Пятнадцатилетний капитан

Все эти соображения беспокоили кузена Бенедикта. Никогда еще, за всю свою жизнь энтомолога, не приходилось ему переживать минут такого волнения: насекомое совершенно нового рода, нового вида или хотя бы только новой разновидности! Африканское насекомое было тут, на его голове, и он не мог рассмотреть его иначе, как при том условии, что оно соблаговолит пройтись по его носу, не дальше нескольких сантиметров от его глаз!

Между тем горячее желание кузена Бенедикта, казалось, начало осуществляться. Насекомое, прогулявшись по его щетинистой шевелюре, как по дикому кустарнику, начало спускаться на лоб ученого, и кузен Бенедикт мог надеяться, что оно доберется и до кончика носа.

– Раз оно дошло до лба, – рассуждал ученый, – то почему бы ему не спуститься и дальше? Я бы на его месте спустился…

Мы, со своей стороны, полагаем, что на месте кузена Бенедикта всякий другой человек давно хлопнул бы себя по лбу, чтобы раздавить или, по крайней мере, согнать надоедливое насекомое. Чувствовать на своей коже шесть суетящихся лапок, не говоря уже об опасности укушения, и не сделать ни малейшей попытки смахнуть насекомое – сознайтесь, это прямо геройство!

Спартанский юноша, давший лисице прогрызть свой живот, и римлянин, положивший руку на жаровню с горячими угольями, владели собою не больше, чем кузен Бенедикт, бесспорно происходивший от одного из этих героев.

Погуляв по лбу ученого, насекомое дошло до переносья и остановилось, как бы в раздумье, заставив этим всю кровь энтомолога прилить к его усиленно бившемуся сердцу. Спустится ли гексапода ниже линии глаз или снова поднимется выше?

Она спустилась. Кузен Бенедикт почувствовал, что ее лапки постепенно приближались к концу носа. Она не подвигалась ни направо, ни налево, оставаясь между двумя трепетавшими ноздрями на самом ребре слегка изогнутого носа, словно нарочно созданного для ношения очков. Перейдя маленький желобок, остававшийся на носу ученого от долголетнего употребления этого оптического инструмента, гексапода спустилась еще ниже и остановилась на самом кончике носа. Это было самое лучшее место: здесь оба глаза энтомолога могли видеть ее одновременно.

– Всемогущий боже! – вскричал кузен Бенедикт, не будучи в силах удержаться от этого восклицания. – Мантикора туберкулоза!

Иметь на своем носу настоящую мантикора туберкулеза с большими надкрыльями, насекомое из семейства сисинделетов, водящееся только в этих областях Африки, экземпляр крайне редкий в коллекциях, и не испустить крика восторга – это было выше сил человеческих.

Но мантикора, вспугнутая этим криком или, может быть, последовавшим вслед за ним громогласным чиханием, потрясшим служивший ей местом отдохновения нюхательный орган ученого, вспорхнула.

Желая поймать ее, кузен Бенедикт сделал быстрое движение рукою и схватил… свой собственный нос.

– Проклятие! – воскликнул он, но утраченное было самообладание тотчас же вернулось к нему, и он проявил вслед за тем удивительное хладнокровие.

Он знал, что мантикора туберкулоза больше бегает по земле, чем летает, а когда поднимается на воздух, то лишь перепархивает с места на место, никогда не пролетая больших расстояний.

Поэтому он опустился на колени, и скоро ему действительно удалось заметить черную точку, быстро скользившую в солнечном луче по земляному полу. В этом положении – «на самостоятельной прогулке», как мысленно выразился ученый, – наблюдать ее было гораздо удобнее. Не надо было только терять ее из вида.

«Схватить ее теперь, – подумал энтомолог, – это только риск попортить такой редкий экземпляр. Лучше я последую за ней. Поймать ее у меня еще будет время».

Прав ли был кузен Бенедикт? Как бы то ни было, он последовал за ней на четвереньках, почти припав носом к земле, как выслеживающая дичь собака, и не давая ей удаляться больше чем на пятнадцать-двадцать сантиметров от его глаз.

