась в рамках развития революционной теоретической мысли, хотя постановка этой актуальной проблемы в неутопическом контексте была исключением. Внимание революционеров больше фокусировалось на содержании, движущих силах, времени революционных перемен и готовности к жертвам.

И здесь особый интерес приобретают нетипичные для духа времени рассуждения П.А. Кропоткина о необходимости уже его современникам задуматься о том, чтобы сформировать теоретические подходы, которые в будущем, в условиях неизбежной гражданской войны, позволят, не чураясь насилия, одержав в ней решительную победу, свести к минимуму расточающую народные силы кровавую междоусобицу целенаправленными действиями победивших и представляющих общественный прогресс революционеров.

Ещё в 1872 г., только недавно вступив на путь революционного анархизма, он пришёл к выводу, что «вопрос не в том, как избежать революции – её не избегнуть, – а в том, как достичь наибольших результатов при наименьших размерах гражданской войны, то есть с наименьшим числом жертв и по возможности не увеличивая взаимной ненависти» [2, с. 279]. Позже он возвращается к этой мысли: «Попытки обойтись совсем без жертв – утопичны и только приведут к поражению, но количество жертв для достижения общественно-необходимых целей в зависимости от выбранной линии революционных преобразований, тактики борьбы с их противниками может быть существенно различным» [3, с. 42].

Это было новое слово не только в революционном анархизме. Основоположник системного анархизма М.А. Бакунин в 1869 г. признавал: «Кровавые революции благодаря людской глупости становятся иногда необходимыми, но всё-таки они зло, великое зло и большое несчастье, не только в отношении к жертвам своим, но и в отношении к чистоте и к полноте достижения той цели, для которой они совершаются. Мы видели это на революции французской» [1, с. 343].

Однако, рамках своей бунтарской схемы, он только констатировал сожаление о неизбежных жертвах будущего социального взрыва, возлагая ответственность за грядущее кровопролитие на царский режим. Единственным его ограничителем он видел, возможно, только силу мысли и авторитета вождя бунтовщиков. Бакунин выражал надежду, что если грядёт новый Пугачёв, «то дай бог, чтоб в нём нашёлся политический гений Пестеля, потому что без него он утопит Россию и, пожалуй, всю будущность России в крови» [1, с. 343 – 344].

Но кропоткинская идея превентивной подготовки к гражданской войне с целью минимизировать её продуманным комплексом мероприятий в тех или иных вариантах развития событий и при этом разрешить основные вопросы революции, выходит по значению за рамки собственно анархической теории и объективно обретает большую значимость для теории и практики любой революционной партии. К сожалению, в

дальнейшем, в силу определённых исторических причин, поставленная П.А. Кропоткиным проблема не нашла специального рассмотрения в работах теоретиков более исторически перспективных революционных течений. Не была она учтена и революционерами практиками всех направлений, хотя понимание необходимости ограничить революционное насилие определёнными рамками и присутствовало.

Так В.И. Ленин в марте 1919 г., произнося речь памяти Я.М. Свердлова на экстренном заседании ВЦИК, отмечал: «Нет сомнения, что без этой черты, – без революционного насилия, – пролетариат не смог бы победить, но также не может быть сомнения и в том, что революционное насилие представляло из себя необходимый и законный приём революции лишь в определённые моменты её развития, тогда как гораздо более глубоким, постоянным свойством этой революции и условием её победы являлась и остаётся организация пролетарских масс, организация трудящихся» [4, с. 74]

Когда началась гражданская война, централизованное насилие, террор, применяемые всеми сторонами гражданского столкновения, не были концептуально ограничены предварительным рассмотрением проблемы приближения числа жертв к необходимой и достаточной величине. Кроме того, правительства и военные руководители далеко не всегда имели возможность контролировать насилие на низовом уровне, децентрализованный террор. В рамках этой ниши насилия в гражданской войне действовали свои стихийно складывавшиеся правила. Одно из наиболее востребованных, как отмечал белогвардейский офицер С.Н. Шидловский, описывая белый террор в Керчи в 1919 г., было следующее: «лучше уничтожить десять невинных, чем выпустить одного виновного» [5, с. 32]. Очень часто обычный офицер невысокого звания, а то и вообще рядовой «человек с ружьём» решал, кому жить, а кому – умереть. Но известны случаи, когда этот вопрос решался отдельными командирами и бойцами в рамках возможного проявления гуманности и исходя из перспектив дальнейшего развития страны. Не будучи знакомы с идеей П.А. Кропоткина, они интуитивно исходили из неё.

