На одном дыхании. Хорошие истории

– Но она злая и жестокая!

– Не ко всем, как видишь, не ко всем. Может быть, она просто больна. Но она не сумасшедшая – такую бы одну в наш дом не переселили, а твой Юрка сам рассказывал, что она теперь в однушке на шестом этаже живет.

На следующий день была школа, и мы с Максом и Юркой обсуждали план проверки ведьмы на колдовство, а также последующего разоружения ее и выведения на чистую воду.

Вбежав домой, чтобы открыть «Приключения Тома Сойера и Гекльберри Финна», где подробно описан один из обрядов, я услышал от бабушки:

– Смотри, похоже, я была права. Видишь «скорую»? Наверняка это к ней.

Наши окна выходили во внутренний двор дома, и мы могли отлично видеть угловой подъезд. Сидя на кухне, бабушка штопала на своем древнем «Зингере» и временами поглядывала в окно. Вдруг она резко встала и прильнула к стеклу. Я подошел и увидел, как из подъезда, отряхиваясь, ругаясь и держась за поясницу, вышел пожилой военный в фуражке, за ним, что-то виновато бормоча, семенил лысоватый врач в белом халате. Ничего мне не объясняя, бабушка накинула плащ и вышла из квартиры. Я видел, как во дворе она встретилась с военным, взяла его за руку и повела в яблоневый сад на другую сторону дома. Лысый доктор между тем сел в «скорую», потом из подъезда вышли еще двое санитаров в белых халатах. Машина уехала.

Я бал разочарован и обрадован одновременно. Значит, все-таки не ведьма. Ведьмы же не болеют. «Скорые» к ним не приезжают. И уж тем более военные не ходят. Но «Тома Сойера» я на всякий случай все же открыл…

Когда бабушка вернулась, по ее лицу сразу стало ясно, что происходит нечто драматическое. После потери сына, моего дяди, задолго до моего рождения, а потом мужа, моего деда, когда мне было пять лет, она, как говорила мама, совсем разучилась плакать, а, когда хотела, просто становилась очень и очень серьезной. Бабушка сняла плащ, но не повесила его на вешалку, а сложила в руках и, сев на диван, оставила на коленях. Она всегда держала этот плащ в руках, когда ей надо было о чем-то как следует подумать и принять важное решение. Точно так же она сидела год назад, когда они с мамой решали, ехать ли маме по контракту на Чукотку.

– Стас, эта женщина – не ведьма, – четко и спокойно произнесла бабушка. – Запомни сам и передай всем своим друзьям. Не вздумайте ничего с ней делать, да у вас и не получится: сегодня ей сделали укол, а завтра ее заберут в… небольшую больницу, месяца на два, наверное. Ты меня понял, внук мой единственный?

– Понял, – сразу, но не без легкой досады согласился я. – А кто этот дядька старый в фуражке?

– Это просто старинный знакомый нашего деда, – ответила бабушка. А теперь извини, мне нужно позвонить одной подруге, только это очень деликатный разговор. Почитаешь пока на лоджии?

Был май, потом мы все разъехались по лагерям и родственникам на летние каникулы, а когда снова встретились в сентябре, про злую старуху даже не вспомнили – столько накопилось новых впечатлений, к тому же о ней, после того, как ее в самом деле куда-то увезли, никто ничего не слышал.

Я увидел ее снова в начале октября, в самый разгар бабьего лета. Неожиданно, это была очень красивая сцена. Она стояла, по-прежнему слегка согнувшись, но явно стараясь держать спину ровнее, с распущенными, но на сей раз хорошо расчесанными седыми волосами, под тем самым кленом, где мы с приятелями впервые собрались на нее поглазеть. На ней было что-то темно-красное, то ли пончо, то ли плед, и на фоне блистающего всеми оттенками красного и желтого клена она смотрелась особенно феерично. Но самое главное – она была не одна, и она… улыбалась. Я буквально замер на нашем балконе, потому что только сейчас понял: она была, конечно, немолодой, но очень красивой женщиной, которую не то что старухой – тетей назвать было бы глупо! Рядом стояла и что-то увлеченно рассказывала ей другая женщина, совсем маленького роста, очень похожая на пожилую Валю из нашего с бабушкой любимого фильма «Офицеры».