Через несколько минут он был вне хижины, под палящими лучами полуденного солнца, а спустя еще некоторое время – уже у окружавшего факторию Алвиша забора. Как теперь поступит своенравное насекомое? Не перелетит ли оно через забор, оставив своего обожателя перед этой непреодолимой преградой? Подобный прием не был, впрочем, в обычае ее породы, и кузен Бенедикт это прекрасно знал. Он продолжал ползти за нею, как уж. Достигнув забора, мантикора спустилась в рытвину, неизвестно каким путем образовавшуюся около самого края забора, и ученый подумал уже было, что сейчас потеряет ее из виду; приглядевшись ближе, он заметил, что расстояние между забором и нижним краем рытвины было больше полуметра, а такого отверстия было достаточно для того, чтобы худое тело ученого могло в него проникнуть.

Поэтому, преследуя насекомое с жаром хорька, кузен Бенедикт прижался к земле, сделал несколько змеиных движений и через минуту был уже вне пределов фактории, чего, впрочем, не заметил, всецело отдавшись восторженному, почти благоговейному наблюдению за насекомым. Но этому последнему, видимо, успела уже надоесть долгая прогулка пешком; оно раздвинуло надкрылья и начало высвобождать из-под них крылышки, готовясь к полету.

Кузен Бенедикт заметил это и хотел было уже заключить его в тюрьму, накрыв рукой, но было поздно – оно вспорхнуло.

Впрочем, мантикора ведь не могла улететь далеко. Ученый поднялся на ноги и бросился за ней с протянутыми руками, готовый поймать ее в воздухе.

Мантикора кружилась над его головой, и он не замечал ничего, кроме этой точки. Скоро ли она спустится на землю?

К несчастью почтенного ученого, та часть фактории Алвиша, откуда он только что вылез, граничила с густым лесом, покрывавшим территорию Касанже на протяжении многих квадратных миль. Если мантикора достигнет этого леса и начнет перелетать с одного дерева на другое, то кузену Бенедикту придется распроститься с мечтой обогатить свою коллекцию таким великолепным экземпляром…

Увы, так и случилось! Сперва мантикора снова опустилась было на землю, заставив ученого опять броситься на четвереньки, но насекомое не желало больше ползти и подвигалось вперед, перепархивая с места на место.

Кузен Бенедикт, измученный, до крови стерев себе коленки и руки, прыгал вслед за нею во все стороны, пытаясь поймать ее.

Напрасный труд – насекомое уходило, как бы издеваясь над ним, и руки его каждый раз ловили лишь воздух.

Наконец, достигнув леса, мантикора поднялась и улетела с громким, точно ироническим жужжанием.

– Проклятие! – вторично воскликнул кузен Бенедикт. – Она улетает! Неблагодарная шестиножка, которой я хотел предоставить почетное место в моей коллекции… Но подожди же – я тебя не упущу! Я буду преследовать тебя, пока не поймаю!

Почтенный ученый забывал, что его близорукие глаза не позволят ему даже разглядеть мантикору среди густой листвы деревьев.

Он был вне себя; раздражение и досада помрачили его соображение и заставляли забывать, что в неудаче этой виноват лишь он сам. Если бы он с самого начала поймал насекомое, вместо того чтобы следовать за ним в его самостоятельной прогулке, – он обладал бы этим чудным экземпляром африканской мантикоры, носящей имя мифического существа со львиным туловищем и головой человека.

Кузен Бенедикт настолько увлекся преследованием насекомого, что даже не заметил, как это обстоятельство совершенно неожиданно вернуло ему свободу. Он не обратил никакого внимания на то, что фактория Алвиша осталась позади него: он видел только лес, где скрылась его мантикора, и думал лишь об одном – как бы поймать ее. Ему казалось, что он еще видит ее перед собой, и он продолжал бежать по лесу, размахивая руками, точно какой-то гигантский паук.

Куда он бежал, как вернется назад и вернется ли вообще – он не думал, все больше и больше углубляясь в лес и рискуя подвергнуться нападению диких зверей или попасть в руки туземцев.

Когда он был уже близок к потере сознания от усталости, ему навстречу из-за одного из кустов бросилось какое-то существо. Не давая ему опомниться, существо это поступило с ним так же, как он мог бы поступить с мантикорой: схватило его обеими руками в охапку и скрылось вместе с ним в чаще леса.

Таким образом, в этот день кузен Бенедикт потерял случай провозгласить себя счастливейшим энтомологом всех частей света.

