Ловцы человеков

И ты устал, потому что всю жизнь был сыт одним и тем же. Ты глядел на мир сквозь прорези одной и той же маски, поэтому видел одно и то же. И не было в тебе голодного желания распахнуть глаза шире, стащив с лица маску.

Снимите маску – любая маска старит человека. Она лишает его возможности находить для своей души новую пищу. И аппетит к жизни во время еды уже не приходит. И если то, что находится под маской – ужасно, то ужаснитесь. И попробуйте исправить это, а не одеть еще одну маску.

***

… На второй неделе «вода» уже лилась тихим ручейком. И Владимир с Антоном тихо плыли по этому течению, стараясь делать что-то, чтобы быть нужными для поддержания текучести этого потока.

Антону было проще всего благодаря тому, что он настроил себя на жизнь служителя культа и даже рад был любым трудностям, неожиданностям и вообще любой работе на благо этого культа. Видимо, поэтому он с детским восхищением замечал в мелких деталях происходящего какое-то величие, и слог его при пополнении сайта о Пришествии был легок и величественен.

За пополнение сайта Антон брался по вечерам. А с утра он просыпался раньше всех, шел за водой к роднику под горой. Спустившись по тропке, отпирал маленькую избушку над самим ключом, набирал воду в ведра из вбитой в землю трубы, потом долго плескал себе на лицо холодную воду. Потом нес воду в их домик, начинал готовить на завтрак какую-нибудь не очень хитрую еду из продуктов, которыми время от времени набивался холодильник. Конечно, можно было нанять какую-то обслугу – повара, домработницу – но Владимир с Антоном решили от этого отказаться: Мессиям положено иметь только сподвижников, но не слуг. С другой стороны, чем проще пища – тем меньше отвлекаешься на нее.

Тем временем поднявшийся Игорь шел к роднику, затыкал деревянной пробкой сбитую из широких досок колоду под струей воды, дождавшись, когда она наполнится водой, сбрасывал одежду и окунался в густой подземный холод собранной влаги. Выскочив из колоды обратно к теплу подсолнечной жизни, он растирал тело полотенцем, потом сидел рядом с льющейся водой, глядя на нее. Потом шел к их домику, потом открывал стоявший на вершине храм, проходил в его безгласный покой. Долго смотрел на остатки фресок, на которых застыли навеки погруженные в свои чувства фигуры, на стрелы солнечных лучей из окон, в которых искрились вьющиеся под куполом пылинки. Вставал и выходил на покрытый соснами склон, на котором Владимир с Антоном предусмотрительно поставили несколько самым примитивным образом сколоченных скамеек.

В эти моменты одиночества каких-то ясных умозаключений к нему не приходило. Наоборот, разум становился словно промытым всей пустынной чистотой этого места и просветленным мягкими утренними лучами уже предосеннего солнца. Словно как раз такая просветленность и нужна была для того, чтобы при появлении первых прихожан, как называл их Антон, сами собой звучали как раз нужные им слова.

Первые из них порой появлялись совсем еще рано, встречая Игоря у источника. Кто-то находил Игоря в храме, говоря какие-то дежурные слова приветствия или сразу выкладывающий свое сомнение, просьбу или вопрос.

Реже подходили с молчаливой готовностью дождаться момента, когда можно будет начать беседу.

Кто-то, разговаривая, гулял по склону между сосен, кто-то сидел вместе с найденным собеседником на скамье в храме или меж деревьев. Если начинал моросить дождь, обычно садились под просторный навес у домика рядом с очагом. Очаг этот обычно по утрам разжигал Антон, чтобы позже поставить в тлеющие угли чугунок с будущим обедом – как правило, тушеным мясом с овощами или кашей.

– А это ничего, что мы мясоедствуем без постного бдения? – спрашивал то ли себя, то ли Игоря как-то Антон. И сам себе отвечал: – Конечно, ничего, ведь каждый день мы имеем рядом с собой и образ светлый, и свет учения. А голодное брюхо к учению глухо… Каждый день нам праздник. Пока.

Иногда перед очагом, в котором стоял зарытый в угли чугунок, сидели сразу по несколько прихожан. Иногда, молча прослушав слова, относящиеся к одному из них, другие поднимались и уходили вместе с ним. Иногда тут же говорили о чем-то своем, стараясь сделать разговор общим. Иногда принимали приглашение разделить с Игорем и Антоном трапезу.