Потом я и мои друзья видели их вместе не раз, в том числе и на той самой лавочке углового подъезда. Осенью, зимой. Ни о каких случаях нападения на пацанов мы больше не слышали, да их теперь невозможно было и представить – место кривой палки заняла прямая трость, а спина у «нашей ведьмы», как мы продолжали между собой называть эту женщину, почти распрямилась.

– Наверное, она повстречала еще более сильную волшебницу, которая теперь сама превращает ее в такую же добрую фею! – предположила как-то Женька, и даже Макс не стал с ней спорить. Если честно, перестав быть злой ведьмой и став милой, приветливой, хотя и по-прежнему малоразговорчивой дамой, она просто перестала быть для нас интересна.

Последний раз мы с Максом видели ее весной. Возле ее подъезда стоял грузовик, и мужики выносили из подъезда какую-то неброскую мебель. Она стояла рядом с небольшим чемоданом, а та женщина, Валя, с ней очень тепло прощалась. Мы с Максом помогли загрузить в кузов старое кресло, как вдруг «наша ведьма» повернулась к нам и очень медленно, тихо, заикаясь, но все же совершенно понятно сказала:

– Спасибо вам, мальчики! Вы извините меня и берегите себя, пожалуйста! – Оказалось, она навсегда уезжала в другой город к какой-то своей родне.

Ни я, ни бабушка не вспоминали о ней еще шесть лет. Весной 89-го, когда по телевизору показывали, как наши танки пересекают афганскую границу в северном направлении, бабушка крепко-крепко обняла меня, открыла секретер, достала запыленную бутылку коньяка, налила себе рюмку и впервые на моих глазах выпила.

– Ну все, теперь я могу быть спокойна, – сказала она и выпила еще одну.

Я был уже большой мальчик и знал, что она имела в виду: что меня, если я не поступлю в институт и попаду в армию, уже не заберут в Афганистан. Войска вывели за месяц до моего семнадцатилетия. Ребятам 1971 года рождения и моложе «выполнить интернациональный долг» не довелось. Притом что я знал парней всего на два года старше, которые радовались тому, что «еще успели» в Афган, – и вернулись домой «грузом 200».

Вечером того же дня, когда мы вышли вместе прогуляться во двор, бабушка спросила:

– Помнишь, как вы испугались тогда ведьмы из первого подъезда?

И рассказала мне ее историю. Эту женщину звали Вера Сергеевна. У них была чудесная семья: она и трое ее любимых мужчин. Мужчины часто и много играли в военные игры – все родные по отцовской линии были офицерами. Ее муж погиб в 1977-м на учениях в Туркмении. Старший сын, который закончил училище связи и стал офицером, был убит в Афганистане в день открытия Олимпиады-80. Младший поступал в педагогический, но недобрал один балл, попал в армию, а через два месяца вернулся к матери в инвалидной коляске. Двигать он мог только руками и головой. Сначала он много пил, почти год, потом еще почти год лечился, потом столько же не выходил из дома. И никогда не снимал тельняшку, которую подарили ему однополчане. Стал собирать-разбирать магнитофоны, коллекционировать редкие записи. Мать помогла ему устроиться на работу в студию звукозаписи. После окончания рабочего дня он иногда ночами оставался в студии и слушал, как сказала бабушка, «ужасно красивую и необычную западную музыку».

И вот однажды он попросил друзей сделать ему подарок – дать посмотреть на мир с высоты колеса обозрения в городском парке. Когда открытая кабинка поднялась на самый верх, он уговорил товарища пересесть напротив и сфотографировать его одного. Никто даже понять не успел, как это случилось, как он смог так молниеносно и ловко прыгнуть. Все забыли, какие у него стали сильные руки.

Вера Сергеевна долго лежала в больнице, а когда вышла, не могла говорить и превратилась в «ту самую ведьму». Ей нечего было делать одной в большой, некогда шумной трешке – и она переехала в однушку в нашем дворе.

Все это рассказал моей бабушке мужчина в военной форме – он оказался помощником военкома и давним приятелем деда. В тот день он наносил Вере Сергеевне ритуальный визит, и что-то пошло не так. Тогда, в самом начале афганской трагедии, в нашем городе еще не было никаких комитетов солдатских матерей, никаких организаций или сообществ, через которые матери и вдовы погибших на войне могли бы хоть как-то помогать друг другу. Все это появилось потом, а тогда – не было. Зато нашлась другая уникальная женщина – возможно, один из первых в стране психологов, кто профессионально и целенаправленно работал с родственниками погибших. Могу только догадываться, при каких обстоятельствах познакомилась с ней моя бабушка, но именно она отыскала в своих старых записях ее телефон и передала знакомому в фуражке. Чуть больше чем за полгода почти ежедневного общения эта женщина сделала чудо – превратила злую костлявую ведьму в добрую красивую Веру. Она оказалась сильнее тех сил, что сделали возможным лишить Веру всех ее мужчин. Вместе они победили.