Глава шестнадцатая

«Мганга»

Когда миссис Уэлдон обнаружила исчезновение кузена Бенедикта, не вернувшегося в известное время, ее охватило сильное беспокойство. Убежденная, что окружавший факторию забор был слишком высок для того, чтобы почтенный ученый мог через него перебраться, а выходы строго охранялись, она не могла представить себе, куда мог деваться ее «большой ребенок»; кроме того, она знала, что если бы чудаку даже предложили бежать, бросив на произвол судьбы свою коллекцию насекомых, то он, наверно, не согласился бы.

Между тем его энтомологические сокровища были здесь, в его хижине, а самого ученого не было решительно нигде в пределах фактории, и все поиски миссис Уэлдон, Джека и Халимы не приводили ни к каким результатам. После этого молодой женщине оставалось лишь одно предположение, а именно, что ученый был уведен куда-нибудь по распоряжению самого промышленника. Но что собирался сделать с ним Алвиш? И какой смысл имело это похищение кузена Бенедикта после договора миссис Уэлдон с Негоро, по которому энтомолог не исключался из числа пленников, подлежащих доставке в Мосамедес и освобождению за выкуп. Это было также непонятно.

Но вскоре молодая женщина могла убедиться, что и это предположение ошибочно, так как, когда весть об исчезновении ученого дошла до Алвиша, последний, страшно рассвирепев, сам вместе со своими невольниками принялся за поиски. Это еще больше озадачило миссис Уэлдон. Если кузен Бенедикт действительно бежал сам, то почему он ни единым словом не обмолвился о своих планах?

Но и поиски Алвиша не привели ни к чему, если не считать, что им была обнаружена рытвина под забором, открывшая сообщение между факторией и соседним лесом. Заметив ее, промышленник пришел к заключению, что «мухолов» именно через нее и бежал.

Можно себе представить его ярость, когда он сообразил, что Негоро может обвинить его в недостатке бдительности и уменьшить за это причитавшуюся ему часть выкупа.

«Недорого он весь-то стоил, этот дурак, – думал Алвиш, – а с меня Негоро может взыскать порядочную сумму. Ну, попадись он мне только!..»

По приказу Алвиша его слуги обыскали прилегавший к фактории лес на протяжении нескольких миль, но и это ни к чему не привело: ученый словно провалился сквозь землю. Миссис Уэлдон должна была примириться с потерей своего кузена, а Алвиш – с потерей некоторой суммы денег.

После этого случая отверстие у забора было тщательно заделано, надзор за оставшимися пленниками усилен, и жизнь фактории снова потекла по-старому, но ненадолго: не дальше как через два дня порядок этой жизни был нарушен выдающимся климатическим явлением. Несмотря на то что период дождей («мазик»), кончающийся в этих местностях в феврале, давно прошел, с 19 июня все небо заволокло густыми тучами и снова начались упорные и продолжительные дожди.

Явление это, бывшее для миссис Уэлдон только неприятностью, так как ей приходилось теперь безвыходно сидеть в своей хижине, для туземцев было прямо бедствием: низменная местность Касанже вся покрылась водой, посевы погибли и стране угрожал голод.

Королева Мвана и ее министры не знали, что предпринять и как предотвратить катастрофу.

Решено было прибегнуть к помощи колдунов, имевших, по понятиям туземцев, дар заклинаний против подобных бедствий. Но и чары этих «мгангов» были бессильны. Напрасно они пели свои заунывные песни; потрясали в воздухе бубенчиками и колокольчиками; пускали в ход свои лучшие амулеты, – например, рога, наполненные навозом и древесной корой; бросали в воздух навозные шарики и плевали в лицо высших сановников. Все эти действия, имевшие целью напугать нагнавших тучи злых духов, были тщетны. Дожди продолжались все с большей и большей силой.

Наконец, королеве Моане пришло в голову призвать знаменитого «мгангу», жившего на севере Анголы. Это был колдун первого разряда: чарам его придавали тем большую силу, что в этой местности они еще никогда не применялись; по ходившим же о нем слухам было известно, что специальность его – именно прекращение «мазик».

Утром 25 июня этот чародей появился в Касанже, возвещая о своем прибытии громогласным звоном колокольчиков.

Войдя в город, он немедленно направился по главной улице на «читоку», где его тотчас же окружила толпа туземцев.