Встречая или провожая побывавших «на Светлой горе», Антон отдавал им визитки с номером банковского счета их фонда. Конкретной суммы, которую надо перевести на данный счет после беседы с его главным лицом, Антон не называл. Когда его спрашивали о величине нужного перевода, он отвечал уклончиво в духе того, что Светлый дал вам по своей силе – поступите и вы так же. На дальнейшем уточнении никто обычно не настаивал. При этом перечисления на счет были самые разные по своей величине.

– Надо как-то потихоньку переходить на предоплату, – говорил наедине Антону по этому поводу Владимир, – Где ни находись постоянно, рано или поздно вслед за господами пойдут их слуги, всякая мелочь, которая мешок денег пропьет, да за копейку удавится. Пойдут потоком всякие любопытствующие да ротозействующие, все болящие и потерявшие родственников. В такой каторжной текучке наш источник света и денег, боюсь, долго не выдержит в качестве туробъекта, перегорит даже здесь. Так что, может, ввести предоплату и установить один день в неделю для работы с толпой?

– И этим мы разом нарушим всю указанную нам стратегию неясного движения, держась за полы белых одежд… – размышлял Антон. – Выложить на сайте расценку за будущую встречу наедине с пророком? Народ сразу воспримет все это как очередной банальный развод на деньги. Снять элитный зал для выступления перед миллионерами? Мессии не выступают на сцене и не работают наспех – для нас это давно пройденный этап.

– Тогда остается оплачиваемый вызов. Как на корпоративный вечерок.

– Мессия по вызову – уже не Мессия. Да и за предоплату будут ждать от гостя обычной отработки в меру его талантов, а не чуда. Будут смотреть, как на чем-то обязанного тебе.

– А может, стоит и отступиться от идеи с Мессией?

– Нет, на землю сошел Дух, и нам выпала великая честь держаться за полы его белых одежд во время его шествия! – как всегда, Антон перешел на патетику.

– Нам выпала честь и самим быть светом на пути света, и да осветит наше слово и дело дорогу для него! Я что, в Новейшем Завете напишу, что он поехал туда-то, потому что там больше заплатили? Только промысел сам знаешь чей движет избранным, а не взмах руки с ассигнациями! – Антон с вдохновенным лицом поднял одну руку, став на секунду похожим на раскольницу боярыню Морозову с известной картины.

– Ой, хорошо сказал! – Владимир и Антон улыбнулись друг другу. – Тогда мы просто не будем отказываться от приглашений, будем только напоминать о необходимости пополнения ящика для пожертвований своего пророка. Только ведь если мы совсем перестанем направлять его стопы, мы же скоро и ненужными станем…

Владимир, наблюдая за теми, кто совершает сюда паломничество, разделил прихожан на несколько основных категорий. Во-первых, приходили люди «усталые». Это те, кто вдруг ощутил пустоту вчера еще такой, казалось бы, насыщенной событиями жизни. Почему-то стало казаться, что и события эти – одно и то же, мелькающее перед глазами и не дающее рассмотреть чего-то другое. Что-то спокойное и тихое, никогда не повторяющееся, ведущее вдаль по своей прямой, тонкой и чистой, как рассветный луч солнца, тропе. Стало казаться, как будто тебе, сидящему уже на самом берегу перед бесконечно утекающей водой, что-то мешает спокойно разглядеть всю растянувшуюся перед тобой дорожку загадочно переливающихся на воде бликов от поднимающейся над тем берегом луны. И даже задав какой-то из ряда вон выходящий вопрос, услышишь банальный привычный тебе ответ. Все течет, но для тебя ничего уже не меняется…

Другая часть поднимающихся к храму и домику рядом с ним были люди тоже выбитые из безоглядности круговерти жизни, но чуть по-другому. Еще вчера казалось бы неостановимое течение событий вдруг нарушил врачебный приговор – все то, чего ожидал ты, произойдет уже не с тобой, твоя часть жизни по какой-то странной лотерее почему-то отдана другому. Кто придумал эту лотерею, почему вдруг именно на этого человека или его близких пал жребий напомнить окружающим его о скоропалительности их существования и уязвимости предоставленного для этого существования тела? Ошарашенные очевидной несправедливостью происходящего, словно школьник, получивший плохую оценку за приличный ответ на уроке, люди наперекор очевидному втайне верили, что вкравшаяся ошибка все-таки может быть легко исправлена, надо только… Что надо? И словно школьникам, им хотелось встретить того, кто объяснил бы, что это действительно ошибка, неважно кем допущенная – судьбой ли, врачом ли. И сказал бы, что надо делать, и все снова стало бы понятно и справедливо.