– Так несправедливо… – глядя в окно на угловой подъезд, закончила свой рассказ бабушка. – В 45-м мы думали, что теперь войны будут только в песочницах, всерьез призывали запретить «зарницы» в пионерлагерях. А через сорок лет никто не знал, как помочь той, кого вы, индейцы сопливые, так легко прозвали ведьмой. И мы понятия не имеем, что будет еще через сорок лет, и много ли будет таких психологов, чтобы, если случится горе, помочь тем девочкам, которым дарила яблоки Вера.

Конечно, я помню, как звали этого психолога. Я думал, не сочинить ли, не написать ли ради красивой концовки и вообще, что ее звали, например, Надя. Или Люба. Но передумал. Нет, ее звали красиво и совсем не по-русски: Гаянэ.

Первая любовь

Шестилетний мальчик познакомился с симпатичной ровесницей.

– Ты часто влюбляешься? – спросил мальчик.

– А я не знаю, что это такое, – ответила девочка. – Но мне иногда нравятся мальчики. Поэтому я… внравливаюсь.

– Даже слова такого не слышал! Нет, ты уж давай учись влюбляться. Как взрослые.

– А зачем?

– Ну, тогда мы сможем дружить, гулять вместе и даже обниматься!

– А я и сейчас так могу, – улыбнулась девочка. – И ты можешь, правда! Ну, мы вместе можем. Если я тебе нравлюсь, конечно. Это важно, чтобы нравилась.

Наверное, это был первый раз, когда я по-настоящему влюбился. До сих пор помню цвет ее платья, как у нее были зачесаны волосы, большую царапину на загорелой коленке и родинку на левой щеке. Ну и, конечно, как ее звали.

На что похожа мужская жизнь?

Мама улетела в командировку на Таймыр.

– Доброе утро, сын! Теперь у нас с тобой – целых четыре дня настоящей мужской жизни! – С этими словами отец нежно пощекотал мой нос своей фирменной бородой, и этот массаж привел меня в чувство быстрее, чем настежь распахнутая при минус двадцать форточка.

– А на что будет похожа наша мужская жизнь? – потянувшись, спросил я. И задал более конкретный вопрос: – Вот что у нас сегодня будет на завтрак?

– «Как хорошо без женщин и без фраз! Без горьких слов и сладких поцелуев!» – пропел отец и взглядом указал на гантели, намекая, что зарядка сейчас важнее недостойного мужчины трепа о еде.

Я любил делать гимнастику и выдержал еще несколько строчек из Вертинского, которым отец вслед за дедом укачивал меня с пеленок.

– «Как хорошо проснуться одному в своем уютном холостяцком флэте! – не унимался, уже отжимаясь, отец. – И знать, что ты не должен никому давать отчеты. Никому на свете!»

Я понял, что не знаю еще многих радостей жизни, и твердым тоном сообщил:

– Папа, я есть хочу! Мама обещала, что ты готовишь отличные завтраки!

Отец сжал губы, но посчитал возможным пропустить и этот вопрос мимо ушей, тем более что из ушей у него капала вода: он только что принял ледяной душ. Растираясь, он выдал, очевидно, свою любимую строфу, во все легкие, так что сверху постучали по батарее:

– «Как хорошо с приятелем вдвоем сидеть и пить простой шотландский виски!»

– Папа! У меня силы заканчиваются! – Глядя отцу в глаза, я уронил гантелю на пол.

Теперь по батарее застучали уже снизу, и отцу пришлось перевести беседу на кухню.

– Белый медведь может жить на подкожном жире две недели! – воодушевленно сообщил отец, закурив и откупорив бутылку пива. – Верблюд способен прожить без еды…

– Папа! Или давай мне этот шотландский виски или это противное пиво, или я сейчас плакать буду!

В четыре года мне казалось, что шотландский виски – это что-то типа замороженного ананаса из северного завоза. Я любил, когда отец прикалывается, но свои права тоже знал.