В это утро тучи были не так густы, и ветер, видимо, собирался переменить направление, что сейчас же было поставлено суеверными туземцами в связь с прибытием «мгангу» и послужило к поднятию его престижа.

Сильно импонировала толпе и самая внешность колдуна: это был прекрасно сложенный, статный молодой негр, обладавший, видимо, громадной физической силой. Грудь его была испещрена каббалистическими рисунками, сделанными белой трубочной глиной; нижняя часть тела закрывалась юбкой из травяной ткани; на его шее было ожерелье из птичьих черепов; бедра охватывал медный обруч, унизанный целым рядом колокольчиков и звеневший при каждом его движении, как сбруя испанского мула; голову его увенчивало подобие кожаной каски, усаженной длинными птичьими перьями, украшенными жемчугом. Медные браслеты на руках и ногах заканчивали наряд этого прекрасного представителя корпорации туземных чародеев.

Обыкновенно «мганиги» переходят из одного города в другой группами человека по два, по три и больше, и притом в сопровождении целой свиты; этот же был совершенно один.

Атрибуты его искусства заключались в бывшей при нем корзине, дно которой составляла долбленая тыква. В ней были ракушки, маленькие фигурки из дерева и глины и большое количество навозных шариков – неизбежная принадлежность всех обрядов прорицания и заклинания.

Одна особенность новоприбывшего «мгангу» была тотчас же обнаружена толпой – он был нем и издавал только какие-то гортанные, низкие и тягучие звуки, не имевшие никакого смысла. Но это могло лишь увеличить уважение к нему.

Придя на «читоку», колдун обошел ее всю кругом, исполняя род танца «паванэ», приводившего в движение весь подбор его колокольчиков.

Толпа следовала за ним, подражая его движениям, точно стадо маленьких обезьян за гигантским четвероруким.

Дойдя снова до главной улицы, «мганга» круто повернул в нее и направился к королевской резиденции.

Как только королеве Мване было доложено о прибытии чародея, она вышла ему навстречу в сопровождении всех придворных.

«Мганга» склонился перед нею до земли, потом медленно выпрямился и протянул обе руки к небу, по которому быстро мчались гонимые ветром обрывки туч.

Указав на них таким образом, он начал, усиленно жестикулируя, подражать руками их движению, как бы желая показать, что пока одни из них уходят на запад, с востока быстро наносятся другие, и помешать этому очень трудно.

После этого он неожиданно схватил грозную властительницу Касанже за руку. Один из придворных, возмущенный таким бесцеремонным нарушением этикета, бросился было на него. Но громадный «мганга», схватив его еще более бесцеремонно за шиворот, отшвырнул, как мячик, шагов на пятнадцать в сторону, а сам, не выпуская руки Мваны, направился к фактории Алвиша такими быстрыми шагами, что несчастная королева и весь двор были едва в состоянии поспевать за ним.

Подойдя к запертым воротам фактории, он одним движением плеча выбил их вон и принудил королеву, следовавшую за ним не только покорно, но даже с некоторым подобием улыбки на лице, войти.

Привлеченные раздавшимся при падении ворот треском, Алвиш и его солдаты и слуги выбежали во двор. На лицах их было ясно написано намерение как следует проучить дерзких, позволяющих себе врываться таким образом, вместо того чтобы постучаться и ждать, пока им откроют. Но при виде королевы все они замерли в почтительных позах.

Алвиш хотел было спросить королеву, чему он обязан высокой честью видеть ее у себя, но «мганга» не дал ему времени исполнить это: властным жестом приказав толпе раздвинуться и очистить около него место, он снова с еще большим оживлением начал свою пантомиму.

Он указывал на тучи руками; угрожал им; делал вид, что отталкивает или разгоняет их; надувал щеки и дул по направлению к небу, будто у него и в самом деле была сила разогнать несшиеся там тучи, потом, выпрямляясь, он как бы собирался остановить их неудержимый бег, и его гигантский рост производил такое впечатление, точно он и действительно мог это сделать.

Суеверная Мвана, упоенная – именно упоенная – игрой великого актера, была вне себя. Из горла ее вырывались крики, и она инстинктивно повторяла все движения чародея; ее примеру следовал весь двор и люди Алвиша. Гортанные звуки, издаваемые немым, положительно тонули в хаосе воплей, криков и рева, оглашавших окрестность далеко кругом.