Проблема коридора между приблизительным неизбежным минимумом жертв гражданской войны и выходящей за рамки исторической необходимости жестокостью до сих пор решался только стихийным действием социальных законов на путях последней, поскольку она, в принципе, является частью механизма стихийности. Социологические законы, как и законы природы, не жестоки, но безжалостны по отношению к людям и социумам. Но, постигая их, применяя полученные знания на практике, мы можем обращать некоторые проявления этих законов в свою пользу, уменьшить размеры человеческих и материальных потерь, грядущих в ходе неизбежных кризисов и катастроф, являющихся на обозримую перспективу неизбежными объективными формами социального движения. Абсолютное планирование и полный централизованный процесс таких процессов невозможны, и существенные элементы стихийности неизбежны. Но если сегодня не обратить внимания на заострённый П.А. Кропоткиным аспект социологии гражданской войны, история, со временем, может взять с нас непомерную цену за дальнейшее движение вперёд.

Исторический опыт демонстрирует регулярную избыточность кровопролития и разрушений в гражданских войнах по отношению к достигаемым целям, поэтому поиск путей приближения в этом прогнозируемом социальном катаклизме к неизбежному минимуму со стороны той силы, которая желает и способна решить основные задачи революции, была и остаётся актуальной.

Источники и литература

1. Бакунин М.А. Анархия и порядок: Сочинения. М., 2000.

2. Кропоткин П.А. Записки революционера. М., 1988.

3. Кропоткин П.А. Современная наука и анархизм. СПб., 1906.

4. Ленин В.И. Речь памяти Я.М. Свердлова на экстренном заседании ВЦИК // Поли. собр. соч. Т. 38.

5. Шидловский С.Н. Записки белого офицера. СПб., 2007.

Революция как реальность. Формирование постсоветской социально-экономической модели в 1990-е гг

Лачаева М.Ю.[42]

Аннотация: Цель сообщения – показать природу смены социалистического социально-экономического строя в 1990-е гг. и ее социальную цену. Задачи – рассмотреть историко-психологические причины утраты населением социальных гарантий в 1990-е гг. Основные выводы. В 1990-е гг. жестко и целенаправленно осуществлялось уничтожение социальной и экономической системы СССР. Население оказалось психологически неготовым к перспективе тоталитарного детерминизма «рыночной экономики» и переживало кризис 1991-1993-1998 гг. с большими издержками.

Ключевые слова: социальная политика, социальная ответственность, модель социального развития страны, реформы.

Lachayeva M.Y. Revloution as reality. The formation of post-soviet social-economic model in 1990s.

Abstract: Goal of message – to show the nature of change of socialist social-economical stage in 1990s and the social cost. Tasks – to review the historical-psychological causes of losing by population of social protection in 1990s. Main conclusions: In 1990s roughly and purposefully was executed elimination of social and economic system of USSR. The population psychologically wasn't ready to prospect of totalitarian determinism of “market economy” and passed through a crisis of 1991-1993-1998s with very high expenses.

Keywords: social politics, social responsibility, model of social evolution of country, reform.

Историческая судьба России сложилась так, что в одном столетии, уже истекшем, прошлом XX в. отечественный опыт хозяйствования и его важнейшие нити обрывались дважды: в 1917–1920 гг. и в конце 1980-х – начале 1990-х гг.

В 1917 г. свергали «современный строй всемирной промышленности, прославленный», к тому времени уже «обесславленный» под термином «капитализм». В конце 1970-х – начале 1980-х гг. мы уже полагали, что революция «соскоблила» предпринимательство с лица России, как некогда соскабливали с вечного пергамента устаревший текст, чтобы заменить его новым.

В начале 1990-х гг. «рынок» вновь стал кумиром: «Он спасет, он поможет, он обеспечит и пр.» [4, с. 8]. Для проведения «обвальной» (термин тех лет) приватизации, либерализации цен потребовалось новое завоевание власти и ломка государственных структур. Не менее решительно, чем в начале XX в., в конце того же века был отвергнут уже советский опыт хозяйствования. И в первом, и во втором случае потери несомненны: утрачивались традиции, навыки организации и ведения дела, менялись нравственные ориентиры, характер общественно-культурной активности. Усилия власти каждый раз начинать с «чистого листа», разрушить «до основания» только углубляли кризисное состояние экономической и социальной сферы.

Каждая революция в той или иной степени разрушает культурные основы прежнего образа жизни, но не всегда приносит желаемый или ожидаемый результат. Не устаревает вопрос, еще в 1839 г. поставленный отечественным мыслителем, экономистом, практиком хозяйственником и изобретателем А.С. Хомяковым в статье о «Старом и новом»: «Что лучше, старая или новая Россия? Многое ли она утратила от своих коренных начал и таковы ли были эти начала, чтобы нам о них сожалеть и стараться их воскресить?»

Усилиям поколений, трудившихся в 1920 – 1980-е гг., благодаря которым создавалась, развивалась, функционировала социалистическая социально-экономическая система, в 1990-е гг. была объявлена война. Министр экономики 1992–1993 гг. А.А. Нечаев, 15–16 лет спустя уже в роли мемуариста признал, что «именно к социальному направлению реформы можно предъявить наиболее серьезные претензии» [8, с. 99].