– Ну что ж, язык угроз, конечно, недостоин дипломата, но для пролетариата вполне сойдет, а ты ведь, сынок, хочешь в пролетариат податься?

Я не мог еще четко выговорить это страшное слово, но знал, что оно связано с огромными плакатами, рабочими спецовками, молотками и еще рядом слов, которые я слышал, но пока не понимал.

– Я хочу быть архитектором! – обиженно напомнил я. – Дома строить, чтобы не на сваях. На сваях некрасиво.

– Ну вот и отлично! – обрадовался отец. – Кто такой архитектор? Это человек, который сможет построить хороший дом, даже когда строить его особенно и не из чего. Вот пусть сегодня каждый из нас станет архитектором собственного завтрака! Ну-ка, посмотрим, что оставила нам наша заботливая мама!

Отец открыл холодильник и обнаружил там два десятка яиц, кусок масла, четыре аккуратно завернутые в «Заполярную правду» корюшки, полбатона черного хлеба и бутылку кефира.

– А гречневая каша?! – заплакал я.

С младенчества бабушка приучила меня к этому деликатесу настолько, что уже во взрослой жизни первым вопросом, который я задавал потенциальным подругам, был: «Что больше любишь – «Битлз» или гречневую кашу?» Самой умной оказалась восьмиклассница, которая ответила: «Я не представляю жизнь ни без того, ни без другого!» Надо было, конечно, сразу на ней жениться, но у нее были усы и большая попа, а внешность тогда для меня значила не меньше гречневой каши и уж точно больше ума и душевных качеств.

Но я отвлекся.

– Значит, так, сын! – Отец цепко взял меня за плечи. – Бабушка осталась на Большой земле. Там же осталась гречневая каша. Ты знаешь, мама все равно делает ее тебе по выходным, а сегодня как раз выходные, а мама уже на Таймыре с оленеводами чаи гоняет… Но! – ободряюще поднял охотничий нож отец. – Настоящий мужчина знает пять способов приготовления яиц. А настоящий северянин – все десять.

– А чем северянин лучше мужчины? – дерзко поинтересовался я.

– А тем, что северянин, если надо, морозным воздухом завтракает, снегом обедает, водкой ужинает и морошкой закусывает. Так ты яйца будешь, бабушкин сынок?

И отец подошел к плите. Используя рюмки, он проделал в ломтях черного хлеба дырки, куда залил по яйцу и обжарил с обеих сторон. Получилось фантастически вкусно. Я и сейчас, бывает, использую сей рецепт. Еще отец откопал где-то пару банок тушенки. Итак, мой завтрак состоял из шикарной яичницы, тушенки, бутерброда с маслом и литра кефира. Завтрак отца был абсолютно идентичен, если не считать, что он щедро отказался в мою пользу от хлеба и кефира, а сам с грустью выпил двухлитровую банку пива.

Я мог бы рассказывать эту историю до бесконечности, растянув на все четыре дня. Замечу лишь, что на обед тушенки уже не осталось, а потому пришлось довольствоваться хлебом и яйцами всмятку. На ужин были яйца вкрутую с майонезом и сладкий чай. Утром я все-таки выгнал отца в магазин, но, кроме яиц, тушенки и макарон, он почему-то больше ничего не принес. Еще сутки мы экспериментировали с итальянской кухней, после чего я еще лет пятнадцать оставался при твердом убеждении, что наша детсадовская повариха Валя варит макароны лучше всех на свете. К понедельнику мороз поднялся до минус сорока, и в детский сад, к моему величайшему разочарованию, мне пришлось не идти. Отец сам слегка захворал и стучал на своей пишущей машинке в нашей общей спальне-кабинете.

Я лежал на верхнем ярусе и листал «Веселые картинки», когда отец вдруг оторвался от своей писанины, поднял глаза и сказал:

– Короед, я обещаю, что научусь готовить как настоящий корабельный кок! Договорились?!

– Договорились! – довольно ответил я и задал давно мучивший меня вопрос: – Папа, а почему здесь на кровати только дерево, один слой войлока и простыня? И никакого матраса. А матрасы есть, я у Костика дома видел…

Лицо отца снова стало суровым, как у полярника после зимовки на льдине.

– Рахметов на гвоздях спал. Чапаев на досках. Для позвоночника полезно. Понял? Ну вот и отлично. Ужинать пошли!