Перестали ли, однако, облака и тучи подниматься с восточной части горизонта и заволакивать огненный шар солнца? Ничуть. Как раз в то время, когда королева и ее придворные решили уже, что злые духи исчезли от заклинаний, прояснившееся было небо снова потемнело и крупные капли дождя забарабанили по земле.

Это вызвало в толпе перемену мнения о могуществе «мганги», и настроение ее сразу сильно изменилось. Туземцы теснее сдвинулись вокруг чародея, угрожая ему кулаками, а мрачно нахмуренные брови королевы указывали, что «мганга» рисковал по меньшей мере целостью своих ушей. Ему, по всей вероятности, пришлось бы плохо, если бы на помощь ему не пришло совершенно непредвиденное обстоятельство.

Будучи гораздо выше ростом, чем даже наиболее высокие из окружавших его туземцев, «мганга» вдруг повелительным жестом протянул руку над их головами, как бы указывая на что-то. Вся толпа тотчас же обернулась по этому направлению.

Миссис Уэлдон с маленьким Джеком, привлеченные необычайным криком и ревом, вышли из своей хижины и направились к месту шумного сборища.

На них-то и указывал «мганга», подняв другую руку к небу.

Да, они, и только они, – эта белая женщина и ее ребенок, – были истинными виновниками бедствий! Это они привлекли за собой эти тучи из своих дождливых стран, чтобы затопить всю область Касанже!

Жест «мганги» был понят окружавшими. Королева Мвана сделала знак, и туземцы с дикими воплями устремились к беззащитной миссис Уэлдон.

Молодая женщина считала уже себя погибшей и, схватив на руки ребенка, стояла бледная и неподвижная, как статуя.

«Мганга» также направился к ней. Туземцы расступились перед ним, так как престиж его был снова поднят: если колдун сумел найти причину зла, то он, может быть, сумеет и справиться со злом.

Вместе с другими приблизился к молодой женщине и Алвиш, не зная, что предпринять для ее защиты: с тех пор, как он своей кассой поручился за неприкосновенность пленницы, жизнь ее была очень дорога для него. Подойдя к миссис Уэлдон, «мганга» грубо вырвал у нее из рук ребенка и поднял его на воздух; казалось, он хотел с размаха размозжить ему голову о землю для умилостивления богов.

Молодая женщина со страшным криком без чувств упала на землю, но «мганга», сделав королеве какой-то знак, очевидно успокоивший ее относительно его дальнейших намерений, и подняв несчастную мать на руки, вместе с ней и ее ребенком направился к выходу сквозь покорно расступавшуюся толпу.

Возмущенный Алвиш сделал было попытку протестовать: еще так недавно сбежал один из порученных его надзору пленников, а тут уходили из его рук и остальные, и ему уже явно угрожала опасность не только лишиться своей доли выкупа, но еще заплатить Негоро из своей кассы. Но попытка его вызвала общее негодование; со стороны королевы последовал приказ страже схватить упрямого промышленника, и Алвиш, хорошо зная, что могло ему грозить, принужден был замолчать, проклиная в душе глупое суеверие дикарей.

Между тем «мганга», сопровождаемый воющей и ревущей толпой, жаждавшей видеть обряд жертвоприношения, продолжал шагать, неся свои жертвы в руках. Пройдя таким образом через весь город, он дошел до опушки леса, где толпа поняла из его жестов, что дальнейшие проводы ему нежелательны, и оставила его. Вступив в чащу леса и пройдя еще около трех миль, он вышел к реке, быстрое течение которой направлялось к северу.

В кустах около берега была спрятана пирога, снабженная подобием шалаша на случай непогоды.

«Мганга» бережно спустил свою ношу на дно пироги, вскочил в нее сам и, оттолкнувшись веслом от берега, произнес чистым ясным голосом:

– Капитан, имею честь представить вам миссис Уэлдон и маленького Джека. В путь! И да разверзнутся теперь все хляби небесные над этими идиотами Касанже!

Глава семнадцатая

По течению

Немой «мганга» был не кто иной, как Геркулес, а слова его относились к Дику Сэнду, сидевшему тут же, в пироге, вместе с кузеном Бенедиктом и верным Динго.

Да, этот бледный, слабый юноша, опиравшийся на плечо ученого, был Дик.