Впрочем, приходили самые разные люди. Кто-то просто, начинал ощущать, что если в массе предсказуемых понятных явлений есть хотя бы частица необъяснимого, то значит, живет тихонько где-то рядом и целый мир из всего того, что нам еще вовсе не понять. Ну и пусть все это – не понять, но ведь как-то можно хотя бы прикоснуться к этому миру…

А кто-то жил всю свою жизнь, постоянно чувствуя в себе легкий, но неутолимый голод по объекту для тихой успокаивающей веры. Просто очень хочется знать, что есть то, во что можно безоговорочно верить, чтобы заполнить этой верой пустые вечера.

И в большинстве случаев уходили со Светлой годы люди пусть и в замешательстве, но с ощущением того, что побывали-таки в том месте, которое искали, и не зря их сюда привело чувство, которое вечно смущало тебя своей живучестью.

– Что толку в мудрости, продляющей жизнь, но лишающей ее смысла? Лучше полюбим жизнь с отчаянием обреченных, – напутствовал Игорь уходящего от него немолодого человека.

– Ты не сказал ему, что он поправится, – тихо проговорил сидящий у очага на террасе Антон. – А то, что любой дурак себе уже все доказал – так это и не новость…

Игорь молчал, глядя вслед шагающему под мелко моросящим дождем человеку. Антон подкинул несколько поленьев в огонь, откинулся на спинку скамьи, раскрыл ноутбук, начал торопливо набирать, чертыхаясь про себя, что набирать сразу же услышанное им при госте неприлично, как и использовать диктофон.

– Ты должен каждый день что-то себе доказывать. Что солнце каждое утро восходит над новым миром, что мир этот, ежедневно обновляемый, устроен мудро, пусть и жестоко. И даже в безнадежной битве у тебя есть возможность биться и этим проявить себя. И может, ты успеешь что-то доказать себе. Даже в безнадежной битве ты имеешь надежду на чудо…

– Путь человека всегда лежит между неразумными крайностями. Каждая крайность – словно идол, поклоняясь которому, люди перестают мерить свои поступки мерой справедливости и разума, а начинают оправдывать служением этому идолу. Чтобы найти путь к Богу, нужно суметь уклониться от путей, ведущих к поклонению Идолам. Лишь вечный срединный путь между всех крайностей дает благодать понимания мира.

– Не чья-то фраза или пример должны служить путеводным светом на вашем Пути. Свет этот горит в душе человека, просто его затмевают лень, скука и злоба. Избавьтесь от них и будьте сами светом себе и другим…

Антон передохнул, подумал и поставил курсор на начало текста. Надо же с чего-то начать эту новую запись для сайта и будущей книги, решил он. Наверное, с того чувства, которое нес по жизни в себе этот человек?

***

… Я все равно прав, сволочи! Я прав, и пошли вы все! – в голове того, кто спускался под дождевой моросью вниз по склону к катеру, эта мысль начала биться еще в студенческие годы.

Наверное, он вырос бы самым обычным человечком, трусливым любителем выпивки и пошлых анекдотов, а также хорошим сказителем дурацких приколов – и не более того, если бы родители его были тоже самыми обычными людьми. Но они, чиновники-организаторы, постоянно вращавшиеся в среде всяческих деятелей искусств той советской эпохи, к его двадцатилетию обзавелись кругом семейных друзей в этой самой среде. И начали понемногу выводить в этот свет своего мальчика: вроде бы проглядывал у того какой-то и талант к стихосложению и вообще литературе – вдруг благодаря знакомству найдет то, в чем он себя раскроет, и вольется сам уже на равных в эту среду. Тем более что он, окончив институт, менял одно место работы на другое с такой легкостью, словно только искал повод для конфликта с начальством.

Но от похождений в эту высокодуховную среду получилось совсем не то, чего ожидали родители. После разговора с каким-нибудь литератором на его даче в Подмосковье он возвращался почему-то всегда крайне раздраженным. Поначалу он и сам не мог понять причины своего раздражения. Потом он нашел их совершенно неожиданно для себя. открыв томик стихов своего недавнего собеседника. Сел в кресло к окну, наугад открыл и прочел несколько страниц. И опять почувствовал то же самое поднимающееся раздражение.