Тренд мыслительного процесса правительства «Гайдара и его команды», обвинявшего в развале М.С. Горбачева (заметим, что сам Гайдар был обязан Горбачеву созданием «под него», Гайдара, института за удачно написанную им речь Президенту СССР [8, с. 10]), вел к отказу государства «от бремени социальной ответственности» и системной социальной политики.

Однако сами реформаторы об этом не жалели тогда, не жалеют и ныне. По мнению Нечаева, социальные, как он выражается, «подачки государства» и привели «к деградации советского общества». Нечаев пишет об отказе от политики «всеобщей социальной опеки», «демагогических принципов ответственности государства за социальное благополучие всех своих граждан (подчеркнуто нами – М.Л.). «Очень важно, – продолжает он, – сломать созданную десятилетиями социалистического общежития инерцию иждивенческих настроений, изменить порочную практику социальной богадельни» (подчеркнуто нами – М.Л.) [8, с. 99–100].

По воспоминаниям сторонников либерализации, размышляя о будущих переменах, они избегали во второй половине 1980-х – начале 1990 х гг. термина «реформирование экономики». «На казенном языке» он назывался «научным направлением, связанным с хозяйственным механизмом» [8, с. 17].

В современной историографии к определению сущности происходивших в 1990-е гг. изменений существуют два подхода: реформирования российской экономики [9] и революции, осознанной не сразу [5], в том числе и потому, что ожесточенная борьба за власть развернулась под прикрытием реформ.

В 1990 г. на страницах научно-теоретического журнала Академии Наук СССР «Вопросы философии» была опубликована статья Александра Кустарева, заведующего отделом тематических программ Би-би-си, выступавшего под радиопсевдонимом Александр Кловер, заимствованным, из романа Джорджа Орвелла «Скотный двор».

Статья была посвящена пересказу анализа, проведенного Максом Вебером в 1906 г., многомерных процессов первой русской революции и тогда же сделанным немецким ученым прогнозам в отношении развития революционного процесса в императорской России, «оказавшейся в ловушке». Изложение взглядов Вебера потребовалось автору для того, чтобы сделать выводы о ситуации, в которой оказался Советский Союз к 1990 г. и показать дальнейшее направление уже «нынешнего революционного процесса» в СССР. Высказав соображения об «интеллектуальной растерянности» властных кругов и бюрократической элиты, А. Кустарев подчеркнул, что новую революцию в СССР совершат «средние слои», которые «составляют хребет советского общества» [2, с. 130].

О социальной стороне революционного перехода от одной социальной системы к иной качественно иной социальной системе, который по историческим меркам в конце XX в. произошел практически одномоментно, и пойдет речь.

Глубинная тенденция, во многом предопределившая потребность перемен, развивалась в научно-индустриальном производстве, которое нуждалось в высокообразованных, сознательных и ответственных работниках. Высококвалифицированные специалисты становились массовым слоем, и он требовал качественно иных отношений в социальной сфере. Социальная сфера выходила на первый план, становилась основной.

Государство, столкнувшись с новой ситуацией и задачами, оставаясь при этом в рамках действовавшей модели советской экономики, должно было определиться в отношении проводимой им политики. Предстояло найти компромисс между «свободой», предоставляемой им производителю в новых экономических условиях, и необходимостью осуществления идеологического и организационно-материального воздействия на того же производителя.

Сбалансированного решения не нашлось. По-прежнему основой хозяйственного механизма оставались директивные задания. Сильнейшим негативным следствием стала недооценка роли человеческого фактора.

К 1991 г. не удалось решить задачу, поставленную на XXVI съезде партии в 1981 г. – в ближайшие две пятилетки перейти на интенсивный путь развития. Более того, в реальных социально-экономических решениях того времени происходило снижение темпов модернизации. В полной мере в это десятилетие проявилось хроническое отставание легкой промышленности от запросов населения в отношении качества и количества ее ассортимента. Фактор негативного восприятия обществом очевидной государственно-партийной непоследовательности в проведении социальной политики обладал накопительным и раздражающим социально-психологическим свойством. Ярче всего он проявил себя в эрозии товарной массы, когда опустели полки магазинов.

Наблюдения неудовлетворительных ежедневных реалий и бытия основной массой населения, растущее всеобщее стремление потреблять, желание «верхов» владеть тем, чем раньше они только управляли, непреодолимый «соблазн властью», в том числе и для «теневиков» – все это подпитывало энергию конфликта.

Сложился очевидный диссонанс между повседневностью, удовлетворявшей далеко не всех, и ощущениями «предательства» теми советскими людьми, у которых сложилось определенное представление о «звездных часах» советского государства. Это представление отражало реальные достижения страны (в наукоемких производствах [1, с. 21–22], литературе и искусстве). Одновременно телевидение, периодическая печать и публицистика в своей основной массе нагнетали представления о преимуществах «буржуазности», стараясь усилить пренебрежение к наследию советского общества.