Миссис Уэлдон, успевшая тем временем прийти в сознание, подняла на него глаза и вскрикнула:

– Ты, Дик?.. Ты?

Молодой человек хотел приподняться, но миссис Уэлдон уже держала его в своих объятиях. Маленький Джек также расточал ему свои ласки, восторженно повторяя:

– Мой друг Дик! Мой друг Дик!..

Потом ребенок повернулся к Геркулесу.

– И как это я тебя не узнал? – сказал он с любопытством, вглядываясь в хорошо знакомую, но совершенно неузнаваемую в наряде колдуна фигуру негра.

– Хорош был маскарад? – улыбаясь, спросил последний, стирая со своей груди рисунки, делавшие его похожим на зебру.

– Ну и некрасив же ты был! – качая головой, заметил мальчик.

– Еще бы! – засмеялся Геркулес. – Я ведь изображал черта.

– О, Геркулес! – только и могла произнести в глубоком волнении молодая женщина, протягивая ему руку.

– Ему одному мы все обязаны своим спасением, – заметил Дик, – хотя он и не желает признавать этого.

– Спасением?!. – усмехнулся негр. – До спасения еще очень далеко. Да, кроме того, – прибавил он, помолчав, – если бы не мистер Бенедикт, явившийся известить нас о месте вашего пребывания, то мы и этого не могли бы сделать.

Правильнее было бы сказать – если бы не мантикора, завлекшая ученого в объятия Геркулеса, так как существо, схватившее энтомолога в лесу, когда он бежал за мантикорой, было тем же Геркулесом.

Пока пирога быстро неслась по течению реки, Геркулес рассказал своим спутникам все, что было с ним с того дня, когда ему удалось бежать. Он рассказал им, как долгое время, оставаясь незамеченным, он следовал за китаидой миссис Уэлдон; как он нашел Динго и с его помощью отправил Дику записку; как они вдвоем с верным животным бродили в окрестностях Касанже, как он, после неожиданной встречи с кузеном Бенедиктом, сообщившим ему о месте, где была скрыта молодая женщина, неоднократно безуспешно делал попытки проникнуть в факторию, еще строже охраняемую после бегства ученого, и как, наконец, удалось ему найти способ вырвать миссис Уэлдон и ее ребенка из рук промышленника.

В последнем ему помог простой случай, представившийся не дальше как сегодня.

Было это так. Бродя по лесу и обдумывая средство для спасения молодой женщины, Геркулес заметил проходившего через лес по направлению к городу знаменитого «мгангу», с нетерпением ожидаемого в Касанже. Блестящая мысль, как молния, сверкнула в голове Геркулеса. Напасть на чародея, отнять у него его наряд и атрибуты, привязав его самого к дереву крепкими стеблями лиан, потом разрисовать свое тело теми же узорами, что и у «мганги», и ловко разыграть его роль в Касанже было делом нетрудным и потребовало всего не сколько часов времени.

Об одном лишь не упомянул Геркулес, а именно – о спасении Дика.

– А ты, Дик? – спросила миссис Уэлдон.

Дик вкратце рассказал молодой женщине о похоронах короля, жертвой которых он должен был пасть.

– Больше я ничего не знаю, – закончил он свой рассказ. – Моя последняя мысль была о вас. Я делал отчаянные попытки оборвать прикреплявшие меня к столбу веревки, но безуспешно. Вода покрыла меня с головой, и я потерял сознание. Когда пришел в себя, я лежал на берегу реки, в яме, скрытой густыми папирусами, и около меня на коленях стоял Геркулес.

– Но скажите же, Геркулес, – обратилась к нему молодая женщина, – каким образом вам удалось спасти Дика?

– Разве так трудно было, – улыбался негр, – пробраться в темноте в могилу короля, спрятаться между покрывавшими ее дно телами невольниц, дождаться там минуты, когда спущенная из шлюза вода зальет и покроет могилу, потом подняться под водой, пустить в ход немножко силы, чтобы вырвать из дна ямы столб, к которому эти негодяи привязали нашего капитана, и вместе с ним всплыть на поверхность воды? Но почему вы думаете, что это сделал я именно? Разве того же самого не мог бы исполнить всякий другой, например мистер Бенедикт или даже Динго? Может быть, именно Динго это и сделал…