Я иду по росе

Босы ноги мочу,

Я такой же, как все, -

Быть влюбленным хочу.

Он схватил карандаш, ухмыльнулся, и прямо в книге написал:

Не ходи по росе,

Босых ног не мочи,

Лучше встань в стороне

И тихонько …

Горестно-торжествующая ухмылка расползлась у него до ушей, он хохотнул от своей рифмы. Напряженье и раздражение слетели с него в один момент. Он перелистнул книгу, взял в руки листок бумаги, и через минуту другое стихотворение было переписано в упрощенно-натуралистичном изложении и зарифмовано отборными матюгами. Так вас, стихоплеты тупые, возомнили себя не знаю кем, а не видите то, что у вас под носом! – торжествовал он.

Господи, сколько в этой толпе словоблудов, которые с напыщенностью держатся на подхватившей их волне и строчат то, что вписывается в рамки идеологии строителей социализма-коммунизма! Написать бы простым языком с заворотами мата о том, что есть на самом деле вся их поэзия и вообще про жизнь… – шевельнулась мысль в душе молодого человека. – Так ведь только хамом обзовут. А на заборах писать матюги и без меня мастеров хватает.

Себя мысленно, а впоследствии и вслух он стал так и называть – Хам. Нахамить всей этой сытой массе хотелось просто отчаянно, но Хам решил, что надо потерпеть и понаблюдать – есть же и те, кто на самом деле не обделен какой-то непонятной ему искрой таланта. Но в каждом он упорно видел лишь замаскированный примитив человеческих похотей и тщеславий. И отчаянно хотелось выплеснуть на бумагу все то, что умел видеть именно он – но как?

Кончилось это тем, что Хам сбежал из своей страны в США. Эмигрант из СССР получил пособие, на которое можно было худо и бедно по американским понятиям жить. Первое время он балдел от свалившейся на него свободы ничего не делания, таскался в гости ко всем эмигрантам из своей страны, проводил время в пьяной болтовне обо всех несуразностях открываемого ими другого мироустройства. Особенно забавляло то, что сидя в кафе за столиком невдалеке от чистеньких американских парочек, можно было расписывать с отборным матом чьи-нибудь скрытые мотивы поступков. Новые друзья скоро опротивели: вместе с ним они похохатывали за пивом, а на следующий день превращались в тех же отбросов местного общества, тупо зарабатывающих на очередную порцию удовольствия и не более того.

В Москве Хам лишь исподтишка фыркал, замечая примитивизм чьих-то устремлений, и шептал неслышно: «Я прав, сволочь». Здесь же он мог сказать об этом открыто. Но в ответ чаще всего лишь удивленно вскидывали брови: да, а что, ты разве думал сначала иначе? Его взгляд на жизнь был тут не в новость, его просто еще не взял на вооружение никто из местных писателей и прочих деятелей шоу-индустрии.

Взгляд Хама от этого стал еще более отчаянным. «Да пошли вы все, сволочи! Вы еще более животные, чем сами себя считаете!» – мучительно выговаривал он себе, засыпая в своей грязной комнатке… Это заставляло заскулить от тоски и вызывало желание, поджав хвост, царапаться в дверь – проситься обратно в Советский Союз. Но там все-таки не давали деньги на жизнь просто так. Надо было тупо работать и превращаться или в того, кому зверски хотелось нахамить, или просто в работягу, весь протест которого сводится к субботнему скандалу с женой и размахиванию бутылкой.

Ну уж нет, решил он, приспособлюсь как-нибудь и еще сумею вам всем в рожу плюнуть. Да я еще книгу напишу, и тут-то ее напечатают! Стоп, – поймал он свою мысль. Это может и стать твоим спасением. Он будет просто писать о том, как он тут медленно гниет и вытащит вместе с собой всю гниль, которую сумел увидеть в других. Как опустившаяся в своей стервозности баба, он будет копаться в душах других людишек, различая там только самое убогое и никчемное. И я все равно буду прав, сволочи! – решил он.

Хам взялся за дело – начал максимально развязно переписывать свои никчемные похождения и знакомства. Но на десятой же странице он споткнулся – выходило как-то все одно и то же, да и рука не поднималась написать о том, что его бросила приблудная баба по причине его практической импотенции. Тогда он стал присочинять себе вступление в гомосексуальные связи, которых чуть ли не смертельно боялся, чудовищные сексуальные оргии…

Книга, которую не так чтобы сразу напечатали, по выходу своему имела-таки некоторый успех. Пресытившееся общество ищет удовольствия уже от мазохизма, – подумал Хам. – Я прав, сволочи!