На яйца я смотреть уже не мог. А потому буквально рукоплескал идее отца приготовить маме сюрприз. Она должна была вернуться рано утром, и в духовке ее должен был ждать однозначный победитель всех наших импровизированных кулинарных конкурсов: море тушенки, море яиц и жареные гренки!

От своей порции яиц и тушенки мы с отцом оба, не сговариваясь, отказались ради мамы.

А наутро нам позвонили и сказали, что из-за нелетной погоды рейс переносят еще как минимум на двое суток.

Первый шаг к свободному плаванию

– Может, хватит тут уже брачные игры устраивать, молодые люди? Может, пора за ребенком своим посмотреть, пока он пожар на пляже не устроил?!

Молодые люди – это мои мама и папа. Они утром прилетели из Заполярья в благоухающий инжиром и морем Новый Афон и теперь со счастливым неистовством на вкус и на ощупь изучали новую планету: соленый прибой, горячую гальку, мелких медуз и, в рамках приличия, разумеется, друг друга. Проще говоря, они плескались в волнах, как дети, пока их собственный ребенок, то есть я, изучал эффект воздействия солнечных лучей на предметы с помощью увеличительных призм. Родители накануне подарили мне лупу, и к моменту, когда грозная тетя, напоминающая героиню «Ну, погоди!» (помните маму-свинку с толстыми ножками в крохотных туфельках?), решила призвать их к порядку, я уже произвел пару успешных, с моей точки зрения, экспериментов. Самым удачным оказался момент, когда я, а вслед за мной и пожилой муж этой тети, убедились: при достаточном приближении лупы газетная бумага воспламеняется и сгорает за доли секунды. Все бы ничего, но в данном конкретном случае газета служила дяде панамой, и слава богу еще, что лежал он на животе, а газета – у него на спине и частично на затылке…

Через минуту полпляжа покатывалась от хохота, но часть наиболее социально активная и агрессивная, во главе с «тетей-свинкой», устроила импровизированное партсобрание-судилище. В числе отягчающих обстоятельств назывались мамин раздельный купальник, отцовские джинсы с заокеанским ремнем, а также моя майка с изображением шимпанзе и идеологически выверенной надписью на вражеском языке «Remember your father?». Кто-то даже умудрился повысить мою самооценку, предложив исключить из октябрят. Увы, это было невозможно, поскольку мне едва исполнилось пять лет, а в октябрята принимали только в семь.

Тут хранивший до сих пор партизанское молчание отец решил положить конец театру абсурда и внес трезвое предложение:

– А давайте мы его в наказание сожжем?

– Чё-чё? – переспросила жертва моего эксперимента с огнем.

– Сожжем прямо здесь, как Джордано Бруно! Ну-ка, тащите сюда все свежие газеты! Наташа, привяжи пока этого короеда… вон к той кабинке для переодевания!

– Но, Саша! – вскричала мама. – Она же железная и так от солнца раскалена!

– Отлично, значит, быстрее поджарится! Я не знал, плакать мне или смеяться, ведь даже если отец просто собрался проучить меня, урок жизни все равно обещал быть болезненным. Плюс эта тетка-свинина в фетровой шляпе (вот на чем надо было лупу испытывать! – уж очень обидно звучал весь ее словесный поток в адрес всей нашей семьи).

– Да они свихнулись совсем! – закричал кто-то. – Милицию надо скорее звать!

– Ах так?! – аки разъяренный волк, обнажил зубы отец. – Тогда мы его просто утопим!

Правой рукой он схватил в охапку меня, левой – только что купленный огромный надувной матрас и устремился к морю. Минутой спустя все наше счастливое семейство покачивалось на волнах. В воздухе приятно пахло надувным матрасом, йодом и водорослями. Из-за крика чаек народа на берегу слышно не было, но мама все равно изредка поднимала голову и покачивала головой:

– Саша, по-моему, они с нами еще не закончили. Они на нас в бинокль смотрят!

– Это они на тебя, точнее, на твой купальник в бинокль смотрят, – логично заключил отец и повернулся ко мне: – А знаешь что? Я же обещал им тебя утопить!

– Саша! – схватила отца за руку мама.

– А настоящий мужчина, как ты знаешь, всегда держит слово, – продолжал отец, строго, без усмешки глядя мне в глаза.

– Папа, не надо! Я же еще плавать не умею! – взмолился я.

– Мое дело – попробовать тебя утопить. Твое – попробовать не дать мне это сделать! – И с этими словами отец жестко столкнул меня с матраса.