Вышло несколько его подобных книг, и у него понемногу исчезли материальные проблемы. Какие-то газеты даже сдуру написали, что «наконец-то у русских появился писатель»… Но век интереса к нему был крайне недолог. Словно в прорубленную им дверь, за ним ломанулись другие. Бездарные сценарии дешевых фильмов авторы старались вытянуть максимально пошлыми натуралистическими шутками и положениями. Появилась целая плеяда писателей, которые создавали практически бессодержательные книги, насытив их сексуальными натуральностями и парой блаженных призывов, придающих книге вроде как и какую-то идею. Эти писатели создавали себе мировую известность, хотя не было у них ни таланта зацепить в человеке струну тоски по чему-то высокому, ни мастерства плетения сюжета, ни даже искренности озлобленного Хама.

И плюнуть бы в них своей злостью, да кто тебя сейчас услышит? – размышлял Хам. Он был первым что-то вякнувшим в нужную сторону, и толпа бросилась следом туда, и затоптала его, и теперь никто не захочет слушать, что там из-за спины стонет жалкий растоптанный молодыми и сильными. Напиши Хам свои книги всего десяток лет позже, от них отмахнулся бы любой, сказав, что это все старо и убого.

Но тут зашатался и вдруг рухнул Советский Союз. Хам успел издать на родине несколько книг, с которыми и там была примерно такая же история, лишь с запозданием по времени. Ну и пошли вы все, я все равно был прав! – снова подумал он. Хам вернулся в Москву – теперь это уже не было возвращением с поджатым хвостом… В Москве он, уже немолодой человек, устало играл роль героя своих книг на каких-то тупых тусовках, долго маялся от безделья, а потом нашел себе роль лидера небольшой будто бы и политической партии, в которую набились готовые всех поливать грязью юнцы-горлопаны, отвратительные самому Хаму.

Иногда он подходил к зеркалу и смотрел на отразившееся в нем лицо обычного худого склочного старика. Он всегда был худым и тонким, а тут черты его еще высохли, словно от постоянного напряжения, заострились. Скажет такой человечишка чего-то едкое – на него и посмотрят-то уже как на убогого… А сказать хотелось просто до боли. После того, что видел Хам в новой перелицованной российской действительности, самолюбование ранее знакомых ему деятелей советской эпохи теперь казались сейчас не более чем детской наивностью. А сейчас вокруг него, пока страна слушала про амбициозность благих намерений по ее возрождению, шло настоящее безумие от гонки за деньгами. Причем сумевшие закрепиться на каких-то маломальских высотах в этой гонке начисто пьянели: хлебнув из кажущегося бездонным источника благополучия, они поливали себя этой драгоценной влагой изо всех сил, словно сошедшие с ума от жажды в пустыне…

Хаму стал противен его родной город. Мало того, что было противно смотреть на дикую жировку тех, кто сумел сесть на денежные потоки от зарегистрированных тут сырьевых компаний и предприятий со всей страны. И считали это совершенно справедливым.

Однажды он оказался в дворцовом комплексе одного из таких деятелей. Глядя на чудовищную роскошь, он вдруг спросил хозяина: а зачем все это? Тот не смутился:

– Если нас обожествляют, мы и должны жить как боги!

Хам торопливо сказал, что куда-то торопится, и молча удалился.

Шли годы, жизнь бессемейного Хама текла как-то кисло. Наконец, какой-то противного вида доктор уныло зачитал ему его приговор: предстоящий год жизни – последний. Все, откукарекался, – со злостью сказал Хам своему отражению в зеркале, – А что хорошего-то ты прочирикал?

В предчувствии близкой смерти вдруг зашевелились два противоположных желания: первое – подобраться и плюнуть своей желчностью на что-нибудь прикидывающееся максимально святым, и второе – доказать себе, что ты можешь видеть и что-то другое, легкое и светлое, в окружающих людишках. Чтобы удовлетворить хоть какое-нибудь из этих двух желаний, он отправился по первому же найденному им в Интернете адресу какой-то секточки с собственным Учителем, где устроил скандал. Потом пошел по другому адресу – результат был тот же. Стало даже как-то неинтересно.

И тут вдруг кто-то из старых знакомых позвонил и сказал, что ему обязательно надо побывать на Светлой горе. И вот Хам добрался на катере до нужного места, поднялся серым сумрачным утром по тропинке меж сосен и увидел рядом с церквушкой домик, где на террасе сидели перед кирпичным очагом два молодых человека.

Хам даже рассмеялся, пока переводил дыхание после подъема и разглядывал этих местных жителей. Мельком взглянув на него, они продолжили заниматься своим делом: один отрезал хлеб, другой раскладывал в простенькие эмалированные чашки гречневую кашу с кусками мяса из чугунка. Вся обстановка предстоящей трапезы была довольно простая. Место чугунка на углях занял тоже эмалированный чайник.

– И это тут живет истинная мудрость, способная продлить жизнь? – наконец выпалил Хам с закипающим раздражением.

Тот, который раскладывал кашу, кивнул в ответ на вопрос и указал на второго. Потом заглянул в чугунок и сказал:

– Если мудрость будете в голову укладывать, а не в брюхо, то можно пока подкрепиться. Садитесь, я каши наложу. Хорошая каша, с порошком из грибов-галлюциногенов. Поедим и запляшем… – заговорщическим шепотом добавил он и хамски подмигнул.

Хам сел к столу.

***

«Полюбим жизнь с отчаянием обреченных»… – звучало в голове Хама, когда отвозивший его обратно катер слегка подбивало волнами на становившемся жестким с приближением осени ветру. Толчки волн отдавались тупой болью в подъеденном болезнью нутре, напоминая о скорой смерти. Он посмотрел на пробегающую мимо светлеющую от первых похолоданий воду и подумал: уйди катер вдруг под воду, как он тут будет жалко шлепаться, спасая свои последние дни? Да нет, он бы, наверное, стиснув стучащие от холода зубы, греб бы изо всех сил без всяких там задних мыслей и выполз на неблизкий берег, как средневековый вояка со сломанным мечом из кучи поверженных им назло всему врагов. И он бы любил в этот момент жизнь за то, что эта тетка устроила проверку на прочность его любви к ней.

Полюбим жизнь с отчаянием обреченных… Он уже не промчится в следующем году мимо вот этого старинного городка на берегу, где живет один его старый знакомый, кстати, тоже не очень-то и жилец.

Странно, подумал Хам, – всякого рода инвалиды, знающие, что явно долго не заживутся, смотрят на мир с какой-то детской влюбленностью, что ли. Словно готовые и одобрить любую шалость, лишь бы не злой была, и заплакать над раздавленной бабочкой. Словно глубокий старик, вдруг почувствовавший утром прилив сил и открывший глаза свои на мир сразу и с юношеским задором, и с мудростью всепонимания и всепрощения. Действительно, вечная злость на людей за то, что они далеки от твоих ожиданий, – не лучшая пища для твоего духа.

Странно, подумал он, человек цивилизованный всю жизнь радуется, что он живет тихо-мирно под присмотром медицины и закона, и ему не грозит, как его древнему предку, проиграв драку на мечах, упасть заколотым на поле какой-либо битвы. А когда он измучен какой-то немощью в дряхлой старости и ужасается медлительности прихода смерти – он жалеет, что не может встретить ее, как тот его древний предок с мечом в руке.

Он достал телефон, набрал номер этого знакомого и сразу спросил его, сможет ли он увезти его куда-то на неделю пожить одному. Поговорив, попросил высадить его тут на берег. Знакомый увез его куда-то к лесному озеру, дал топор и котелок, палатку, бросил в нее несколько одеял, наспех купленные продукты и уехал.

Первую ночь Хам проспал блаженным сном ребенка, но на утре чуть продрог и вылез из палатки, развел в тумане костер и почти до вечера просидел около огня, удивляясь, как еще долог и тих день только начавшейся осени. Вторую ночь он почти не спал, прислушиваясь к неясным звукам леса, словно неведомого ему другого фантастического мира. Утром он отправился бродить вокруг. Первые осенние дни были наполнены только им свойственной свежестью и отчаянной яркостью красок, но текли тихо, словно чувствуя свою обреченность перед близкими ненастьями и зимой. Одинокий человек разглядывал кувшинки в воде озера, деревья и растения, принимал у своего костра каких-то задорных и смешных прохожих рыбаков и охотников, вечно пребывающих в каком-то напряженном воодушевлении, слушал ночью крики осенних птиц.