Не знаю, что он сказал моей маме, она так и не вмешалась, но в эти секунды мне было не до раздумий. Это один из тех немногих моментов в жизни, которые помнишь до мельчайших деталей, вот буквально все, что ты видел, представлял, чувствовал. Все, что я написал до этого, – зарисовка по моим воспоминаниям, со слов родителей и их друзей. Но именно эти несколько секунд, кроме меня, никогда не опишет никто. Я не успел испугаться. От толчка я сразу ушел под воду. Я не закрыл глаза и видел над головой играющий в солнечных бликах синий угол матраса. Я сделал неосознанное движение обеими руками и вынырнул из воды. Я не смог крикнуть «Мама!», наверное, потому, что важнее было сделать вдох. Я лишь понял, что матрас удаляется от меня, а люди вокруг вообще не обращают никакого внимания. Я снова оказался под водой и увидел дно – до него было еще далеко (на самом деле, видимо, не больше метра), под ногой вдруг оказался какой-то валун, я оттолкнулся от него, сделал еще несколько движений руками, снова увидел небо, солнце, глубоко вдохнул, и в тот самый момент, когда у меня появилось время по-настоящему испугаться и одновременно разозлиться на весь свет, я понял, что не просто держусь на воде, а… плыву! Плыву! Конечно (как потом выяснилось), плыву «по-собачьи», дрыгая, но я плыл, плыл, как взрослый, и вообще не уставал! В нескольких метрах от меня с матраса за мной наблюдали родители.

«Я плыву!» – заорал я им, снова нырнул, наглотался воды, вынырнул и на сей раз осознанно поплыл к обросшей ракушками дамбе на расстоянии, как мне раньше казалось, целой вселенной от берега. Теперь мир стал меньше, и через несколько секунд я вне себя от восторга и величайшего на свете чувства победы над самим собой вальяжно восседал по пояс в воде на дамбе, рвал водоросли и очень жалел, что рядом нет знакомой девочки из детсада, которая могла бы стать свидетелем моего триумфа. Я совершенно забыл про родителей. Я снова нырнул, поплыл вдоль дамбы и даже рискнул повелительно махнуть какому-то пацану-ровеснику с желтым надувным кругом на шее.

В моей жизни потом было много счастливых моментов. Но качество этого, пожалуй, сравнится только с тем, что серферы называют состоянием natural high, когда ты впервые встал на доску и оседлал свою волну.

– Я горжусь тобой, мышонок! – Мама просто светилась счастьем, а я и не заметил, как ткнулся носом в их матрас.

– Он больше не мышонок, он дельфиненок, пора отпускать в свободное плавание, – потрепал за волосы отец и помог взобраться на матрас.

Я недолго раздумывал, обижаться на отца или нет, хотя страх еще не раз возвращался потом ко мне, когда я вспоминал, как все произошло. Еще какое-то время мы молча лежали вместе. Мама с папой держались за руки, я считал облака и улыбался. Потом, ближе к берегу, адреналин взял свое, и я зубами вытащил пробку подкачки воздуха. Под зловещее шипение и общий хохот вперемешку с отцовским «Ну екарный бабай!» мы втроем свалились в море и продолжили борьбу за жизнь уже на мелководье.

На берегу рядом с полотенцами и одеждой нас поджидала парочка пожилых активистов и два милиционера в белоснежных рубашках. Они вежливо попросили предъявить документы. Что я помню с раннего детства – так это то, что у родителей всегда были с собой редакционные удостоверения, которые они называли «корочками». Эти «корочки» потом на моих глазах творили чудеса в самых разных ситуациях, от прохода на модную премьеру до спасения товарища из КПЗ. На сей раз, бросив короткий взгляд на документы, один из милиционеров с добродушным кавказским прищуром поинтересовался:

– Ну как, нравится у нас мальчику купаться?

– Этот юный мужчина сегодня сделал свой первый шаг к свободному плаванию, – гордо объявил отец. – Кстати, товарищи, не посоветуете, где в вашем чудном городе можно культурно это историческое событие отметить?

Темнота и пиво – друзья белых медведей

Первый наш по-настоящему мужской разговор случился в Норильске, куда мои родители отправились после окончания ЛГУ «за туманом и за запахом тайги». Ну и за деньгами, конечно, – репортерская зарплата отца в «Заполярной правде» была не ниже, чем у полит-обоза в «Известиях», а по приезде на Север отец сразу получил огромную по тем временам двушку.